- Флот гордится вами, - тепло сказал адмирал Головко, присаживаясь на табурет около моей койки. - Врачи сделают все возможное, чтобы спасти вам ноги. Будьте мужественны, наберитесь терпения - этим вы ускорите свое выздоровление…
- Товарищ командующий, а летать мне разрешат?
- Не беспокойтесь. Я буду следить за вашим выздоровлением.
Теперь я готов был на все. Все вытерплю! Только бы летать!
…Потянулись бесконечные дни и ночи в госпитальной палате. Я понимал, что не так-то легко вернуть искалеченного человека в строй, нервничал, плохо спал по ночам.
С жадностью читал и перечитывал центральные и местные газеты. Напряженные бои шли по всему фронту от Черного до Баренцева моря. Мои товарищи по полку дрались с врагом, не жалея сил и даже жизни, а я… И что скрывать, были у меня минуты сомнений: удастся ли мне вернуться в боевую семью североморцев?.. Мое тревожное настроение несколько рассеивалось, когда ко мне в палату приходили друзья. Каждый раз задавал им один и тот же вопрос:
- Ребята, как по-вашему, смогу я летать?
- Конечно будешь, - успокаивали они.
- Еще не одного фашиста загонишь на тот свет!
Но тут пришла беда, большая беда. Она чуть было не выбила меня из жизненной колеи. Совершенно случайно я услышал начало разговора моего лечащего врача майора Ласкина с главным хирургом Северного флота профессором Дмитрием Алексеевичем Араповым.
- Ступни Сорокину, очевидно, придется ампутировать, - огорченно сказал Ласкин.
- Не дам! Не дам! - громко закричал я и заметался на койке.
Доктор Ласкин принялся меня успокаивать.
Мне было стыдно за несдержанность, но говорить с доктором спокойно я все же не мог. Ком стоял в горле и душил сильнее, чем когда-то душили меня волосатые руки фашиста там, на льду замерзшего озера.
Майор Ласкин понимающе смотрел на меня своими большими и очень добрыми глазами. Я верил, что он готов сделать все, чтобы только помочь мне снова стать летчиком. Верил ему, но…
Как всегда, в палату стремительно вошел профессор Арапов, высокий, стройный, в ослепительно белом халате. Такая же белая шапочка прикрывала его темные с проседью волосы. Много горя и крови видел он в эти дни! И все-таки сердце его не огрубело. И откуда только брались у него силы откликаться на каждое новое несчастье совсем незнакомых ему людей?
- Нужно соглашаться, Сорокин, на операцию, - как-то по-отечески мягко сказал Арапов. - Ампутируем только ступни. Иначе - через неделю придется отнимать по колено.
Ласкин молчал, выжидающе смотрел на меня.
Я понял, что спасти мои ноги нельзя. Без операции не обойтись. Через силу выдавил:
- Как же я летать буду?
Арапов смотрел куда-то мимо меня, в угол палаты.
- А разве обязательно летать? В жизни столько дорог. Вы же молоды!
- Я летчик… Все равно буду летать…
- Поймите, - еще мягче сказал профессор, - разве я не хочу, чтобы вы летали. Поправитесь - будете воевать. Все от вас зависит… Ничего еще не потеряно.
Я молча кивнул в знак согласия: сказать что-либо не было сил.
В тот же день меня оперировали.
Кажется, все - отлетался.
Но нет, я не сдамся. Ведь ампутированы только ступни. Я буду ходить, как все здоровые люди. И не только ходить - буду летать! Обязательно буду летать!..
* * *
Два месяца я пролежал в госпитале в Полярном. А сколько еще придется лечиться?
Врачи успокаивали: месяца через три-четыре вновь встанете на ноги. Легко сказать "три-четыре месяца"! Но их обещанию хочется верить. Ради этого можно все вынести.
Последний прощальный взгляд на море - неприветливое, хмурое, студеное и все-таки близкое и родное… Тяжело!
Вот уж никогда не думал, что всей душою прирасту к этому суровому краю. Видно, кровь, пролитая здесь, крепко породнила меня с Заполярьем!
Машина мягко тронулась с места, шофер бережно повел ее на аэродром. Там меня ожидали мои боевые друзья: Сафонов, Адонкин, Реутов, Алагуров, Соколов, комиссар полка Проняков, техник Родионов, инженер эскадрильи Круглов, инженер по вооружению Соболевский. Меня засыпали подарками. До вылета оставались считанные минуты, поэтому разговор наш был коротким, отрывистым, а как много хотелось сказать и еще больше услышать…
- Надеемся увидеть тебя за штурвалом, - сказал мне Сафонов.
