Первый… Красивый русский парень… Редкой красоты! Абхазы о таких говорят: "Мужчина - на семя". Он был чуть-чуть землей присыпан, в кроссовках и военной форме. Назавтра кто-то кроссовки снял. Вот он убит… А дальше, дальше что там? В земле - что? Под нашими ногами… подошвами… Там, внизу, или на небе… Что там - на небе? А вокруг лето, и море шумит. И цикады. И мама послала меня в магазин. А он убит. И разъезжают по улицам грузовики с оружием, и автоматы раздают, как хлеб. Я увидела беженцев, мне показали, что это беженцы, и я вспомнила это забытое слово. Из книг вспомнила. Беженцев было много: кто на машинах, кто на тракторе, кто пешком. (Молчит.) Давайте о чем-нибудь другом поговорим? Например, о кино… Я люблю кино, но мне нравятся западные фильмы. Почему? Там ничего не напоминает нашу жизнь. Там я могу все что угодно себе придумать… нафантазировать… Надеть себе другое лицо, потому что мне надоело мое лицо. Мое тело… даже руки… Меня не устраивает мое тело, я слишком ограничена во всем этом. У меня все то же тело, всегда одно и то же тело, а я разная, я меняюсь… Сама слушаю свои слова и думаю, что я этого сказать не могла, потому что не знаю этих слов и потому что глупая и люблю булки с маслом… Потому что еще не любила. Не рожала. А я это говорю… Не знаю: почему? Откуда оно все во мне? Другой… Молодой грузин… Он лежал в парке. Там был в одном месте песок, и он на песке лежал. Лежал и смотрел вверх… И никто его не увозил, никто не подбирал долго. Я увидела его… и понимаю, что надо куда-то мне бежать… Мне надо… А куда бежать? Я прибежала в церковь… Там никого не было. Я встала на колени и молилась за всех. Тогда я еще не умела молиться, еще не научилась с Ним разговаривать… (Роется в сумочке.) Где таблетки… Мне нельзя! Нельзя волноваться… Я после всего этого заболела, и меня показывали психиатру. Иду-иду по улице… и вдруг хочу кричать…
Где я хотела бы жить? Я хотела бы жить в детстве… Там я была с мамой, как в гнездышке. Спаси… Спаси Бог доверчивых и слепых! В школе я любила военные книги. И кино про войну. Представляла себе, что там красиво. Там ярко… яркая жизнь… Я даже жалела, что я девочка, а не мальчик: если будет война, то меня на войну не возьмут. Теперь я военные книги не читаю. Даже самые лучшие… Книги о войне… они все обманывают нас. На самом деле, война - это грязно и страшно. Я теперь не уверена - можно ли об этом писать? Не написать всю правду, а вообще - писать? Говорить об этом… Как потом быть счастливым? Я не знаю… я растеряна… Мама обнимет: "Доченька, что ты читаешь?" - ""Они сражались за Родину" Шолохова. Про войну…" - "Зачем ты читаешь эти книги? Они не о жизни, доченька. Жизнь - это что-то другое…" Мама любила книги про любовь… Моя мама! Я даже не знаю сейчас: жива она или нет? (Молчит.) Сначала я думала, что не могу там… в Сухуми не могу жить… А я вообще уже не могу жить. И книги о любви меня не спасают. А любовь есть, я знаю, что она есть. Я знаю… (Первый раз улыбнулась.)
