Сычкова Федота Васильевича.
"Специальность моя - художник живописи, пишу картины из деревенского быта, участвую на художественных выставках с 1900 года, то есть ровно 30 лет. Участвовал и на международных выставках. В Париже - "Салон", в Италии - "Венеция", в Америке. За участие в коих был удостоен разных наград.
В России тоже на всероссийских конкурсах неоднократно был удостоен премий.
Как видно из вышесказанного, пишу любимые мною картины из народного быта. Эти сюжеты мне близки и дороги, так как и сам родился и до сих пор живу в деревне, где пережил вместе с деревенским людом и горести, и радость, и, главное, крайнюю бедность. Потому-то и производят мои картины сильное впечатление. В них и вкладываю все пережитое.
Другие темы мне не так понятны, и я их не пишу, а деревенский сюжет дорог и мил, и жить мне в деревне необходимо, чтобы и теперь, и потом создавать образы жизни деревни с ее красотами, с ее развивающейся теперь новой жизнью.
Нынче мне 60 лет. Как уже писал, за свою жизнь я так много пережил унижений и горя, хотя были и светлые дни, когда я имел успех. Но все-таки мне в жизни до 90 % ее приходилось переживать неприятности. Это происходит даже теперь, когда завоевано народом России то, за что боролись свыше 50 лет.
Теперь, после революции, когда и должно бы развиваться свободное творчество, художнику не следовало бы мешать, он не должен быть оттеснен ни от кого.
Власть же, в особенности советская, должна хранить и защищать таланты, но несчастья до сих пор не обходят меня вниманием.
Местной власти сельсовета, например, я, живущий среди бедноты, кажусь зажиточным, ибо имею покосившуюся гнилую избушку, ей 40 лет почти, и ателье, в котором я работаю. Только это и отличает меня от моих деревенских соседей. Однако местной власти это почему-то кажется солидным имуществом, отчего, не долго думая, меня обложили налогом в 400 рублей, притом добавили, что это на первый раз.
Я был в сельсовете, спросил, за что обложили? Просил дать копию протокола.
В ответ сказали, нет, не напишем, мол, ты - "буржуй". Буквально так и ответили. И вот теперь я должен уплатить налог в 24 часа, а в случае неуплаты, пообещали, что мое имущество будет продано.
Неужели сельсовету так уж необходимо остановить мою деятельность художника? А ведь хотят еще уничтожить мои работы, ибо сравнивают меня чуть ли не с кулаком.
За что мне такая напасть? Я в своих произведениях воспеваю мужика, которому теперь и стал почему-то не нужен.
Пожалуй, действительно, я редкость в округе, других таких нет, но почему не хотят меня понять? Почему во мне видят ремесленника, который лишь зарабатывает деньги, и пользы, мол, от моей деятельности никакой?
Лично я не нахожу это справедливым. Поэтому решил лично обратиться к Высшей власти в надежде, что меня все-таки поймут и оградят от несчастий, как необыкновенную личность, поневоле попавшую в водоворот современной перестройки.
Моя автобиография такова: мой отец бедняк, нищий, батрак до конца жизни.
Остался я после его смерти 12 лет. Мать - нищая, и после смерти отца кормила нас нищенством. Нас у нее было трое. Измученная, больная, она не в силах была нас прокормить одна, с досадой посылала и нас просить, и я тоже до 15 лет нищенствовал.
Затем пять лет я батрачил, ходил за 300 верст пешком на заработки, но и они плохо давались. А рисованьем я отличался еще в начальной школе, и рисовал везде, где бы ни был, и всех удивлял этим. И когда мне было 20 лет, явился случай учиться. И хотя пришлось из-за этого вынести невероятные унижения и насмешки, я был к ним нечувствителен.
Приехал в Питер в товарном вагоне проводником лошадей помещика. Необыкновенно быстро поступил и окончил рисовальную школу Общества поощрения художников.
За программу на конкурсе "Вести с войны" мне присудили звание художника. Это было в 1908 году. Жил и учился в Питере без всякой помощи. Сам зарабатывал на хлеб кое-какими заказами. Сначала жил в подвале. А потом с успехом стал зарабатывать и жил с одним товарищем в комнате.