Все поддержали его. И я твердо решил: вернусь в североморскую авиацию.
Командир самолета Бахтинов подал команду на взлет. Самолет качнулся и после короткой пробежки поднялся в воздух. Я попросил Бахтинова сделать прощальный круг над аэродромом.
До свидания, родные! Мы еще встретимся!
Самолет лег курсом на Архангельск. Внизу мелькали заснеженные сопки. А вот и покрытое льдом Белое море. Над морем летим на небольшой высоте и делаем посадку на промежуточном аэродроме - остров Ягодник. Здесь узнаем, что сегодня вылеты на Киров запрещены. Приходится ждать следующего дня.
Посадку совершаем на аэродром, который находится на окраине города. Не успели еще заглохнуть моторы самолета, как к нему подъехала санитарная автомашина.
Госпиталь находился в центре города, в здании бывшей гостиницы. Меня поместили в пятнадцатую палату хирургического отделения.
…Началась больничная жизнь… Одолевали тяжелые думы: когда-то выпишусь отсюда? И снова подбиралась тоска.
Рядом кашлянул кто-то. Я повернул голову: на меня смотрели светлые веселые глаза, лицо расплывалось в улыбке.
- Захар!
- Борька!
Конечно, это Борис Щербаков, мой давнишний друг, с которым я учился в летном училище в Ейске. Вот где пришлось нам свидеться!
- Как ты попал сюда, Захар? Что у тебя? С ногами неладно?
- Да. Отрезали обе стопы, не летать мне больше…
- Ты счастливчик, Захар, по сравнению со мной: сделают тебе протезы и полетишь. А я уж никогда не сяду за штурвал… Навсегда отлетался!
Из его скупого рассказа узнал, что в одном из воздушных боев Бориса ранило в ногу разрывным снарядом. Началась газовая гангрена. Выхода не было: чтобы спасти жизнь, пришлось ампутировать ногу выше колена.
- А ты будешь летать, Захар, будешь!
- О безногих летчиках разве ты слыхал, Борис? Нет? Наверное, таких летчиков никогда не было. Летчик без ног все равно, что баянист без пальцев. Теперь меня и близко к самолету не подпустят. Так ведь?
Но Борис не соглашался со мной, он возражал, горячо спорил, убежденно доказывал, что я обязательно вернусь в авиацию, полечу! Спасибо другу за поддержку в очень трудную минуту.
Однажды в нашу палату пришли несколько врачей в белых халатах поверх военной формы. Профессор Соловьев, высокий пожилой человек с умными насмешливыми глазами, внимательно прочитал мою историю болезни и, осмотрев меня, сказал:
- Не горюй, истребитель, вылечим тебя. Покажем твои ноги профессору Дженалидзе. Возможно, будем пересаживать кожу на отмороженные места…
* * *
Вскоре профессор Дженалидзе сделал мне семь пересадок.
- Хоть убейте! - кричал я в исступлении. - Но резать себя больше не дам… Я летать хочу!
- Будете летать, молодой человек, - терпеливо отвечал профессор. - Только нужно слушаться врачей…
Очень подвижной, всегда подтянутый, Дженалидзе умел отвлекать от мрачных мыслей, вселять веру в свои силы. И я старательно выполнял все его предписания.
Все чаще мечтал я о возвращении в свою часть. Ради этого не отказывался ни от одного средства, принимал любое лекарство. Только бы скорее покинуть госпиталь!
Как-то мне сказали, что отличное лекарство - солнце, и теперь санитары ежедневно спускали меня со второго этажа, и все свободные от процедур часы я просиживал на крыльце госпиталя, греясь на солнце.
Почти каждый день приходили письма от боевых друзей. В этих письмах было немало хорошего. Случалось, доставляли они мне и тяжелые минуты… Я понимал: война без жертв не бывает. Но понимать одно, а примириться с тем, что гибнут близкие люди, тяжело…
В начале июня товарищи сообщили мне, что в воздушном бою погиб наш любимый командир Борис Феоктистович Сафонов.
