Красивой, умной и ироничной Екатерине Александровне Сушковой (в замужестве Хвостова, 1812–1868) было 18 лет, когда она стала предметом юношеского увлечения 16-летнего Мишеля Лермонтова. Цикл его стихов 1830 года, посвященный неразделенной любви, так и именуют "Сушковским циклом".
Через четыре года они встретились вновь, и на сей раз Лермонтов добился от нее признания в любви… И сразу стал ее избегать. Более того, он тут же весьма цинично описал эту любовную историю в своем романе "Княгиня Лиговская"…
"Записки" Сушковой живо и достоверно описывают ее жизнь до замужества, а присутствие Лермонтова на многих страницах ее мемуаров лишь делает их еще интереснее.
Содержание:
Ю. Г. Оксман - М. Ю. Лермонтов и Е. А. Сушкова 1
Е. А. Сушкова-Хвостова - Записки 5
Предисловие к запискам 5
Дополнения 37
M. И. Семевский - Устные рассказы Е. А. Сушковой 38
Е. А. Сушкова - Дневник за 1833 год 39
В. П. Желиховская - М. Ю. Лермонтов и Е. А. Сушкова в письмах Е. А. Ган 50
Е. А. Ладыженская - Замечания на "Воспоминания" Е. А. Хвостовой 51
Графиня Е. П. Ростопчина - Записка о М. Ю. Лермонтове 57
А. П. Шан-Гирей - М. Ю. Лермонтов 59
Приложения 67
Адель Оммер-де-Гэлль - Письма о Лермонтове 67
Эмилия Шан-Гирей - Воспоминание о Лермонтове 71
Именной указатель 73
Примечания 74
Екатерина Сушкова
Записки
Екатерина Александровна Сушкова
(С неизданной миниатюры, хранящейся в Пушкинском Доме)
Ю. Г. Оксман
М. Ю. Лермонтов и Е. А. Сушкова
"Теперь я не пишу романов, - я их делаю" - вот признание, брошенное самим Лермонтовым в одном из писем его к А. М. Верещагиной о последних перипетиях любовной игры, инсценированной им в столичных светских гостиных зимою 1834–1835 г.
Правда, участники этого своеобразного "театра для себя" приняли им навязанные роли всерьез, легко уверили и себя и других, что все действия, положения и реплики их подсказаны самою жизнью, а не условностями Лермонтовского либретто, но, благодаря этим неожиданным иллюзиям персонажей, втянутых поэтом в игру, хитро заверченная им интрига сделалась еще напряженней, а переплет тонких художественных измышлении и вольных гусарских проказ еще искуснее и сложней.
Литература властно вторгалась в затхлый, догнивающий быт. Кодексы чисто книжных построений, лишенных, казалось бы, всякой действенности, легко соперничали с обессмысленными нормами жизненного обихода класса, осужденного на смерть, с постулатами "мира призраков", как определили бы Лермонтовское окружение этих лет сверстники поэта, петербургские и московские гегелианцы.