На выставках мои картины нравились, покупались как частными лицами, так приобретались и музеями.
Словом, я был счастлив, и, казалось, лучшего в жизни ничего не хотел. Но вот явилась Революция, и я потерял все, что имел. Пропали все мои картины. Но страшнее то, что картины теперь никому не нужны.
В общем, первый год революции оставил меня ни с чем. Тогда я приехал к себе в деревню и после пережитого отчаяния, ничего другого не придумав, засеял свой надел земли и сам лично с женой его обрабатывал. Этим и существовал.
Так как других заработков не имел, а картины писать не мог, ибо тогда не до картин было, я немного поработал в нашем городке (город Наровчат) по оформлению празднования первой годовщины революции: писал портреты Ленина и других вождей революции, плакаты, а также написал плакат-картину "Ленин объединяет угнетенных и пролетариев всего мира".
Эту картину председатель исполкома товарищ Шереметев отвез в Москву, представил в Совет Народных Комиссаров. Шереметев рассказывал мне, что ее показывали Ленину и прочим вождям революции.
Над портретами и плакатами я бесплатно работал полгода. И теперь не отказываюсь, если нужно что написать. Плакат ли, портрет - с охотою все исполняю, а в результате я стал никому не нужен.
А как еще хочется пожить у себя в родной деревне, увидеть новую жизнь "коммуны" и запечатлеть ее в своих картинах".
Сестры Рябовы, живые и ласковые девушки, почти всегда крутились около дома Сычковых. Пробивая в снегу тропинку, Соня иногда выкрикивала озорные куплеты:
Наровчатская тюрьма,
Сорок девять этажей,
Ничего мы не боимся,
Ни кастета, ни ножей…
- Почему сорок девять? Там лишь один этаж, Соненька, каменный, страшный… Сказывают, даже старинные дореволюционные орудия пыток сохранились там, тяжелые, чугунные…
- Сказывают про орудия, сказывают и про этажи. Подземные. И на всех люди схоронены…
- Ну и фантазерка ты, Соня! Спой что-нибудь другое, - просила Лидия Сычкова, крутившаяся по домашним делам во дворе.
На дереве, на третьем дереве
Кукушечки кукуют, ой,
Почему кукуют, почему кукуют?
О своем поют. О своем поют, ой…
- Лидия Васильевна! - кричала на улице Таня. - Вам открытка!
Чтобы не топать почтальону на дальнюю кочелаевскую околицу, село как-никак по оврагам и взгоркам, сестры иногда брали из почтальонской сумки конверты, предназначенные соседям, разносили по домам.
- Федот Васильевич! - выкрикнула вышедшему на крыльцо Сычкову и Настенька. - Вам опять из Парижа…
"Мое ателье в Париже, - писал художнику автор этого письма, - девять метров на восемь. Обставлено собственной мебелью. Газ, телефон, паровое электричество и отопление. Рай… В левом углу диван "Сомбериз", на котором мы спим. Крутом бархат и ковер. Шкаф - 600 франков, 6 стульев модного фасона - 500 франков. В зеркале видна Маня. Видали, какая парижанка моя жена? Вот какие мы здесь молодчики! Целуемся и шлем вам привет из прекрасного далека. Костя".
А Маня - это племянница Лидии Васильевны. Мария Васильевна частенько приезжала в деревню к Сычковым из Питера и познакомилась с гостившим у них в Кочелаево молодым художником Вещиловым. Сычков несколько раз перечитывал письмо, долго разглядывал знакомые лица на фотографиях, восхищался красотой кресел и диванов в той далекой мастерской.
- А главное, там электричество… Можно писать допоздна. Ты нащипала, Лида, лучины?
В уезде не очень хорошо было с керосином, и за освещение по дому отвечала Лидия Васильевна. Электричество же в Кочелаеве появилось только после войны.
