В дальнейшем узнала: кому бы ни был обязан Сергей Есенин выходом на волю (считается, что Малкину из Главпечати), Галина Артуровна Бениславская уверила его и напрочно! - что и она подтолкнула дело и что в ней он всегда найдет защиту!
ПУСТО ВНУТРИ
Тяжелая для меня пора. Выходив меня, Люба, сестра, тут же слегла сама: какой-то затяжной истерический приступ. Показывает мне белый платок, уверяя, что харкает кровью. Требует: "Ты за мной ухаживай, как я ухаживала за тобою". К этому хозяйственные трудности, чуть не голод. Часто приходится таскать воду ведрами от соседей в первом этаже к нам, на четвертый. Пилить и колоть дрова для "буржуйки": октябрь, а уже морозы! Но что хуже всего: пока я прохлаждалась на Кавказе, Люба упустила свою комнату в нашей же квартире, которую мне удалось для нее выхлопотать, вселилась ко мне и... ввезла мамин рояль! Да бегай по урокам, да посещай занятия в литературной студии!
Кажется, быт совсем засосет меня, и уж не знаю, как пробивается сквозь него родничок стиха.
Лавка заперта, но дрова в печурке не прогорели. Мы сидим вдвоем у огня, Есенин и я, он мне читает - из "Сорокоуста" ли, из "Исповеди хулигана"? - требует, чтоб и я прочла свое. Читаю что-то о "серебре волос". Его удивило: разве я чувствую себя старой?
Бурная атака - с ума он сошел, прямо перед незанавешенной витриной! Хрупкая с виду, я куда сильней, чем кажусь. Натиск отбит. Есенин смотрит пристыженным и грустным. И вдруг заговорил - в первый раз при мне - о неодолимой, безысходно" тоске. О том, что у римлян называлось taedium vitae (букв. "томление жизнью" (лат.)). Эта не его, мое обозначение.
- А у вас так бывает? Пусто внутри? И вроде жить наскучило?
Говорю в ответ, что тоска у меня иная: как жажда нового; или как горе, но от него только полней душа. А пустота внутри? Нет, это мне не знакомо.
Уверяю Сергея, что и у него это не то: он слишком выложился в стихах - ведь написал так много, с такою полной отдачей! Поэзия берет человека всего целиком. Тут не может не остаться ощущения (нарочно говорю "ощущения", а не "чувства") внутренней пустоты.
- Полюбить бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!
"Полюбить бы" - это, понимаю, мне в укор. А про тиф... Врачи тогда говорили, будто тиф (сыпной) несет обновление не только тканям тела, но и строю души.
Угольки, однако, давно прогорели, нам пора.
Выходим вместе. Идем переулками, пересекаем Тверскую. Большая Дмитровка. Здесь нам расставаться, Сергею налево, мне прямо. Бросив "до свиданья!", иду наперерез мостовой. Вижу и не вижу: бешено мчащийся кабриолет. Стоящий в рост возница.
Над головой занесено копыто. Блеск подковы в глаза. Жар конского дыхания на щеке. В плечо крепко впились пальцы друга. Рывок. Мы снова рядом на тротуаре.
Видение - конь, кабриолет, возница в рост - пронеслось мимо.
Как он успел? Мгновенная быстрота реакции, меткое движение руки! Вот когда я поверила, что в войну Есенин какое-то время и впрямь, работал наездником в. цирке.
А сейчас... как он грустно и участливо смотрит мне в лицо!
- Что с тобой? Ведь видела - и не уклонилась. И на днях, когда в лавке обрушились над головою трубы, угли, на тебя посыпались горящие, - ты и, бровью не повела.
Да, было и это. И тогда он вот с такой же точностью реакции, выхватил меня из-под рухнувших накаленных труб.
- Зачем же неправду сказала? Знаешь и ты эту тоску и пустоту. Будто все равно жить или не жить.
Все это так и говорилось - на "ты". Точно вырвалось само собой из сердца.
- Да нет, нет! Это только... только рассеянность.
Не могу же я втолковать ему правду. Во мне не моя, а его тоска. Постаралась вернее понять ее, чтобы, поняв, преодолеть и ему же потом помочь.
Острое чувство радости. И не тому я рада, что он - дважды за эти дни - спас меня в беде: мне ясно, одоление опасности словно разбудило и в нем радость жизни, подняло новый вал душевной силы.
"Канатаходец" выдержал испытание.
НОВАЯ НАДПИСЬ
Осень двадцатого - или январь двадцать первого?
