- Уйдите! Немедленно уйдите! За такую работу вам руки перебить надо! - кричала Анна. Но медсестра, бедолага, отвечающая в эту минуту за чужую неряшливую работу, упорно не уходила, будто догадывалась, что боль эта будет кричать в душе Анны целую жизнь. Как вскоре начнет биться и другая, почему письма из Африки перестали приходить в Москву даже на слонах? Неужели ее в жизни Хади развеяли ветры, выполоскали дожди, уже занесло песками?
Впрочем… Если два человека не смогли толком встретиться, какие претензии могут быть ко всему человечеству? И к тем же пескам. Выходит, что и впрямь люди заточены в своем времени и перепрыгнуть его не способны. Вот и они с Хади не смогли перелететь через свою эпоху, чтобы попасть в какой-то неведомый, далекий, очень добрый и человечный по отношению к ним мир. Так что отрицательные вероятности бывают не только в квантовой механике.
Катастрофа - это не только тогда, когда падают с колеи поезда, но и когда катится под откос душа. Одна-единственная. Обычная человеческая душа. Вовсе незаметная для других. Катится, путается в траве, ищет какие-то корни, чтоб уцепиться, спастись, но как это получится, если так далеко улетает от тебя вся прежняя жизнь. Что тут можно найти?
Вроде еще мерцает над головой по ночам Большая Медведица. Замирая на перекатах, не очень-то спешит к морю река, вновь сияют на клумбе ромашки… Но вокруг тебя все какое-то чужое, все не то. И не для твоего настроения эти цветы, не для твоего нового хода жизни прежние радости.
Хилый, корявый росток, мало радующий других… Вот такой даже себе виделась нынче Анна.
Возможно, виделась она теперь такой и другим: вдруг перестал здороваться в коридорах общежития физик Мухаммед. Высоко подняв голову, он величественно и спокойно, будто верблюд, проплывал мимо. Любимчик университетской дирекции мгновенно решил, что знакомство с нею ему теперь ни к чему. Анна общалась нынче с ним на страницах его только что изданной книги. В ней он писал о том, как хорошо живется иностранным студентам в Союзе, а лично он просто обожает советских людей.
Ловким незаметным ужом проскальзывал мимо Анны Халим.
Но Рая, девушка философа Фарука, сама напросилась в гости. И заплакала, как только оказалась на стуле.
- Что случилось, где твой Фарук?
Рая долго сидела в обнимку с сахарницей.
- Понимаешь, - наконец-то заговорила она, - мы с ним расстались.
- Как так?
Высокий красивый парень с яркими, как у газели глазами, мгновенно встал перед глазами Анны.
- Он сказал, что с женщиной своей национальности ему будет лучше. Потому что европейские женщины очень вольные.
- В общем, вернулся в каменный век, - с юмором заметила Анна.
- Не совсем так, - вытирая слезы, возразила Рая. - Он начал утверждать, что я не буду его ждать, когда он окажется в тюрьме. Боится, что я не буду ему верной.
- Заранее испугался? Вроде как - превентивно…
- Выходит, что так. Как будто для него, революционера, женитьба на иностранке - это авантюризм в любви. Встречаться - не авантюризм. Остальное, видите ли, афера. Теперь однокурсники надо мною смеются, мол, ну что, шлюха для черного, получила от него же по морде?
Что могла ей ответить Анна? Что могла противопоставить такому шовинизму в личных делах? Как возразить против бессовестных и железобетонных аргументов парня с феодальным мышлением? Неужели и впрямь бывает в личной жизни возврат в пещерный век?
- Может, не любил?
- Не знаю.
Рая совсем пригорюнились. Анна жалела о том, что в этот момент не было рядом с ними Стендаля с его острой мыслью во взоре, чтобы писательским взглядом окинуть ситуацию и написать бы еще одну главу для нового романа "Белое и черное". В которой бы отметить, как чернокожий юноша свое обычное личное предательство выдает едва ли не за подвиг. Как привыкшие встречать неприятности по отношению к себе в другой стране африканские парни беззастенчиво причиняют уйму боли тем, кто их полюбил, принял, помог во всем, в чем только мог.