Весна девяносто второго года… Наши соседи - Вахтанг и Гунала: он - грузин, она - абхазка, - они продали свой дом, мебель и собрались уезжать. Пришли - попрощаться: "Будет война. Уезжайте в Россию, если у вас там кто-то есть". Мы не поверили. Грузины всегда смеялись над абхазами, а абхазы не любили грузин. Да… О-о! (Смеется.) "Может ли грузин полететь в космос?" - "Нет". - "Почему?" - "Все грузины умрут от гордости, а все абхазы - от зависти". "Почему грузины такие маленькие?" - "Это не грузины такие маленькие, это горы у абхазов такие высокие". Смеялись, но жили вместе. За виноградниками ухаживали… вино делали… Виноделие у абхазцев - как религия. У каждого хозяина свой секрет… Прошел май… июнь… Начался пляжный сезон… Первые ягоды… Какая война! Мы с мамой о войне не думаем - закручиваем компоты, варим варенье. Каждую субботу ездили на базар. Абхазский базар! Эти запахи… звуки… Пахнет винными бочками и кукурузным хлебом, и овечьим сыром, и жареными каштанами. Тонкий запах алычи и табака, спрессованных табачных листьев. Висят сыры… мой любимый сыр мацони… Покупателей зазывают по-абхазски, по-грузински и по-русски. На всех языках: "Вай-вай, мой сладкий. Не хочешь - не бери, но ты попробуй!". Уже с июня в городе не продавали хлеб. Мама решила запастись мукой в субботу… Едем в автобусе, рядом села наша знакомая с ребенком. Ребенок играл, а потом стал плакать, и так громко, будто его кто-то напугал. И знакомая вдруг спрашивает: "Стреляют? Вы слышите: стреляют?". Сумасшедший вопрос! Подъехали к базару, а навстречу - толпа, в ужасе бегут люди. Летят куриные перья… Кролики под ногами… утки… О животных никогда не вспоминают… о том, как они страдают… А я помню раненую кошку. И как кричал петух, у него осколок из-под крыла торчал… Правда, я ненормальная? Я слишком много думаю о смерти… сейчас только этим занята… И вот - крик! Этот крик… Не один человек, а толпа кричит. И какие-то вооруженные люди без формы, но с автоматами догоняют женщин, забирают у них сумочки, вещи: "Отдай это… Сними с себя то…" "Это уголовники?" - шепчет мне моя мама. Вышли из автобуса и увидели русских солдат. "Что это?" - спросила у них мама. "Вы что, не понимаете? - ответил ей лейтенант. - Это - война". Моя мама - большая трусиха, она упала в обморок. Я затащила ее во внутренний дворик. Из какой-то квартиры нам вынесли графин воды… Где-то бомбят… звуки взрывов… "Женщины! Женщины! Мука нужна?" - Стоит молодой парень с мешком муки, на нем синий халат, в которых у нас грузчики ходят, но он весь белый, весь мукой обсыпан. Я стала смеяться, а мама говорит: "Давай возьмем. Может, это и вправду - война". Купили у него муки. Отдали деньги. Тут до нас дошло, что мы купили ворованное. Купили у мародера.
Я жила среди этих людей… знаю их привычки, язык… Я их люблю. А откуда появились эти? С такой скоростью! Нечеловеческой! Где это лежало? Где… кто ответит? Сняла с себя золотой крестик и спрятала его в муку и кошелек с деньгами тоже спрятала. Как старая бабушка… я все уже знала… Откуда? Муку… десять килограммов… я несла на себе до нашего дома - километров пять. Я шла спокойная… Если бы меня убили в тот момент, я не успела бы испугаться… А люди… многие с пляжа… приезжие… В панике и в слезах. А я спокойная… Наверное, я была в шоке? Лучше бы я кричала… кричала, как все… Я так сейчас думаю… Остановились отдохнуть возле железнодорожных путей. На рельсах сидели молодые парни: у одних - черная лента на голове, у других - белая. И у всех - оружие. Они еще меня подразнили, посмеялись. А недалеко от них дымилась грузовая машина… За рулем сидел убитый водитель… в белой рубашке… Увидели! Как побежали через чей-то мандариновый сад… Я вся в муке… "Брось! Оставь!" - просила мама. "Нет, мама, я не оставлю. Началась война, а у нас дома ничего нет". Вот эти картины… Движутся нам навстречу "Жигули"… Голосуем. Машина проходит мимо, и так медленно, как на похоронах. На первом сиденье - парень с девушкой, на втором - труп женщины. Страшно… Но почему-то не так страшно, как я раньше представляла… (Молчит.) Мне все время хочется об этом думать. Думать и думать. У самого моря - еще одни "Жигули": лобовое стекло разбито… лужа крови… Женские туфли валяются… (Молчит.) Я, конечно, больна… больна… Почему я ничего не забываю? (Молчит.) Скорее! Скорее хотелось домой, куда-то в знакомое место. Куда-то бежать… Вдруг гул… И вверху - война! Зеленые… военные вертолеты… И на земле… Я увидела танки, шли они не колонной, а поодиночке, на танках сидели солдаты с автоматами. Развевались грузинские флаги. Колонна шла в беспорядке: одни танки быстро продвигались вперед, а другие останавливались у коммерческих ларьков. Солдаты соскакивали с брони и прикладами сбивали замки. Брали шампанское, конфеты, колу, сигареты. За танками шел автобус "Икарус", набитый матрацами и стульями. А стулья - зачем?