У Есенина и у Мариенгофа одновременно вышло по новой книжке стихов, помнится, обе нетолстые, продолговатые. Что именно? Затрудняюсь назвать. У Есенина, возможно, "Преображение" (повторным изданием). Встреча с обоими в книжной лавке. Анатолий преподносит мне свою книжку с той характерной для него нескромной надписью.
Протягивает мне книжку и Сергей. Читаю надпись. То же, что проставлено было на "Треряднице". Мне промолчать бы - ведь повторение лишь усиливало смысл. Но я не утерпела и, как бы усмотрев в новой надписи только дешевую игру слов, да еще и вовсе обесцененную повторением, сказала:
- Такую надпись вы мне уже сделали в прошлый раз.
- Дайте книгу! - с сердцем потребовал Есенин и вписал, втиснув перед подписью, добавочную строку. Теперь можно было прочесть:
Надежде Вольпин
с надеждой,
что она не будет больше надеждой.
Сергей Есенин.
Как это прикажете понимать? - я спросила.
Есенин с вызовом:
- Взял и вывернул.
...Обиделся. И не забыл обиду!
С той поры он уже никогда не дарил мне своих книжек, ни с надписью, ни без надписи.
СЛОВАРЬ ДАЛЯ
Среди поэтической молодежи, толкущейся вечерами в кафе СОПО, завелся академик. Смотрит строго, придирается к ударениям, к формам слов... Что знает, на том стоит непреклонно. Ух и досталось бы от него по части ударений Николаю Алексеевичу Некрасову! Зовут академика Теодор Левит, а лет ему шестнадцать. Есть в нашем тесном кругу еще один знаток по части ударений - музыкант и поэт Георгий Николаевич Оболдуев - друг мой Егорушка. Как-то в споре с одним из них понадобилось мне проверить какое-то слово. Заглянуть бы в Даля (сейчас, на исходе двадцатого года, еще нет словарей поновее)
Встретившись через денек с Есениным, я вспомнила, как недавно он при мне горячо нахваливал друзьям "гениальное творение Даля". Вот и спросила:
- Есть у вас Даль?
- Нет.
- А в лавке у вас на продажу не выставлен?
- И в лавку давно не приносили. Почему спрашиваете?
- Да поспорила о слове" надо проверить... Вы разве никогда себя ни в чем не проверяете?
- Проверять? Зачем? - и гордо добавил: - Язык - это я.
РЕЛЬСЫ
Август. Рельсы спицами,
Дар в пыли клубится.
К югу лист исписанный
Развернули птицы.
К полдню златокудрому
Обернусь я круто:
Ты в путях, возлюбленный,
Жизнь мою запутал.
И, как лес безлиственный
Все по лету дрогнет,
Так с тобой исписано
Полотно дороги.
И, как злыми рельсами
Узел жизни стянут,
Так тобой истерзана
Глупенькая память.
Август. Дни ущербные
Режет ночь серпами.
Злак волос серебряный
Сбереги на память.
Ведь недолго мне в лицо
День любезен будет
Через шею колесо
И разрезан узел!
1921
Часть вторая
ОТРАВЛЕННОЕ СЧАСТЬЕ
(1921-1922)
Тучи, пойманной в колодце,
Журавлиная тоска.
ПРИНЦЕССА БРАМБИЛЛА
Весна двадцать первого. У Таирова с шумным и спорным успехом идет "Принцесса Брамбилла". Кто-то усудобил мне билетик. Но идти в театр одной? Не так это соблазнительно. Спрашиваю у Есенина, стоит ли смотреть.
Он отвечает с жаром:
- Стоит ли? Нужно! Необходимо! Непременно посмотрите. Красочно, празднично! То самое, чем должно быть театральное зрелище.
Не об актерской игре, не о постановке, режиссуре, наконец, не о самой пьесе Гофмана: он отозвался о спектакле со страстной своей похвалой именно как о зрелище - и только.
Проверить отзыв поэта мне не удалось - по каким-то обстоятельствам пришлось переуступить свой одиночный билетик.
Помнится, в репертуаре Камерного "Брамбилла" продержалась не очень долго. Не сохранилась она в памяти театрального зрителя, не то что ее младшая соперница "Принцесса Турандот" (о той даже частушки слагались). Может быть, как раз потому, что представляла собой не более, как "театральное зрелище"?