Понимают ли они, что расизм, который обрушивается на них в других странах, обрушивается и на головы их возлюбленных? И за что девчонкам такое терпеть, когда с ними и любимые поступают не по-людски? Ладно бы, когда одна беда на двоих, это хоть как-то, но одолеть можно, но за что им, хрупким, беззащитным, нежным и очень честным по отношению к своим избранникам, платить за расизм уже и после разлуки? Почему эти ребята, ради счастья которых поднялись на баррикады женщины, дернули с этих вершин первыми?
Если Фарук понимал, что Рая для него - лишь сезонный листок на ветке, обреченный в любой момент упасть на землю, под чужие ботинки, стоило ли тогда, будь он предельно честным человеком, вступать в такие сложные и трудные для обоих отношения? Значит, парень, живя в другой стране, бессовестно использовал чужую жизнь, загодя ведая о том, какую беду потом принесет девушке.
"Может, правы были мои однокурсники, когда прислали мне черную метку? - обдумывала Анна уже совсем иной ракурс той же ситуации. - Может, они заботились обо мне, вот так просто, по-племенному, на примитивном уровне, мол, это наше, не трогать?".
Тогда выходит, что права обоюдная беспардонность. И правы те, кто делит людей на белых и черных, бедных или богатых, сильных и слабых. Тогда можно жить без идеалов, и бунт, в противовес Сартру, не всегда прав? Можно, выходит, принюхаться к любому свинству, что и делало человечество в расовых вопросах много веков. Не совсем смиренно, конечно, но жило ведь как-то. Жило, как получалось, без какого-либо уважения к Копернику, Джордано Бруно, к изобретателю Тесле, который первым на земле подал постоянное электричество в дома, а банкир Морган вышвырнул физика из офиса и разорил его лишь за то, что ученый хотел продолжать свои опыты по беспроводной передаче энергии на далекие расстояния.
А за что убили Мартина Лютера Кинга? За идеалы же…
Но без них как жить на планете? Любоваться намордниками религиозных средневековых палачей, грязными ордами Чингисхана, черными эсэсовцами?
В страницу Истории Анна навсегда вписала бы свой постулат: без идеалов - не жить. Ни утром, ни вечером. Ни в нашем веке, ни через десять веков. Ни в море, ни в поле. Без идеалов любой простор окажется склочной кухней или местом для побоища во имя чужой алчности и зависти. Без идеалов человечество - просто помойка. В лучшем случае. В худшем - нагло поднесенный к чужому подбородку кольт. И на знамени каждой жизни должен быть вписан признанный всем человечеством идеал - светлого отношения к другому.
- Не огорчайся, - сказала Анна на прощанье подруге. - Ну, не повезло, явно не тот человек встретился. Пусть тебе поможет мысль о том, что у нас учились не только предатели. Слышала что-нибудь о Рахмане?
И напомнила: Рахман вновь прилетел в Россию, тайком, через три границы, потому что жил в это время не у себя на родине, а по заданию партии - в чужой стране. Но когда он узнал, что его Лена родила сына, тут же оказался в Москве, и они уже втроем вылетели к нему на родину.
Для Раи ничего из прежней жизни уже не имело значения. Она в этот момент вырывала из себя прежние чувства, будто дикую яркую лилию, прямо с корнями, вплоть до мельчайших нитей, которые обычно не летят за стеблем, а остаются в почве, чтобы дать жизнь еще какому-нибудь ростку. Но какие могли быть тут ростки, если вчера Фарука уже видели с другой девушкой? Родом из той же страны, что и он сам.
Поговорив немного о деревенском житье-бытье, - Рая работала директором сельского Дворца культуры и приезжала в МГУ на сессии, - она попрощалась и, словно птица с истерзанным крылом, медленно вышла в коридор. Больше ее в МГУ никто не видел. Зато каждый день на лестничных маршах встречался Анне Фарук со своей молодой женой.
