- Мне кажется, я начинаю понемногу оживать.
Так я узнала, почему мне приснился тот сон: мне передалось это чувство мертвенности, угнетавшее Есенина тогда, в исходе сентября 1923 года. Позже мы все прочтем эти его строки:
Полюбил я носить в легком теле
Тихий свет и покой мертвеца.
...Но почему все-таки он мне привиделся - то есть в стихах моих предстал - неприкаянным самоубийцей? Не от той ли кабацкой строки - "Я с собой не покончу"? Или от тех разговоров, что он-де не хочет долго жить? Однако никогда, даже вскользь не бросал он слов о прямой готовности покончить с собой. Только в стихах Есенина, в давних его стихах, прозвучало это памятное:
И вновь вернусь я в отчий дом
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Стоит отметить: тема возвращения "в отчий дом" связана здесь с темой соблазна самоубийства.
РУСОФИЛ
Октябрь двадцать третьего. Сижу за столиком в "Стойле Пегаса", прихлебываю свой вечерний кофе и на клочке бумаги записываю, припоминая, строки новых стихов из моей "Фетиды":
Камень в руку друг мне сунет,
Ночь в лицо швырнет звездой!
Ко мне подходит сзади, возникнув из ниоткуда, Иван Грузинов, старый, верный друг. За его широкой спиной маячит, пошатываясь и горбясь, фигура Есенина.
- Пойдемте, поговорим,- неуверенно начинает Грузинов и ведет меня куда-то вниз, в боковые тайники. Никогда я не умела разобраться в географии "Стойла"! Небольшая квадратная комната без окна.
- Надя, очень прошу вас, очень: уведите его к себе. Вот сейчас.
- Ко мне? Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
- Поймите, тяжело ему с Галей! Она же...
- Знаю: любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу! Почему же ко мне? Со мною легче ему, что ли?
- Эх, сами себе не хотите счастья!
Да, он так и сказал: "счастья"! Но в счастье с любимым не верю - ни для себя, ни для него.
- Уведите его к себе,- продолжает Грузинов,- и держите крепко. Не себя, так его пожалейте!
Есенин пришатался сюда же. Я едва успела сказать Грузинову скороговоркой: "Ко мне невозможно - в ледяной чулан!"
Дело не только в том, что в моих "меблирашках" на Волхонке идет ремонт антресолей, где я жила, и меня временно поселили в каменном чуланчике с крошечным оконцам и кирпичной "буржуйкой"; что днем у меня вода в кувшине замерзает,- я уже твердо знаю, что будет ребенок. И мне надо очень беречься, если я хочу благополучно его доносить. Но в этом я никому пока не открываюсь. На прямую просьбу Есенина о том же отвечаю невнятным отказом... Ко мне невозможно... Сама сейчас хоть дома не ночуй!
Грузинов вздохнул. Мнется. Помолчав, предлагает Есенину отвести его, как вчера, к Сергею Клычкову. К Клычкову? Н-не пойду! Н-ну его! Он р-ру-софил!
Это брезгливое, брошенное в порицание "русофил" твердо мне запомнилось и недаром. Скоро пойдут споры о том, вправду ли Есенин антисемит. Но может ли для антисемита слово "русофил" обернуться ругательной кличкой?
Больно было думать, что Сергей скитается бездомный и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело.
А Сергей стоит, припав спиною к стерне. И вдруг разражается длинной хлесткой руганью.
Странное дело, я не из чистоплюев, иной раз и сама загну крепкое словцо. В те годы женщины нередко из особого кокетства прибегали к непечатному слову. Но меня оглушило, что Сергей, пусть нетрезвый, позволил себе так распустить язык при мне: давно ли он не позволял подобных вольностей своим приятелям при юном Сереже Златых, работавшем в их книжной лавке на Никитской! Мальчишку оберегал, а при мне... не стыдится!
И я убегаю, простившись только с Грузиновым. Тот смотрит мне вслед с осуждением. И, конечно, прав. Не должна я была бросать Сергея вот такого: растерянного, бесприютного. Это было для него как предательство. Которому есть оправдание - ему, однако, не известно.
Но здесь опять в бег моих воспоминаний должна вступить Адалис. Айя Адалис, как зовут ее в тесном поэтическом кругу.