Погиб Сафонов! Невозможно этому поверить! Молодой, жизнерадостный, талантливый… Боевыми подвигами Сафонова, его исключительным мастерством летчика-истребителя восхищались не только мы, североморцы, но и вся армия, вся страна. И вот его нет… Тяжелыми были эти июньские дни 1942 года. Долго я не мог прийти в себя после этого трагического известия.
Еще сильнее стало желание как можно скорее вернуться в родной полк, чтобы отомстить фашистам за гибель командира. Сбитые самолеты врага - лучший памятник Сафонову.
Пришлось заново учиться ходить… Но до настоящей ходьбы было еще далеко. Постепенно тренируясь по 15–20 раз в день, я, несмотря на мучительную боль, научился опускать ноги с койки. К этому времени были изготовлены мои протезы.
- Теперь, наверное, свободно смогу стоять, верно ведь? - спросил я Бориса.
- Конечно, Захар, наверняка сможешь, - поддержал меня друг. - Рискни. Надень протезы…
И я рискнул. Встал… Но сразу же пошатнулся и грузно упал на пол. Я едва сдержался, чтобы не закричать от невыносимой боли. И все-таки именно с этого дня, превозмогая муки, начал становиться на ноги. Делал это один, без помощи врачей и сестер. Мне хотелось самому научиться стоять, а потом и ходить.
Сердечные, заботливые были у нас сестры. Большинство - студентки Московского университета, будущие физики, историки, химики. В самом начале войны они, окончив краткосрочные курсы медицинских сестер, мечтали попасть на передовые позиции, мечтали совершать героические подвиги, а их послали в тыловой госпиталь. Они сильно волновались, вдруг не справятся с работой в стационаре, и не отказывались ни от какой, даже самой черной работы: помогали санитаркам убирать палаты, сами мыли и переодевали раненых, кормили их. Если они прочитают эти строки, то пусть знают, что мы, раненые воины, не забыли об их душевной щедрости к нам. Низкий поклон им: Вале Гришиной, Нине Шлеповой, Гале Латышевой, Зине Смирновой, Тамаре Робдиной, Полине Фатеевой.
Наконец наступил день, когда профессор Дженалидзе распорядился учить меня ходить на костылях.
Я давно ждал этого дня, первые шаги, и… стены, пол поплыли перед глазами, а потом бешено завертелись. Я судорожно вцепился в спинку кровати. Тяжелы были эти первые метры. Они отняли у меня сил не меньше, чем те трудные километры в тундре. Первое время сестры поддерживали меня под руки с обеих сторон, но вскоре я уже самостоятельно передвигался - сначала по палате, а затем по коридору.
Пришло время, когда я спустился со второго этажа вниз и вышел во двор госпиталя.
С каждым днем прогулки становились все длиннее. Иногда я делал по три-четыре километра. Вместе со мной этим успехам радовался и профессор Дженалидзе. Но вдруг однажды на заживших уже ранах полопались сосуды и кровь просочилась через повязки. Я испугался и сразу улегся в постель. Но профессор Дженалидзе поднял меня на смех:
- Крови испугался? Стыдно! Неженка!
Дженалидзе был неумолим.
- Ходи и терпи, это тебе только на пользу, - требовал он.
И я терпел.
Не сразу я смог сменить костыли на палку: трудно ходить, чувствуя опору только в одной руке. Но время и терпение взяли свое.
Теперь пора было подумать о возвращении в авиацию.
Нет, не отлетался
Медицинская комиссия госпиталя пришла к выводу, что по состоянию здоровья меня следует демобилизовать. Я тут же написал протест. Комиссия пересмотрела свое решение и признала меня "ограниченно годным к военной службе". Я понял, что здесь, в Кирове, ничего не добьюсь, и во второй половине декабря 1942 года уехал в Москву. Там сразу же пошел в отдел кадров Управления Военно-воздушных сил. Здесь я встретил уже знакомого мне полковника Смирнова.
- Летать хотите? - спросил он, внимательно разглядывая меня.
- Да! Хочу воевать…
- Но ведь по заключению медкомиссии вы ограниченно годны.
- Все равно я должен летать.
Полковник Смирнов посоветовал обратиться к начальнику Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота генерал-лейтенанту авиации С. Ф. Жаворонкову. Но тот решительно отказал в моей просьбе.
Что делать? Я опять пошел к Смирнову. Он сочувственно выслушал меня. Потом сказал:
- Остается одно: пойти на прием к Народному комиссару. Желаю успеха! Действуйте, старший лейтенант!