НЕПРЕКЛОННАЯ
Осень двадцатого года. А где происходил тот вечер, не скажу: в Большом ли зале консерватории? В Колонном ли зале? Только не в Политехническом - это помню твердо. Есенин читает новые поэмы - "Сорокоуст", "Исповедь хулигана". Я в задних рядах - пришла, как всегда, поздновато. На эстраде слева сидят тесной стайкой радостные и гордые этой честью друзья поэта, все больше девушки: Бениславская с подругами и... и какая-то совсем новая фигура - немолодая женщина, темноволосая. Сидит очень прямо, руки на коленях, как у каменного Рамсеса, ни тени улыбки на длинном лице... "Классная дама", назвала я мысленно незнакомку. В перерыве справляюсь о ней у Сусанны Маар. (Псевдоним Сусанны Чалхушьян, участницы группы поэтов "ничевоков", прибывших из Ростова в Москву в начале 1920 г.)
- Пожилая? Где?
- Вторая справа от Гали Бениславской.
Сусанна смеется. Издалека она и впрямь смотрится пожилой. Нет, это совсем молоденькая девушка. Из Харькова. Отчаянно влюблена в Есенина и, заметь, очень ему нравится. Но не сдается (не в пример своим сестрам и стихолюбивым подругам!) Словом, Женя Лившиц.
Столь полных сведений я не ждала. Сусанна поистине справочное бюро! К ней, как по речкам в озеро, стекается всяческая информация.
Вблизи харьковчанка оказалась стройной худощавой девушкой со строгим и очень изящно выточенным лицом восточного, пожалуй, склада. Глаза томные и грустные. Сжатые губы. Стихи слушает жадно - во все глаза!
Впредь я буду встречать ее довольно часто, то на вечерах в Политехническом и Доме печати, то в книжной лавке имажинистов (у консерватории). Живо запомнилась такая картина: они стоят друг против друга, разделенные прилавком, Женя спиною к окну витрины, Есенин - на полном свету. Взгляд Есенина затоплен в черную глубину влюбленных и робких девичьих глаз, рука поглаживает аккуратно выложенные на прилавок кисти покорных рук. За парой наблюдает слева - иронический и добрый взгляд Айзенштата, справа - мой. Что читает девушка в завораживающих глазах поэта? Ответную влюбленность? Нет, скорее пригласительную нежность. Ее девическая гордость требует более высокой цены, которой не получает.
А вот и другая встреча, не такая мимолетная. Весна двадцать первого года. Богословский переулок Дверь на мой звонок Есенин отворяет сам. Вводит. в комнату.
- Не ждали? Я во делу. Выложу и сразу побегу.
- О делах потом,- перебивает Сергей,- Быстро не отпущу, раз уж вы тут. В кои-то веки снизошли!
Квадратная комната. Вдоль окна - с отступом для стула - большой прямоугольный стол (не письменный), на нем в углу сдвинутая работа и кучка книг. С торца налево сидит девица - знакомая прямая посадка, "как аршин проглотила". Нет, не аршин… не классная дама: скорее первая ученица, готовая дать заученный ответ. Глаза не выдают и тени недовольства моим несвоевременным вторжением.
На столе появляется чай.. - полутеплый. Сперва неловкое молчание, потом вялый общий разговор. Женя спрашивает вдруг Есенина, умеет ли он рисовать.. Я попадаю в детский сад. Не классная дама, не первая ученица... Трехлетняя Женечка спрашивает пятилетнего Сережу: "Ты умеешь рисовать?" и тот в ответ, резко: "Нет. А ты?" "Я умею рисовать уточку". И Женя - Евгения Исааковна Лившиц - старательно выводят на листке бумаги лежачий овал - тело птицы; слева кружок с клювом - головка; справа палочки веером - хвост.
А я поясняю деткам, что на тот же. вопрос "умеете вы рисовать?" Скрябин будто бы ответил: "Не знаю, не пробовал". Только вот не припомню, от кого я это слышала. Мне хочется взять карандаш, нарисовать всадника на буйном коне, но нельзя, выйдет похоже на бахвальство.
Женя спохватилась, что ей пора. Поднимаюсь и я. Меня Сергей не отпускает: "Вы же по делу! Поговорим".
Как живо все это вспоминается мне, когда годы спустя Сергей раздраженно и явно в угоду Бениславской - скажет при мне в больнице на Полянке про Женю Лившиц:
- Она будет мужу любовь аршином отмерять.
Уж не тем ли проглоченным аршином, который не дает согнуться горделивой спине?
В ТУ ПЕРВУЮ НОЧЬ
Весна двадцать первого. Богословский переулок. Я у Есенина:
Смущенное:
- Девушка!
И сразу, на одном дыхании:
- Как же вы стихи писали?