Дома сразу бросились к телевизору… Играл симфонический оркестр. А где война? По телевизору войну не показывали… Перед тем как идти на рынок, я подготовила помидоры, огурцы, чтобы законсервировать. Банки прокипятила. И вот мы вернулись, и я стала закручивать эти банки. Мне надо было что-то делать, чем-то занять себя. Вечером смотрели мексиканский сериал "Богатые тоже плачут". Про любовь.
Утром. Рано-рано проснулись от грохота. По нашей улице шла военная техника. Люди выходили на дорогу и смотрели. Одна машина затормозила возле нашего дома. Экипаж русский. Я поняла - наемники. Позвали маму: "Мать, дай воды". Мама принесла воды и яблок. Воду выпили, а яблоки не взяли. Сказали: "У нас вчера одного отравили яблоками". На улице встретила знакомую: "Как ты? Где твои?". Она прошла мимо меня с таким видом, как будто мы не знакомы. Я побежала за ней, схватила за плечи: "Что с тобой?" - "Ты еще ничего не поняла? Со мной опасно разговаривать - у меня муж… Мой муж - грузин". А я… я никогда не думала о том, кто ее муж - абхаз или грузин? Какая мне разница! Друг он отличный. Я обняла ее изо всех сил! Ночью к ней приходил родной брат. И хотел ее мужа убить. "Убивай и меня", - сказала ему сестра. А мы с ее братом в одной школе учились. Дружили. Я подумала: как мы теперь с ним встретимся? Что скажем друг другу?
Через несколько дней вся улица Ахрика хоронила… Ахрик… Знакомый абхазский мальчик. Ему было девятнадцать лет. Он пошел вечером к девушке - и его ножом в спину. Мать идет за гробом: то плачет, а то обернется - и смеется. Сошла с ума. Месяц назад все были советские, а тут: грузин - абхаз… абхаз - грузин… русский…
Жил на соседней улице еще один парень… Я его, конечно, знала, но не по имени, а в лицо. Здоровались. Нормальный с виду парень. Высокий, красивый. Он убил своего старого учителя - грузина, убил за то, что тот учил его в школе грузинскому языку. Ставил "двойки". Ну как это? Вы разве понимаете? Всех в советской школе учили: человек человеку - друг… друг, товарищ и брат… Моя мама, когда такое услышала… у нее глаза стали маленькие, а потом большие-большие… Спаси, Господи, доверчивых и слепых! Часами стою в церкви на коленях. Там тишина… хоть там всегда теперь много людей, и все об одном просят… (Молчит.) Думаете, у вас получится? Вы надеетесь, что можно об этом написать? Надеетесь? Да… ну так… вы надеетесь… А я - нет.
Проснусь ночью… позову маму… Мама тоже лежит с открытыми глазами: "Я никогда так не была счастлива, как в старости. И вдруг - война". Мужчины всегда говорят о войне, любят оружие - и молодые, и старые… А женщины вспоминают любовь… Старые женщины рассказывают, какие они были молодые и красивые. Никогда женщины о войне не говорят… они только молятся за своих мужчин… Мама пойдет к соседям и возвращается каждый раз испуганная: "В Гаграх сожгли целый стадион грузин". - "Мама!" - "А еще я слышала, что грузины кастрируют абхазов". - "Мама!" - "Разбомбили обезьянник… Ночью грузины за кем-то гонялись и думали, что это - абхаз. Они его ранили, он кричал. А абхазы на него наткнулись, думали - грузин. Догоняли, стреляли. А под утро все увидели, что это раненая обезьяна. И все - и грузины, и абхазцы - объявили перемирие и кинулись ее спасать. А человека бы убили…" Мне нечего было ответить моей маме. Я за всех молилась, просила: "Они идут, как зомби. Идут и верят, что творят добро. Но разве можно с автоматом и ножом творить добро? Заходят в дом и, если не находят никого, стреляют в скотину, в мебель. Выйдешь в город - лежит корова с простреленным выменем… расстрелянные банки с вареньем… Стреляют - одни по эту сторону, другие - по ту. Вразуми их!". (Молчит.) Телевизор уже не работал, один звук… без изображения… Москва была где-то далеко-далеко.