- Давайте я нащиплю, - предложила Соня, которая очень любила бывать в доме художника. Может, поэтому спустя много лет я спрашиваю именно у Софьи Никаноровны, кто этот Костя, какие у него с Сычковым были отношения?
- Костя? Вещилов это, учился вместе с Федотом Васильевичем в Академии художеств, оба были любимчиками Репина. Разница в возрасте у них небольшая, лишь семь лет, но Вещилов почему-то всегда называл его "дядя Федот" или по имени-отчеству. Родом Константин Александрович из Петербурга, но когда все художники после революции остались без средств к существованию, приехал в Кочелаево к Сычковым, затем перебрался в уездный городишко Наровчат.
Газеты тех лет подтверждают правильность выбора художников: жизнь в Питере была невозможной. Газета Наровчатского уезда "Плуг и молот" за 1919 год сообщает, что 22 июля 1919 года холерных больных в Петербурге было 236 человек, "поступило вновь 52, выздоровело 5, умерло 11. 25 июля холерных поступило 40, умерло 21".
"Урал наш, - сообщали далее газетные листки. - Скоро станет красной Сибирь, и тогда разрешен основной вопрос - в руках красных будет хлеб".
"Дровяной фронт должен стать боевым фронтом".
"Стиснем зубы и в бой, товарищи! Не продадим из-за куска хлеба нашей сытой привольной жизни, купленной для нас кровью армии. Уже разжалось железное кровавое кольцо на востоке, уже почти наша хлебная Сибирь.
Нажмите на белых, и тогда с тылу ударят их красные кубанские казаки, поддержит революционный Северный Кавказ…
Еще одно усилие. Мы проходим последние шаги. И здесь не может быть никаких ошибок. Вдвойне позорно всякое отступление. Позор малодушным. Горе колеблющимся. Вперед. К победе - к коммуне" (25.03.1919 г.).
"Да здравствуют вожди мирового пролетариата тов. Ленин, Маклин и Дебе! Да здравствует победоносная Красная Армия и ее товарищ Троцкий!"
Ну, а пока Сибирь не стала красной и оттуда еще не пошли эшелоны с хлебом, заботилась местная пресса пока что о нравственности:
"Молодежь наша расфранчивывается и гуляет в предпраздничные дни, - пишет селькор тех дней Сергей Заревой, - под ручку возле церкви. Потом соберутся и пойдут дожидать завтрашнего дня за картами: тянут в очко и запивают сивушкой…
Водит дружбу с дезертирами… Старики, старухи сплетничают, злословят друг на друга и ругают Советскую власть. Никто не может толком объяснить, из-за чего мы воюем".
"Долой спячку! Широкий путь открыт перед тобой. А ты, вместо того, чтобы учиться, целую ночь ходишь по улице с хулиганскими песнями.
Довольно - пора проснуться! Нужно вместо хулиганства побольше заглядывать в заброшенный нами уголок, где наши друзья - литература и газеты.
Молодежь - к свету!"
"Наровчатский Отдел Народного Образования извещает всех граждан города и уезда об открытии в половине апреля сего года в городе Наровчате Первой Художественной пролетарской выставки картин.
На выставке будет устроен детский отдел рисунков (призываю родителей откликнуться на наш призыв горячее).
Выставка будет двинута по селам и деревням Наровчатского уезда.
Заведующий устройством выставки товарищ художник Вещилов".
Как видим, не только выживать приезжали художники тех лет в глухую провинцию. Приезжали, чтобы творить, учить, заниматься общественными делами и помогать тем, кого также с малолетства, хоть и трудные нынче времена на Руси, независимо от происхождения, привлекают познания литературные, театральные, художественные. Школа великой личной культуры, полученная в стенах Петербургской Академии художеств, около палаццо Венеции и Неаполя, не могла позволить художникам даже в труднейшее для Руси время быть просто обывателями. Константин Вещилов в эти дни многое сделал для Наровчата: объединил самодеятельные культурнопросветительские кружки, организовал костюмированные вечера, революционные празднества, художественные лотереи.