Не общаясь с девушкой ни одного дня, он женился на своей соотечественнице, студентке из медицинского института. И теперь, когда шел рядом с Фатхией, то и дело приотставал на шажок, другой, чтобы полюбоваться статной фигурой своей чернокожей жены. Фарук с удовольствием разглядывал ее платье, руки, локти. Вскоре у них родился ребенок. И молодой муж с удовольствием носил картошку, стирал белье, гладил пеленки. Прошлое в его жизни, будто обмелевший пруд, затянулось мгновенно.
Студенческие годы закончились. Анне тоже выпадала иная жизнь. Жить ведь приходится всегда, даже тогда, когда идеалы твои утонули, будто железки в пруду. Горе, как островок, обходить как-то надо. Потому она - в районной газете.
По ночным улицам этого маленького городка бродили стреноженные лошади, щипая густую траву у обочин. Каждый житель имел тут большой сад или огород, где проводил на воздухе почти все свободное время. О засохших отмирающих цветах огурцов люди говорили в этом селении так долго, что этому посвящали долгие часы у колонки, а сводка погоды - похолодание или надвигающиеся заморозки - вызывала столько же волнения, сколько прежде сводки с военных фронтов.
Потихоньку Анна начала проникаться жизнью городка. Ей нравились луга, начинавшиеся прямо за домами, нравился темневший неподалеку лес. Если ветер дул от него, до городка доносилось слабое кукованье. Оно повторялось несколько раз, потом терялось в высоких соснах. Когда воскресенье выпадало солнечным, обитатели поселка торопились в лес за ягодой, позднее - за грибами. Попробовав жаренку из белых, новая жительница поселка также стала интересоваться сводкой погоды, будто новостями с боевого фронта.
Иногда всплывала в памяти Анны студенческая жизнь, и тогда она прикидывала, почему нельзя в обменном бюро преисподней поменять государства территориями, чтобы придвинуть Нубию ближе к России, и хоть с пика Коммунизма увидеть бы, что происходит в Судане, жив ли Хади, занимается ли уравнениями Шредингера, рассказывает ли на своих лекциях о холодных просторах России, о церквушке у края обрыва над рекой, недалеко от которой цветные вагончики метро по-прежнему бегают над сизым от дымки оврагом?
"А вспоминает ли он меня?" - холодело в такие минуты под сердцем у Анны, потом огромным валом поднималось чувство досады на то, что не сумел он одолеть-таки свою долю борьбы за их совместное будущее, видимо, так и не поняв, что их привязанность друг к другу и есть лучшее в его жизни.
И на одном дыхании, буквально за полчаса, легли в блокнот Анны стихи.
Я думала, что ты - Звезда,
А ты как легкая комета,
Умчался к вечности быстрее ветра,
И уж на наши белые снега,
Наверно, не вернешься никогда.
Тебя любой поймет:
В чужой земле оставлена такая малость,
Забытой птицей женщина живет,
Дарить которой ты хотел лишь радость.
Но жизнь сильней мечты,
От нелюбимых - дети крепче.
Живется с ними легче на земле.
Но почему душа твоя в чужих аэропортах
От говора российского - трепещет.
Чего ж глядишь ты грустно вслед
Спешащим к самолету русским?
Той женщины среди них нет.
И все, что ей не сказано годами,
Опять останется в тебе,
Как в саркофаге душном.
Наступила зима. Дикая и метельная она была как никогда. Вьюги оборвали на столбах провода, накрыли ледяной толстой коркой водопроводы.
Покупая хлеб в магазинах, женщины из окрестных деревень тяжело вздыхали:
- Летошний год озимые погибли. Что будем делать, чем скот на фермах кормить? Опять повысим надои не сеном, а разговорами.