Я ходила в церковь… и там говорила… и говорила… На улице кого увижу, того и остановлю. Потом начала сама с собой разговаривать. Мама сядет возле меня, слушает и вижу - спит, она так уставала, что засыпала на ходу. Моет абрикосы - и спит. А я как заведенная… рассказываю и рассказываю… о том, что от других слышала и сама видела… Как грузин… молодой грузин… бросил автомат и кричал: "Куда мы приехали! Я приехал погибнуть за Родину, а не воровать чужой холодильник! Зачем вы заходите в чужой дом и берете чужой холодильник? Я приехал умереть за Грузию…". Его под руки куда-то увели, по голове гладили. Другой грузин поднялся во весь рост и пошел навстречу тем, кто в него стрелял: "Братья абхазы! Я не хочу вас убивать, и вы в меня не стреляйте". Его застрелили свои в спину. А еще… Кто он - русский или грузин - не знаю, он с гранатой бросился под военную машину. Что-то кричал. Никто не слышал, что он кричал. В машине горели абхазы… они тоже кричали… (Молчит.) Мама… мама… Мама все подоконники в доме заставила цветами. Спасала меня… Просила: "Смотри, доченька, на цветы! Смотри на море!". У меня редкая мама, у нее такое сердце… Она мне признавалась: "Я проснусь ранним-ранним утром - солнце пробивается сквозь листву… И я думаю: "Вот я сейчас посмотрю в зеркало - и сколько же мне лет?"". У нее бессонница, у нее болят ноги, она тридцать лет мастером на цементном заводе проработала, но она утром не знает, сколько ей лет. Потом она встает, чистит зубы, видит себя в зеркале - на нее смотрит старая женщина… Начинает готовить завтрак и забывает об этом. И я слышу, как она поет… (Улыбнулась.) Моя мама… моя подружка… Недавно мне приснился сон: я ухожу из своего тела… поднимаюсь высоко-высоко… Мне так хорошо.
Уже не помню, что было раньше, а что позже. Не помню… Первые дни грабители ходили в масках… черные чулки на лицо натягивали. Скоро они маски сняли. Идет: в одной руке хрустальная ваза, в другой автомат, и на спине еще ковер. Телевизоры тащили, стиральные машины… женские шубы… посуду… Ничем не брезговали, детские игрушки в разбитых домах подбирали… (Переходит на шепот.) Я теперь увижу обыкновенный нож в магазине… мне не по себе делается… Раньше я никогда не думала о смерти. Училась в школе, потом в медтехникуме. Училась и влюблялась. Проснусь ночью - и мечтаю. Когда это было? Так давно… Я уже ничего из той жизни не помню. Я другое помню… Отрезали мальчику уши, чтобы абхазские песни не слушал. А молодому парню отрезали… ну сами понимаете… это… чтобы от него жена не рожала… Где-то ядерные ракеты стоят, самолеты и танки, а человека все равно ножом резали. Вилами закалывали, топором рубили… Пусть бы я совсем сошла с ума… я ничего бы не помнила… Девочка на нашей улице… она сама повесилась… Девочка любила парня, а он женился на другой. Ее хоронили в белом платье. Никто не верил - как это: в такое время из-за любви умереть? Вот если бы ее изнасиловали… Я вспоминаю тетю Соню, мамину подругу… Ночью вырезали ее соседей… семью грузин, с которыми она дружила. И двоих детей маленьких. Целыми днями тетя Соня лежала на кровати с закрытыми глазами и не хотела выходить на улицу: "Девочка моя, зачем после этого жить?" - спрашивала она у меня. Я кормила ее супом из ложечки, она не могла глотать.