БЛУДНЫЙ СЫН
Да" мне стыдно было и больно, что накануне я отказала Есенину в ночлеге, Но совестно было и ему.
- Я, кажется, нес несусветное! Очень был пьян. Не сердитесь.
Мы сидим с ним в "Стойле" - не в "ложе имажинистов", а среди зала, поодаль от оркестра. От вина я твердо отказалась, прошу и его воздержаться. Честно пьем кофе. Кто-то подходит и" малознакомых "друзей".
- Идем же, Сергей! Вам пора...
- Не пойду! Вечно куда-то тащат... Дайте мне посидеть с моей женой!
Приглашавший удаляется с группой ждавших приятелей.
Близ нас остановилась Адалис. Сергей, извинившись отлучается уладить счет. Адалис, осмелев, подошла:
- Надя, я не в первый раз наблюдаю: удивительное лицо у Есенина, когда он рядом с тобой! Успокоенное и счастливое. Нет, правда! - Она завращала своими прекрасными, продолговатыми, голубыми в прозелень глазами, как будто выписанными на очень белой эмали. И добавляет (ох, и любит она высокопарные слова!):
- Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу!
Передо мной возникает рембрандтовский образ. Сын на коленях. Широкая спина и на ней кисти отцовских рук. Голые посинелые ступни. А лица мы почти не видим. Только эти стертые ступни и они выразительнее всяких глаз.
Спасибо, Айя, мне дороги твои слова. Прощаю им высокопарность. Ты все-таки истинный поэт.
ПО-СВОЕМУ
Поздняя осень двадцать третьего. Мы вдвоем на извозчике. Морозно. Но не сани - еще пролетка.
- Почему у нас с вами с самого начала не задалось? Наперекос пошло. Это ваша была вина,- уверяет Сергей.- Забрали себе в голову, что я вас совсем не люблю! А я любил вас... По-своему!
"Видно, уж слишком по-своему!" - подумалось мне. А вслух отвечаю:
- Наоборот. Я всегда это знала. Будь иначе, уж как-нибудь нашла бы в себе силу начисто оборвать нашу связь. Если не иначе, то вместе с жизнью.
И вспомнилось памятное для меня признание, которое услышала я от Сергея в ту ночь, когда С. Т. Коненков привез меня "знакомиться с Есениным".
БОЖЕСТВЕННЫЙ НАПИТОК
На этот раз я все-таки решилась привести Есенина в мой каменный чулан. Не откажешь бездомному в ночлеге. Не забыты и слова Грузинова: "Тяжело ему с Галей".
- Что это? Куда вас загнали? Чердачная дыра!
Объясняю: временно, пока идет ремонт; выбора не было - селили по трое в комнату, по четверо; хочешь быть одной, так сюда.
На улице зима. В моем чулане тоже. Я вмиг растопила печку - кирпичную самоделку, накрытую чугунной плитой. Стало сразу жарко. Чайник вот-вот закипит. Но от чая Сергей отказывается, просит воды. Новая задача; в кувшине в углу чулана не вода, а лед. Через минуту, отогрев, наливаю стакан. Сергей жадно глотает эту едва оттаявшую воду. И рассказывает мне восточную притчу: о богаче, избалованном всеми благами мира.
- ...И однажды подали ему утолить жажду что-то новое.
- "В жизни не пивал ничего прекраснее, - сказал он, великий знаток всех вин на свете.- Божественный напиток! Как он называется?"
И ему ответили: "Вода".
ЕСЕНИН О ДУНКАН, О ЕЕ ТАНЦЕ
Мы снова вдвоем, в каменном моем чулане, перед жарко пылающим огнем. Снова Есенин, как вошел, жадно выпил ледяной воды. А сейчас перебирает вслух свои заграничные воспоминания.
- Расскажите, как и почему вы там перебили зеркала в парижской гостинице?
Бил не он, уверяет Сергей, била Дункан. Приревновала, ну и вошла в раж. На шум явилась администрация. Я как джентльмен взял вину на себя.
"Как джентльмен?" - подумалось: - А может быть, того же требовали и деловые соображения? Как ни крути, главою фирмы "Всемирно знаменитая танцовщица и ее молодой русский муж" не он, а она.