Сани, в которых эти милые, закутанные в огромные платки женщины, отправлялись по своим деревням, трудно и медленно двигались сквозь пургу, густые тяжелые леса, надолго замирали перед крутыми лобастыми склонами.
Через три полнолуния в том же магазине слышалось иное:
- Ай да ну, как хорошо у нас на пригорках. Ветреницы, хохлатки появились. День ото дня ближе к севу. Не упустить бы сроки. Работы много, озимь и впрямь вся погибла.
В полях, уже черневших за поймой, вскоре замельтешили сеялки, вновь кидая в борозды семена, а теплые лучи спешили прорезать жизнь каждой новой былинке.
Однажды Анна шла по полю с агрономом. Оглядев густую сочную зелень у ног, он сказал:
- Вот и найдется теперь чем кормить наших буренок. Засеяли нынче поле суданской травой, а поднялась как у себя дома.
- Суданской травой? - изумленно спросила Анна и наклонилась к светлым метелкам растений, родиной которых была далекая, далекая Нубия!
Какой же волнующей была эта встреча! Она разглядывала стебли с нежностью, будто руки любимого. Даже отступила на шаг, чтобы лучше видеть. Потом с гневом отвернулась: чего вспоминать, когда все сгинуло?
Но не выдержала, рассердилась на свой же гнев, присела на корточки перед этой таинственной, крепкой и мощной травой.
- Да очнитесь же! - напомнил о себе агроном. - Я ничего особенного не сказал. Это обычная тимофеевка.
- Конечно, ничего особенного! - спокойно ответила Анна, уже поняв, что на чужой земле пока что легко приживаются только травы. - "А вот люди… Все у них почему-то куда сложнее".
"Видимо, опять в МГУ арабские студенты в испуге приникли к радиоприемникам", - поняла Анна, когда увидела на своем рабочем столе газету "Правда", а в ней сообщение о том, то в Судане вновь случился переворот.
"Леворадикальные офицеры, - сообщала газета, - сместили в стране президента, взяли власть в свои руки".
В комнату вошел заведующий отделом, материалы которого, есть ли в сельпо мыло, спички, ткани, пряники - нет ли, всегда кончались одной фразой: "Итоги радуют".
- Чего сидишь, дуй в командировку! Двести строк за тобой в номер… Ты уже должна быть на пути "из варяг в греки". Зарисовку о людях привези!
На всхолмленной большой равнине ели смотрятся как забытый с древних времен дозор. Ильмень-озеро, густо-синяя чаша, живет в нем особый судак, ильменский. Такого у рыбаков с Новгородчины во все века и везде покупали мгновенно.
Озеро мелькнуло через два часа. Учебники географии рассказывают, что около пятидесяти рек - Мета, Ловоть, Пола - в него впадают и лишь одна вытекает.
Водителю автобуса хочется нынче добровольно поработать и экскурсоводом.
- Перед нами строение мужского монастыря, - не отрываясь от руля, рассказывал он.
Анна с гневом отвернулась от этих стен. Что же там за жизнь была, коли людям приходилось десятилетиями выдавать себя за бесполых никчемных существ? Когда не погладить собственного ребенка, не положено обнять женщину? Для чего тогда жизнь, если от нее во имя этого "ничего" добровольно отрезать еще и огромные ломти? Жизнь превратила и Анну в такое же бесполое существо, поэтому она понимала, каково приходилось за этими стенами другим. Но чтобы добровольно такое, во имя чего?..
- Существует легенда, что большие деньги на содержание монастыря отпускала одна княгиня, - охотно рассказывал добровольный гид.
Пассажиры сквозь уши пропускают фамилию добродетельной женщины. Лесная чаща сбоку так манит, что хочется удрать к ее холодным низинкам, опустить руки в приозерные лужицы, в которых купаются облака и над которыми летят трели птиц.
- Не буду сидеть с внуками, - охотно поведывала Анне соседка: - Для себя пожить хочу.
Водитель еще раз оторвал дремлющих граждан от их полусонных дум.