В школе нас учили любить человека с ружьем… Защитника родины! А эти… они не такие… И война не такая… Они все - мальчишки, мальчишки с автоматами. Живые - они страшные, а убитые лежат беспомощные - и их жалко. Как я выжила? Я… я… Я люблю думать о маме. Как она по вечерам долго расчесывала волосы… "Когда-нибудь, - обещала мне мама, - я расскажу тебе о любви. Но рассказывать буду так, как будто все это было не со мной, а с другой женщиной". У них с папой была любовь. Большая любовь. Сначала у моей мамы был другой муж, однажды она гладила ему рубашки, а он ужинал. И вдруг (это только с моей мамой могло такое приключиться) она сказала вслух: "Я рожать от тебя не буду". Забрала вещи и ушла. А потом появился мой папа… Он бродил за ней по пятам, ждал часами на улице, отморозил зимой уши. Ходил и смотрел. И вот он ее поцеловал…
Перед самой войной папа умер… Умер наш папа от разрыва сердца. Сел вечером у телевизора - и умер. Как будто куда-то ушел… "Вот, доча, когда ты вырастешь…" - у папы насчет меня были большие планы. И-и-и… (Заплакала.) Мы остались с мамой вдвоем. С мамой, которая боится мышей… не может спать одна в доме. От войны она закрывает голову подушкой… Продали все ценное, что было у нас: телевизор, папин золотой портсигар, который был священный, долго его берегли, мой золотой крестик. Мы решили уехать, а чтобы уехать из Сухуми, надо дать взятку. Берут военные и милиция, нужны большие деньги! Поезда уже не ходили. Последние корабли давно ушли, беженцев в трюмах и на палубах набилось как селедки в бочке. Денег у нас хватило только на один билет… на один билет и в одну сторону… До Москвы. Я не хотела без мамы уезжать. Месяц она меня упрашивала: "Уезжай, доченька! Уезжай!". А я хотела пойти в госпиталь… ухаживать за ранеными… (Молчит.) В самолет мне не разрешили ничего взять, только сумочку с документами. Ни вещи, ни мамины пирожки: "Поймите - военная обстановка". А рядом со мной проходил через таможню мужчина в штатском, но солдаты к нему обращались "товарищ майор", грузили его чемоданы, что-то в больших картонных коробках. Вносили ящики с вином, с мандаринами. Я плакала… я всю дорогу плакала… Меня утешала женщина, с ней летели два мальчика: один - свой, второй - соседский. Мальчики распухли от голода… Я не хотела… ни за что не хотела уезжать… Мама меня оторвала от себя, затолкала силой в самолет. "Мама, а куда я еду?" - "Ты едешь домой. В Россию".
Москва! Москва… Две недели я жила на вокзале. Таких, как я… нас - тысячи… На всех московских вокзалах - на Белорусском, Савеловском, Киевском… С семьями, с детьми и стариками. Из Армении, Таджикистана… Баку… Живут на скамейках, на полу. Еду там же варят. Стирают. В туалетах есть розетки… и возле эскалатора есть розетки… Воды в таз налил, туда - электрокипятильник. Лапши набросать, мяса… Суп готов! Детская манная каша! Мне кажется, что все вокзалы в Москве пропахли консервами и супом харчо. Пловом. Детской мочой и грязными пеленками. Их сушили на батареях, на окнах. "Мама, а куда я еду?" - "Ты едешь домой. В Россию". И вот я - дома. Дома нас никто не ждал. Не встречал. Никто на нас не обращал внимания, никто не расспрашивал. Вся Москва сегодня - вокзал, один большой вокзал. Караван-сарай. Быстро кончились деньги. Два раза меня хотели изнасиловать: первый раз - какой-то солдат, в другой раз - милиционер. Милиционер ночью поднял с пола: "Где твои документы?". Стал тащить в комнату "Милиция". Глаза были бешеные… Я - как закричала! И он, видно, испугался… Убежал: "Дур-ра ты!". Днем я ходила по городу… постояла на Красной площади… А вечером по магазинам продуктовым. Очень хотелось есть, одна женщина купила мне пирожок с мясом. Я не просила… Она ела, а я смотрела, как она ела… И она меня пожалела. Один раз… Но я этот "один раз" на всю жизнь запомнила. Это была старая-старая женщина. Бедная. Куда-то идти… только не сидеть на вокзале… Не думать о еде, не думать о маме. И так - две недели. (Плачет.) На вокзале в урне можно было найти кусочек хлеба… обгрызенную косточку куриную… Я так жила, пока не приехала папина сестра, о которой мы давно ничего не знали - жива она или нет? Ей восемьдесят лет. У меня был только номер ее телефона. Я каждый день звонила, никто не отвечал. Тетя лежала в больнице. А я уже решила, что она умерла.