"Вступая в свет, - пишет Лермонтов и указанном выше письме, - я увидел, что у каждого был какой нибудь пьедестал: хорошее состояние, имя, титул, связи… Я увидал, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества. Я понял, что m-lle С[ушкова], желая изловить меня, легко себя скомпрометирует со мною. Вот я ее и скомпрометировал, насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя. Я публично обращался с нею, как если бы она была мне близка, давал ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня. Когда я заметил, что мне это удалось, но что один дальнейший шаг меня погубит, я прибегнул к маневру. Прежде всего, на глазах света я стал более холодным к ней, а наедине более нежным, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (в сущности, это неправда). Когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я первый публично ее покинул. Я стал жесток и дерзок, стал ухаживать за другими и под секретом рассказывал им выгодную для меня сторону истории. Она так была поражена неожиданностью моего поведения, что сначала не знала что делать и смирилась, что подало повод к разговорам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее показалась и друзьям и недругам уязвленною любовью. Далее она попыталась вновь завлечь меня напускною печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня; я не вернулся к ней, а искусно всем этим воспользовался. Не могу сказать вам, как все это пригодилось мне; это было бы слишком долго и касается людей, которых вы не знаете. Но вот смешная сторона истории. Когда я увидал, что в глазах света надо порвать с пою, а с глазу на глаз, все таки, еще казаться ей верным, я живо нашел прелестное средство - написал анонимное письмо: "М-elle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный… и т. д.; я вас предупреждаю, берегитесь этого молодого человека М. Л. Он вас погубит и т. д. Вот доказательства (разный вздор) и т. д." Письмо на четырех страницах… Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетки. В доме - гром и молния… На другой день еду туда рано утром, чтобы, во всяком случае, не быть принятым. Вечером на балу я выражаю свое удивление Екатерине Александровне. Она сообщает мне страшную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения, я все отношу насчет тайных врагов, которых нет; наконец, она говорит мне, что родные запрещают ей говорить и танцевать со мною: я и отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетушек. Так шло что трогательное приключение, которое, конечно, даст вам обо мне весьма лестное мнение! Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы делаем другой женщине (правило Ларошфуко). Теперь я не пишу романов, я их делаю…
"Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые меня заставило проливать 5 лет тому назад кокетство m-lle С[ушковой]. О, мы еще не расквитались. Она мучила сердце ребенка, а я только подверг пытке самолюбие старой кокетки, которая, может быть, еще более… Но во всяком случае я в выигрыше: она мне сослужила службу".
Однако Лермонтов не только делал романы, - вопреки своей юношеской браваде, он их и писал .
Страницы "Княгини Лиговской", фрагменты большого повествовательного полотна, оборванного ссылкою поэта на Кавказ и использованного впоследствии для "Героя нашего времени", свидетельствуют о том, что уже в 1836 году история с Е. А. Сушковой дала материал для одного из важнейших сюжетных узлов романа, почти все персонажи которого представляли собою откровенные сколки с живых лиц, участников той же светской эпопеи.
"Полтора года тому назад - читаем мы в третьей главе "Княгини Лиговской" - Печорин был еще в свете человек довольно новый: ему надобно было, чтоб поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностью, т. е. прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается; несколько времени он напрасно искал себе пьедестала, вставши на который он бы мог заставить толпу взглянуть на себя; сделаться любовником известной красавицы было бы слишком трудно для начинающего, а скомпрометировать девушку молодую и невинную он бы не решился, и потому он избрал своим орудием Лизавету Николаевну, которая не была ни то, ни другое. Как быть? В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репутаций - значит почти: он выиграл столько-то сражений".
Если эта сюжетная интродукция даже в деталях своего словесного оформления совпадала с известным признанием Лермонтова о его мнимом увлечении Е. А. Сушковой, то неудивительно, что в "Княгине Лиговской" мы находим и замечательный по сходству своему с его живым прототипом портрет Елизаветы Николаевны Негуровой, и почти документально точную светскую ее биографию, не отличающуюся даже в мелочах от известной ныне подлинной исповеди Е. А. Сушковой, и всю историю ее петербургских встреч с поэтом (Печорин - романа), от первой мазурки на балу до самого финала их отношений, искусно ускоряемого анонимным письмом.
3
Методы перенесения живой натуры в литературные композиции чрезвычайно характерны для поэтики Лермонтова. В ранних его произведениях этот прием не только обнажен, но еще и дидактически мотивирован "Лица, изображенные мною, - пишет Лермонтов в 1831 г. в предисловии к драме "Странный человек" - все взяты с природы; и я желал бы, чтоб они были узнаны; тогда раскаяние, верно, посетит души тех людей".