По возникшей ассоциации спрашиваю, считает ли он, если по совести, свою Изадору крупной величиной в искусстве?
Он отвечает охотно и обстоятельно. Видно, давно сам это обдумал.
- Поначалу,- говорит,- искренно считал. Но потом, когда увидел танец другой тамошней плясуньи (имени он не назвал), недавно вошедшей в славу, я понял, что почем. Дункан в танце себя не выражает. Все у нее держится на побочном: отказ от тапочек балетных - босоножка, мол; отказ от трико - любуйтесь естественной наготой. А самый танец у ней не свое выражает, он только иллюстрация к музыке. Ну, а та, новая - ее танец выражает свое, сокровенное: музыка же только привлечена на службу.
Вспоминая сейчас это объяснение, я думаю о нынешних фигуристах, о танцах на льду, о роли и выборе музыки у них.
СУД НАД ЧЕТЫРЬМЯ. НА БОЛЬШОЙ ПОЛЯНКЕ
Ко мне подходит Евгения Давыдовна Шор, дочь известного музыковеда и бывшая жена Вадима Шершеневича. У имажинистов она пользовалась искони неизменным и глубоким уважением. Они держались правила: долой поцелуи женских рук! Но для нее - исключение. Я видела сама, как склонялись к ее руке и Есенин, и Анатолий Мариенгоф. И вот Женя Шор, как ее зовут в нашей семье, подходит ко мне возмущенная:
- Надя, что это? Я видела вас вчера с Есениным! Мы все, все должны от него отвернуться. Все его друзья евреи, все просто порядочные люди: русский, советский поэт, как какой-нибудь охотнорядец...
Передо мной, однако, Есенин уже успел оправдаться: "тот тип", то есть незнакомец, которому он в пивной влепил пощечину, окрестив "жидовской мордой", назвал-де Есенина мужиком.
- А для меня "мужик" все равно как для еврея, если его назвать жидом. Вы же знаете, не антисемит я, у меня все самые верные друзья - евреи, жены все еврейки!
Да, я знаю, слышала не раз: он и Райх зачислял в еврейки, и Дункан. Но то было в двадцать первом году. С той поры немало воды утекло. Предстоит общественный суд (в Доме печати) над четырьмя поэтами: Алексей Ганин, Сергей Есенин, Сергей Клычков, Петр Орешин. Главный ответчик именно он, Есенин. И Есенин взял с меня слово, что я приду на суд. Он еще не знает, что я жду ребенка. Не спешу его о том уведомить.
Для меня был оставлен пропуск. Но народу набилось невпроворот, я пришла поздновато, меня не впустили, сказали, что Есенин провел с собою целую толпу девиц, хватит, мол. Что я и сама принадлежу к клану имажинистов, было оставлено без внимания. Пробую доказать, что я не со стороны Есенина, а должна высказаться в оправдание Клычкова (хотя скорее могла бы ему только навредить, вспомнив есенинское "ну его, он русофил"). Не помогло. Да и надо ли мне лезть в пекло? Еще сделается дурно в духоте. Я сейчас склонна к обморокам. Так и ушла ни с чем.
После суда Есенин ходит как оплеванный. Друзья вдвойне к нему внимательны, заботливы: еще совсем сопьется, вот и стараются оттянуть его подальше от тех троих. А мне особенно больно, что тень пала и на Клычкова. Я его всегда считала человеком большой и чистой души, ценила его дарование (и еще выше оценю, когда он перейдет на прозу!). Но им владела какая-то странная к Есенину ревность. Он и раньше и позже не раз выказывал, что я ему очень нравлюсь, а у меня возникало чувство, точно склонность эта не лично ко мне, а к "девушке, полюбившей Есенина".
Попеняв мне, что я так и не пришла, в зал суда, Сергей при новой встрече сообщает, что скоро ляжет в санаторную больницу. Уже, все улажено: больница где-то в Замоскворечье; "то ли Пятницкая, то ли Полянка... Ну, Галя будет знать точно". И берет с меня слово, что я непременно там его навещу. "Адрес возьмешь у Гали".