На одном из таких вечеров будущий архитектор города Москвы Павел Дмитриевич Тараканов, а по тем временам просто веселый и находчивый наровчатский подросток, за костюм шахтера, смастеренный собственными руками, получил в награду акварель "Тишина", написанную Вещиловым. Нынче эта акварель находится в Наровчатском краеведческом музее.
Что еще можно узнать в России о Константине Вещилове? В Наровчатском краеведческом музее в тонкой папке на школьных листочках сведений об этом русском художнике не очень много: родился в 1877 году, закончил Императорскую Академию художеств в 1904 году с золотой медалью. За эти успехи был отправлен в Рим стипендиатом на два года. Во время русско-японской войны проявил себя как художник-баталист.
В марте 1911 года представил первые работы на международную выставку современного искусства в Риме. В 1912 году вместе с другом Г. М. Гореловым в течение трех месяцев жил на Капри у Горького. Следующие пять лет работал живописцем морского ведомства.
В первый год революции Вещилову тоже худо. Посетив в 1918 году своего друга Сычкова в Кочелаеве, гостит теперь у него часто, знакомится в этом доме с племянницей Лидии Васильевны - Марьей, также приехавшей на время голода из Петербурга, женится на ней. Сычков и Вещилов нынче вроде бы и родственники.
В это время начинается серебряный век Наровчата. Спасающиеся от голода московские и питерские интеллигенты не сидят сложа руки. В Наровчате уже построен летний театр. Выпускник Петроградской консерватории Алексей Артемьевич Тряпкин начал преподавать пение в школе, организовал школьный хор, сочинил и поставил две оперы "Лесные сны" и "Сын солнца". Спектакли ставились также в доме интеллигента Огожина.
В этой гуще людей - Сычков и Вещилов. Они выполняют декорации к спектаклям и операм.
В июне 1920 года Вещилов уезжает в Петербург, в котором жизнь постепенно тоже налаживается. На правах старого друга его вызвал в это время в Петроград Исаак Израилевич Бродский, поручает исполнить портреты участников 2-го конгресса Коминтерна. Константин Александрович начал было делать зарисовки к ним, потом, сказывают, не заладилось у него что-то с Бродским, оттого бросил эту работу и с женой Марьей эмигрировал из России.
Соня Рябова раздвинула ветки сирени, поманила рукой Федота Васильевича.
- Вам письмо!
- Опять из Парижа?
Писем в Россию Константин Вещилов написал немало. Ко многим из них приложены фотографии. С надписями: "Маня хохочет", "Прогулка с кошкой в корзинке в Булонском лесу", "Кафе на Капри. 1925 год", "Маня на Корсике. 1925 год".
Счастливые супруги в эти годы много путешествуют. Вот они на базаре в Ницце. Через год поехали за грибами в Люксембург. Три дня около Орлеана. Теперь Версаль. 1932 год, весна.
"Маня в новом пальто и английской шляпе. Стол с мандаринами и вокруг много картин".
Вот еще одна вечеринка у Мани в мастерской. Слева направо сидят уехавшие из России интеллигенты: певец-художник Лапшин, художник Шильдкнехт, дочь Аранеона Адвок, сын Маковского, балетная Кандина.
В общем, вокруг Вещиловых - цвет русской эмиграции. Им неплохо живется, они помогают даже тем, кто остался в далекой России. Константин Александрович постоянно помогает Федоту Васильевичу:
"Получил твое письмо от 10 июня, где ты пишешь, что получил 47 флаконов красок и что ты ими доволен. Я рад тоже, что они дошли благополучно. Ибо художнику без красок прямо смерть.
Твои сомнения, что выйдет ли у тебя декоративно, что ты боишься и прочее, что ты не гений" и так далее… На это я тебе отвечу: "Ты мастер, каких мало! Ты научен и переучен".
2.02.1930 года. "Значит: ты должен покинуть Кочелаево. Да, брат, неприятности везде. Галерея Жорта, существовавшая 45 лет, закрылась! То есть она не закрылась, а перешла в другие руки. К сильно левому торговцу Бергейму".