Эта примитивная техника натурального письма не могла, разумеется, долго довольствоваться ни заданиями непосредственного обличения, ни, более чем скромными, художественными итогами внедрения в заимствованные книжные схемы скудных данных жизненного опыта самого автора. Неудивительно, что в пору своего созревания Лермонтов является вовсе ненужным нашей "изящной словесности", а ранние его вещи (какой контраст с лицеистом Пушкиным!) так долго остаются ненапечатанными. Для вхождения в большую литературу приходилось менять приемы письма или расширять и углублять сферу творческих своих ощущений и восприятий. Однако, возможности первого пути, обусловленного переходом на новую технику, были исключены для поэта, все особенности изобразительной манеры которого были глубоко органичны, а не навеяны извне. Оставался путь второй, но и здесь необходимому расширению мира внешних наблюдений и обогащению внутреннего опыта положен был естественный предел бедностью социально, бытового окружения писатели и самим возрастом его. В самом деле, физическое развитие Лермонтова не поспевало за ростом его художественных запросов и интересов, противоречия жизни и творчества, поэта и среды, обозначались слишком рано, как неразрешимые, и совершенно особый исторический смысл получает тем самым для нас сейчас известный рассказ графини Е. П. Ростопчиной "об этом бедном ребенке, загримированном в старика и опередившем года страстен трудолюбивым подражанием".
Если потребность в координации жизненного облика поэта с миром его героев толкала молодого Лермонтова на известную позу, на упреждение "годов страстей" каким то "трудолюбивым подражанием", то поисками свежего материала для литературной работы, в соответствии с только что указанными особенностями его творческой техники, обусловлено было постоянное экспериментирование писателя над собою и над близкими, создание нарочитых бытовых коллизий, искусное провоцирование сложных тактических конфликтов и психологических контроверз. Очень характерен в этом отношении обрывок диалога, запомнившегося Е. А. Сушковой и переданного в ее записках: "Вы пишете что-нибудь? - Нет, но я на деле заготовляю материалы для многих сочинений".
4
Широкие картины быта, живые и непосредственные зарисовки Лермонтовской "натуры", тех самых лиц, вещей и событий, художественное преломление которых хорошо известно нам по страницам "Княгини Лиговской", по сценам драмы "Два брата", наконец, по контурам позднейших его произведений, - вот материал, наличие которого навсегда обеспечивает за Записками Е. А. Сушковой право на самое пристальное внимание не только историка, литературоведа, но и рядового читателя.
Однако, если ценность специальных глав воспоминаний определяется, главным образом, тем, что они заново освещают целые этапы биографии Лермонтова, дают исключительные по своему интересу параллели к литературным его композициям, уясняют самые методы его работы, то в других, более общих частях повествования Е. А. Сушковой, особой культурно-исторической значимостью отличаются мастерские экспозиции мемуаристкой современного ей столичного и провинциального дворянского быта, мертвящих будней парадно-показной и интимно-домашней обстановки годов после-декабрьской реакции, в которых рос и в которых задохнулся автор "Героя нашего времени".
Художественная яркость всего построения и словесной отделки записок Е. А. Сушковой не случайна. Семья, к которой принадлежала она, выдвинула несколько крупных поэтических дарований и целую плеяду имен незаурядных литераторов и мемуаристов. Одной из кузин Е. А. Сушковой была графиня Е. П. Ростопчина, знаменитая поэтесса 30–40-х годов, другой - известная романистка Е. А. Ган ("Зенеида Р-ва"); по матери приходился ей родственником князь И. М. Долгорукий, автор "Камина" и "Капища моего сердца", а дядей с отцовской стороны был Н. В. Сушков, исследователь московской духовной культуры нач. XIX века, поэт, драматург и переводчик, автор "Обоза к потомству"; ее кузены - стихотворец Д. И. Сушков и военный публицист Р. А. Фадеев; отец последнего - А. М. Фадеев, автор любопытнейших "воспоминаний"; ее двоюродный племянник - граф С. Ю. Витте, а племянницы - писательница для детей В. П. Желиховская и теософка Е. П. Блаватская ("Радда-Бай"). Приходится недоумевать, почему в этих условиях действенных художественных интересов и фамильных беллетристических традиций только в работе над Записками успела проявить свое несомненное литературное дарование героиня Лермонтовского романа.