Так-то! Ей он доверяет, а как дошло до дела, Галина Артуровна не захотела сообщить мне адрес, не передала Есенину мое письмо...
Незадолго до больницы я сказала, наконец, Сергею, что будет ребенок. Это его не порадовало" - у него уже есть дети и с ними он разлучен. Я заодно даю понять, что отнюдь не рассчитываю на брачные узы: вряд ли, говорю, возможно совместить две такие задачи - растить здорового ребенка и отваживать отца от вина. И вот теперь, когда ему ложиться на лечение, я спрашиваю, очень ли его угнетает мысль о моем материнстве. И добавляю: "Если так, ребенка не будет". Боюсь, он угадал и заднюю мысль: "ни ребенка, ни меня". Он уверяет с жаром: дело не в нем. "Мужчина всегда горд, когда женщина хочет иметь от него дитя (он сказал именно "дитя" - не "ребенка"). Если же он меня отговаривает, так это, твердит он, с думою обо мне: вряд ли, мол, я со всей ясностью представляю себе, несколько ребенок осложнит мне жизнь".
На том и простились до поры.
Я в своем ледяном чулане. Рвусь повидать Сергея - Бениславская упорно не дает адреса. Не знаю, где Грузинов... да, может, и он не знает. И выручает сон.
Вижу во сне: я иду какой-то Замоскворецкой улицей, то ли Ордынкой, то ли Якиманкой или Поляной; улицей, ведущей от Садового кольца к реке. Медленно так иду и слышу за спиной голос Сергея: "Обещала, а не приходишь". С горьким упреком. Решила в тот же день найти больницу - по указанию сна. И нашла. Прошла по Малой Полянке, по Ордынке, по Большой Полянке. Эта больше всего похожа на "улицу сна". Зашла в аптеку, справилась, есть ли поблизости больница или санаторий "с нервным уклоном". Мне очень любезно разъяснили, что есть: в конце Большой Полянки, почти у самой площади - "...по правую, руку. Вы сразу увидите!".
Пошла разузнать. Да, лежит у них такой... Меня легко пропустили - тут без особых строгостей.
Долго ждать не пришлось. Вижу спускающегося ко мне со второго этажа по широкой внутренней лестнице Есенина. Легко, радостно. Сейчас, когда сама несколько уже отяжелела, я вдвойне остро ощущаю эту легкость, эту его природную грацию.
- Наконец-то явилась! - говорит Есенин.- Ну, идем же ко мне.
Я не стала объяснять, как узнала засекреченный адрес. Оставила на совести у его "ангела хранителя" Галины. Она, небось сама перед собой оправдывается тем, что сейчас встреча со мною будет ему во вред!
У Есенина большая, просторная, светлая комната, которую с ним разделяет только один пациент. Тот, увидав гостью, поспешно удаляется. Сергей говорит:
- Повезло с сожителем: как увидит, что ко мне гость или что сажусь писать, тут же уходит.
Сергей за этот короткий срок очень посвежел, окреп. Поясняет: "скучновато, конечно". Еще бы! Непривычно затянувшаяся трезвость. А вот долго ли ты ее стерпишь, мелькает в уме.
Он прочел мне два новых стихотворения - оба написаны здесь, в больнице. Сперва "Вечер чернее брови насопил". Дочитал. Я повторяю на память:
Слушать песни дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек!
Обсуждать не хочу. Но Есенин требует критики. Я заметила, что зря он ломает язык ради рифмы: "насолил - пропил". Можно оставить обычное "насупил" - и дать диссонансную рифму. Сама я нередко так делаю. Или "насопил" это рязанская форма? (Была ли я права? Навряд. Есенинское "насопил" в оборот не вошло, но для данного стиха принято всеми как должное.)
Оставив мой вопрос без ответа, Сергей спешит перейти ко второму стихотворению.
Его упорно во всех публикациях относят к 1925 году. Возможно, какие-то мелкие доделки внесены позже, но мне ли было его забыть! Да и обсуждали мы его подробно... Это любимое мое: "Вижу сон. Дорога черная".
Скажут: не изменяет ли вам память? Нет, не изменяет. Разве спутает, забудет любящая такие строки:
И на этом, на коне
Едет милая ко мне.