2.02.1930 года. "Я думаю, что ты просуществуешь с тетей Лидой на портреты, которые придется писать (сбивая цену на 1/4 стоимости), например, по 500 франков. Конечно, это на первое время (головок без рук, без ног ты должен сделать 3 штуки в месяц). 1500 франков довольно на двоих с квартирой, хорошей жизнью, с Мулен-Руж и кинематографом.
Портреты я тебе такие найду. Пополам такие писать будем, я пейзаж, а ты фигурки. Хлопочи (об отъезде). Как у тебя будет все готово, я вышлю визу. Нужно взять с собой все картины и этюды, репродукции, серебро, одежду, белье. Зимнего пальто не надо".
24.05.1931 года. "Обе наши картины проданы почти в один день".
2.06.1931 года. "Если нужны краски или какие-либо материалы, то пиши".
Стоп! А вот удивительная фотография, надпись на обратной стороне которой сообщает о том, что, что нынче Маня и уже сам Федот Васильевич в ста верстах от Парижа. То есть Сычковы приехали в гости к Вещиловым. Может, останется Федот Васильевич в Париже, может, уговорит его все-таки друг и ныне родственник - Константин Вещилов?
Но Сычков понимал: когда тебе шестьдесят, родину, если даже на ней трудно, сломя голову, не покинешь. Он уже знал, что такое терять, начинать новую жизнь на голом месте. И каково пришлось бы ему без Мокши, без очаровательных девчонок, ненабалованных и безыскусных натурщиц? Во Франции ведь придется писать иные реки, совсем другую природу, скорее всего, другие женские типы - холеных красавиц.
Федот Васильевич четко понимал: он художник одной темы - русского деревенского бытия. Может, потому, посетив Францию, конкретного ответа о дате переезда Вещилову не дал. Но, вернувшись домой, вновь столкнулся с бедой: в родном Кочелаеве ему грозят уже ссылкой на север.
И сколько ни бился художник, сколько ни доказывал, что труд у живописца иной, чем у крестьянина, его не слушали. Безграмотный и грубоватый Кузьма Иванович Чижиков, председатель колхоза в то время, был очень настырен.
- Стращанием брал очень, - вспоминает нынче бывшая соседка художника. - Простой мужик этот Кузьма Иванович, равенство по-своему понимал. Он и заставлял Федота Васильевича вступать в колхоз. Хотел, чтобы Сычков пас скот, рыл колодцы, возил корма. И так допек…
- Ты пойми, - помнится, объяснял ему Федот Васильевич, - да, люди все равные. Однако ж разные. Даже звезды над головой разные. Одна с желтым мерцанием, другая - с голубым, третья - с красноватым отблеском.
Но председатель колхоза не унимался. Норовил раскулачить даже одиноких женщин.
- Уж на что несчастной была у нас Лукерья, - не забыла давний трагический эпизод из жизни Кочелаева Софья Никаноровна. - Одна растила ребятишек да приторговывала краской на базаре, дабы мы шабалу свою - кофты да юбки старые - перекрашивали. Стоит, бывало, Лукерья на рынке с ложечкой в руке, от холода и болезней трясется, а и она, оказывается, кулак. На базаре, видите ли, стоит… Не пощадил ее Кузьма Иванович, с детьми выслал в Сибирь.
- Потом что?
- Убрали Чижикова из колхоза. За напрасно обиженных.
Письма Федота Васильевича, в это время посланные в Париж, видимо, очень тревожили Вещилова, потому он, хороший и преданный друг, вновь ждет Сычковых к себе. Чтобы помочь, поделиться последним, что-то подсказать…
4.04.1932 года. "Когда ждать тебя? Безумно буду рад обнять тебя и приголубить старого друга. Я послал посылку на твое имя большую - мука 6 кило, сахару - 2 кило, 125 гр. чаю и масло растительное".
15.01.1932 года. "Если будешь посылать картины по почте, то торопись да не оценивай вовсе. Местные берут пошлину. Сумма на праздники ассигнуется ведь. Проси определить сумму, подлежащую к оплате. Этим актом ты только заставишь себя уважать. Я же получал по 2000 рублей за портреты Свердлова для театра в Наровчате".