- Но однажды княгиня не согласилась в чем-то с обитателями монастыря, - бубнил он давно накатанный текст, из-за монотонности которого его мало кто слушал.
- Я только что на пенсию вышла, чего мне с ними сидеть? - продолжала о своем Дина Григорьевна. - Я всю жизнь много работала - не прекращала она свою исповедь.
Как тут не удержаться от нотаций?
- Вы в санатории ездили? - спросила ее строго Анна. - Кто-то ведь и завод для вас построил, чтобы вы ни одного дня не сидели без работы. Кто-то поликлиники создавал, ну и отдайте в ответ должное хотя бы внукам…
- Ни за что! У меня невестка - дрянь!
- Но внуков-то вы любите.
- Не уговаривайте, не буду… Я должна замуровать себя в четырех стенах?
Водитель повысил голос:
- И монахи ее, живую, замуровали в стене.
- Как? - возмущенно вскрикнула Дина Григорьевна и поднялась в кресле. - В этой стене? Живую? Вот хулиганы! За ее же деньги… Не на меня нарвались, я бы заставила этих бандитов мочалу жевать.
И вот, не жалея реальных, ныне живущих внуков, она жалеет мифическую княгиню из прошлого, чем-то напоминая собою источник, в который на протяжении длинной жизни много чего вливалось, а под конец - ни одного истока реально не изливается даже для внуков.
"Вот тебе и Дина Григорьевна… Такая же эгоистка, как и монахи".
- Ты что привезла? - возмутился редактор. - Мне о тружениках надо, о мужественных людях… А тут о какой-то полоумной бабке. Эгоистов и без нее на этой земле хватает.
- Нужно лишь "Итоги радуют"?
- Ну…
На столе заведующего отделом лежала центральная газета. Наклонившись над нею, Анна увидела на первой полосе - портрет секретаря Суданской компартии Махджуба. С петлей на шее. И виселицу за его спиной.
"Казнили, все-таки казнили. Такого человека… За что?" - в ужасе спросила она себя и опустила руки.
- А если они, итоги эти, не совсем радуют? - тихо спросила Анна своего коллегу, но спросила, конечно же, только себя. Кого в этом райцентре интересовали проблемы далекой африканской страны?
С ужасом на лице читала она репортаж о том, что в Судане - полнейший развал экономики, почти все заработанное страной уходит на оплату лишь процентов от займов, взятых в западных банках. В городах невозможно найти работу, взметнулись цены, и даже такое простенькое в Африке лакомство, как бананы, становится для детей недоступным, потому что прекратился подвоз продуктов в города. Президент же провозгласил в стране однопартийную систему и разорвал с коммунистами, которые требовали создать правительство "народного фронта", в котором все партии пользовались бы равными правами. Вскоре легальное руководство Суданской компартии было арестовано.
Тогда люди, как описывала газета, вышли на улицы. Офицеры захватили дворец и президента, который потратил двести миллионов долларов на закупку американских танков. Но от кого и от чего защищаться в стране двух Нилов танками? От личинок шистоматоза в речной воде, от суховея? В долинах срочно нужно иное: ирригация. Иначе засуха окончательно разъединит людей и по одному уведет в смерть.
- Мы так и остались рабами! - вещали с трибуны ораторы. - Только гонят нас теперь по пыльным дорогам экономическими плетьми. Хотите быть рабами и дальше? Опять в собственной стране жить как за печкой?
- Нет! - кричали люди в ответ.
Ораторы говорили правду, но в очень далеких, донельзя сытых, олигархических кругах планеты решили иначе. В результате… президент чужой страны - Анвар Садат - бросил на Хартум военный десант. Парашютисты, не имеющие никакого отношения к Судану, их предки испокон веков жили в нижнем течении Нила, с воздуха расстреливали восставших. Их убивали даже в водах реки. Также безжалостно, придет время, на центральной площади Египта будет расстрелян на глазах всего народа и Анвар Садат.