Несколько раз я принимался писать рапорт. Но у меня получалось плохо, неубедительно. Наконец я остановился на такой редакции:
"Разрешите мне отомстить за те раны, которые нанесли нашему народу и мне фашисты. Уверен, что смогу летать на боевом самолете и уничтожать врагов в воздухе…"
И вот мой рапорт в руках дежурного офицера Наркомата Военно-Морского Флота. За ответом я должен был явиться на следующий день.
…Как только пришел, в наркомате мне сразу же вручили пропуск. Значит, дела пока что идут успешно. Настроение поднялось. В бюро пропусков я принял бодрый вид, оставил свою палку и направился в приемную Народного комиссара. Адъютант сразу же доложил обо мне. Волнение мое усилилось.
- Товарищ старший лейтенант, можете войти, - пригласил адъютант.
Я старался держаться прямо и идти молодцеватой походкой - ведь от походки многое зависело!
Народный комиссар Военно-Морского Флота поднялся навстречу, пожал руку.
- Как самочувствие, товарищ Сорокин?
- Спасибо, хожу вполне устойчиво.
- Хорошо, присаживайтесь.
Я двинулся к креслу и пошатнулся. Чтобы не упасть, пришлось схватиться за край стола. Адмирал заметил мое замешательство и улыбнулся:
- Не волнуйтесь. Скажите, что же вас заставляет так упорно стремиться вновь сесть на истребитель?
- Хочу мстить врагу… За Сафонова, за боевых друзей, за свои раны…
Подумав немного, Народный комиссар снял телефонную трубку и позвонил начальнику Военно-воздушных сил.
- У меня находится старший лейтенант Сорокин, - сказал в трубку Нарком. - Я думаю, что есть смысл послать его на медицинскую комиссию в наш Центральный госпиталь… Пусть там определят его годность к летной службе… Если признают годным, пошлем снова на Север в сафоновский полк. Вы не возражаете? Согласны? Очень хорошо.
Народный комиссар сказал мне:
- Вы пройдете комиссию, если она не обнаружит других физических недостатков, кроме неполноценных ног, разрешим вам летать. Вопросы ко мне есть?
- Все ясно, товарищ адмирал флота.
Через несколько минут я уже ехал на легковой автомашине наркомата в Центральный военно-морской госпиталь. Здесь отдал пакет с направлением дежурному врачу, и когда он разорвал конверт, я увидел под направлением подпись Наркома.
Я уже был уверен в благополучном исходе, и вдруг… снова мучительные сомнения и страх овладели мной. Гнал их прочь, убеждал себя, что все кончится благополучно, но тщетно.
В госпитале пробыл около двух недель. Здесь все очень внимательно отнеслись ко мне, а потом вместе со мной радовались документу:
"В порядке индивидуальной оценки Сорокин З. А., старший лейтенант, признан годным к летной работе на всех типах самолетов, имеющих тормозной рычаг на ручке управления, и к парашютным прыжкам на воду".
В тот же день в отделе кадров Управления Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота я получил командировочное удостоверение и приказ о моем назначении командиром звена в сафоновский истребительный полк. Полковник Смирнов сердечно поздравил меня:
- От души рад за вас.
В Москве не задерживался. И вот стою на перроне Ярославского вокзала. В руках у меня чемодан, в одном кармане моего кителя - железнодорожный билет, в другом - пакет с документами. Поезд в Мурманск отходит через несколько минут. До сих пор не верится в счастье. Неужели я опять буду летать? Так мало было надежды - и вдруг полный успех! Я назначен в родной полк. Как я счастлив!
Мурманск встретил пронизывающим ветром, сильным морозом. От холода слипались веки, трудно было дышать. Я ожидал попутную машину. Подошла полуторка. Я поднял руку.
- Садитесь в кабину, товарищ старший лейтенант, - пригласил меня шофер.
Водитель долго всматривался в меня и наконец спросил:
- Вы Сорокин?
- Да. Разве вы меня знаете?
Шофер утвердительно кивнул.
- А у нас считали, что на Север вы уже не вернетесь…
- А я вернулся…
- Воевать будете?
- Обязательно. Рассчитаться надо с фашистами, счет у меня к ним большой…
- Вам ведь надо догонять своих друзей, - продолжал шофер уверенным баском. - Поотстали, пока по госпиталям путешествовали… Верно?