Едет, едет милая,
Только нелюбимая
Да, я всегда знала: милых вагон, а любимой нет! Может быть, никогда и не было, сколько бы ты не выдумывал, не внушал себе и другим, что знал в прошлом, единожды, большую любовь.
Но лучше всего дальнейшее:
Свет такой таинственный,
Словно для единственной
Той, в которой тот же свет
И которой в мире нет.
Я долго потом старалась вспомнить: "У которой тот же свет" или "От которой тот же свет"... Он все не печатал; когда-то еще выйдет наконец - посмертно - четырехтомник и в нем эти стихи! Недооцененные. А может быть, вариант "Той, в которой" возник позже? В связи с первой публикацией этого стихотворения в Баку? Пусть докапываются литературоведы.
- Ну,- говорит Сергей,- критикуйте.
Понимаю: строчки еще не застыли, можно править.
Я сперва горячо приветствую так смело введенное в строй стиха слово "который". (Тем и себя нахваливаю: сама я еще летом двадцать первого даже на рифму вынесла "который").
- А к чему прицепитесь? Выкладывайте!
- К метким рукам.
И поясняю: сами по себе "меткие руки" даже находка. Это хорошо.
- А что же неладно?
- Слишком откровенно притянуто ради рифмы. Вот и не веришь находке. Или, может быть, чисто звуковое неприятно: "руками меткими", какая-то возникает "миметка". Но это "ловля блох". Стихотворение, как жемчужина, в вашей лирике!
Не знаю, почему Есенин так долго его не публиковал. Может быть, хотел что-то подтянуть? Или другое: оно было ему слишком дорого? Так удивительная наша художница Ева Павловна Левина, бывало, договорится о продаже своей картины, а потом все никак не желает с ней расстаться и тянет с оформлением продажи музею. Впрочем, догадка едва ли правильна, никогда я не замечала у Сергея подобной авторской "скупости".
Знаю, многое в моем рассказе покажется не совсем правдоподобным - начиная с приснившейся улицы. Но нет здесь ни слова выдумки. Все вот так и было. И особенно это станет жизненным, когда я расскажу о втором и последнем моем посещении Есенина в больнице.
Я застала у него Галю Бениславскую с подругами. Сергей принимал их - и меня - не в палате, а внизу, под лестницей.
На этот раз он был со мною почти груб. И злобно говорил о Жене Лившиц.
- Вам сколько лет исполнится? (Это было незадолго до моего дня рождения). Двадцать восемь?
- Расщедрились! Хватит с меня и двадцати четырех. Я понимала подоплеку спора: он сам себе доказывает, что я достаточно взрослая, что он за меня не в ответе. Но говорится это чуть не со злостью - уж не в угоду ли Галине?
- Ну, да! Все еще, скажете, девочка! Мы же с вами целый век знакомы. Когда встретились?
- Осенью девятнадцатого.
- Вот тогда вам было двадцать три.
- Было девятнадцать. Мои годы просто считать: в двадцатом - двадцать. В двадцать четвертом, в феврале, будет двадцать четыре.
- Все-то она девочка! А уж давно на возрасте!
- Дались вам мои годы. Свои не забывайте.
Разговор перекинулся на Женю Лившиц.
- Она будет мужу любовь аршином отмерять,- усмехнулся Есенин (так и не склонивший Женю на "реальную любовь"). И Бениславская со всей своей стайкой весело и довольно хихикает.
Меня мучит злая мысль: как был он рад мне тогда, совсем на днях! Что же сейчас, при этих девицах так подчеркнуто груб? И так недобро говорит о Жене? Оправдывается перед Галиной?
И я радуюсь уже созревшему решению переехать в Петербург (еще Ленин жив, и город носит именно это имя - не Петроград). Мне вдруг становится ясно: Сергею до смерти хочется выпить, он еле терпит свою трезвость. Не мне тут решать. Пусть Бениславская сама посоветуется с врачами насчет вина. Хотя бы в самой малой дозе. Из всех гостей я первая поднялась уходить. Сергей с неожиданной - покаянной - теплотой прощается со мною.
ПРИВОЖУ ЕСЕНИНА К ГАЛЕ
Сергей заявился ко мне на Волхонку. В мой ледяной чулан.