Если первый возглас я приняла с недоверием (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной!), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным и... смешным;. Вихрем пронеслось в уме
"Вот как, и ты разделяешь дешевую мужскую философию о роли половых гормонов в творчестве... Совсем недавно Сергей Буданцев толковал мне, что родись я мужчиной, то при моем-де даровании я развернулась бы в поэта первого ранга... Ну, с того и спросу нет - умен, но пошловат... А Есенин... Но, значит, все-таки признаешь ты во мне подлинного поэта..."
И еще сказал мне Есенин в тот вечер своей запоздалой победы:
- Только каждый сам за себя отвечает!
- Точно я позволю другому отвечать за меня! - был мой невеселый ответ.
При этом однако подумалось:
"Выходит, все же признаешь в душе свою ответственность - и прячешься от нее?" Но этого я ждала наперед.
Не забыл напомнить мне и свое давнее этическое правило: "Я все себе позволил!"
К кому ты сейчас примериваешься, Сергей Есенин? Повеяло Достоевским, хоть никогда я не слышала от тебя этого имени... И память услужливо подсказала: "Ставрогин!"
На миг мне сделалось не на шутку страшно. Не за себя.
А надо всем звенела радость полного сближения. Для него, как и для меня.
Позже поняла: это есенинское правило "я все себе позволил" - правило не так этическое, как эстетическое - не очень-то подтверждалось его поведением в жизни. Этими словами он лишь внушал самому себе, что поэт - человек, живущий для искусства,- не должен подчинять себя каким бы то ни было запретам, нравственным ограничениям. Недаром, когда он определится как поэт в полном смысле советский, добровольно поставивший себя в известные границы, Есенин отбросит это правило: "я все себе позволил". И повторю: после его возвращения из заграницы я уже никогда этих слов от него не услышу.
ОСОБЕННЫЙ ВЗГЛЯД
С Есениным нередко бывало такое: среди разговора, для него, казалось бы, небезразличного, он вдруг отрешится от всего, уйдет в недоступную даль. И тут появится у него тот особенный взгляд: брови завяжутся на переносье в одну черту, наружные их концы приподнимутся в изгибе. А глаза уставятся отчужденно в далекую точку. Застывший, он сидит так какое-то время - минуту и дольше - и вдруг, встрепенувшись вернется к собеседнику. Так происходило, с ним и наедине со мною, и за столом в общей небольшой компании. Позже тот же взгляд я приметила у Кати Есениной. Решила, что девочка переняла его у брата, во многом усердно ему подражая в свои пятнадцать лет.
Но вот и мой малыш месяцев семи, качаясь в люльке нет-нет, а уставится вдаль. Тот же взгляд! И я безошибочно узнала, что это не какая-то выработанная манера ухода от окружающих, а нечто прирожденное - и у Сергея, и у Кати... и у моего мальчонки. У Шуры Есениной, мало похожей на брата (она в мать, а Сергей и Катя явно в отца) я никогда не наблюдала этого есенинского взгляда.
НАШИ СПОРЫ
Мы часто говорим - а то и спорим - о формальных приемах в поэзии.
- У Маяковского,- укажу, бывало,- превосходные образы! - И цитирую:
А у мчащихся рек на взмыленных шеях
Мосты заломили железные руки.
- Скажете, плохо?
Есенин в ответ (разговор был еще в двадцатом году, до моего вступления в ряды имажинистов):
- А это не образ - это рассказ, "фельетон" "сотворение мифа"
Имажинистов часто попрекали подменой понятия "поэтический образ" просто метафорой. К тому же по строенной, "если не на прямом сравнении - "как", "словно", "будто",- то посредством родительного падежа или творительного, например:
1) Родительный падеж:
Веслами отрубленных рук
Вы гребетесь в страну грядущего.
(Укажу попутно: Есенин произносил: "вы хребетесь в страну хрядущего" - с глухим "х"!).
2) Творительный падеж:
По пруду лебедем красным
Плавает тихий закат.
Первым из этих приемов Есенин пользовался чаще, чем вторым.
Как-то в беседе со мной Иван Никанорович Розанов (в прошлом - мой гимназический учитель литературы) заметил, что у Пастернака можно часто встретить образы, построенные не на метафоре, а на метонимии. (Метафора – иносказательное выражение, построенное на сходстве. Метонимия – иносказание, основанное на близости или внутренней связи понятий. – Н.В.). Я же назвала любимый прием имажинистов "аблативус, или генитинус имагинис", памятуя, как на уроках латыни мучили гимназистов всевозможными видами употребления этих падежей.
Но шли - нет, не годы, месяцы - и менялись установки и старших поэтов, и мои.
Однажды у себя, в Богословском, Есенин, когда я уже спешу убежать (мне в тот вечер читать с эстрады в "Стойле Пегаса"), как бы под занавес говорит:
- А насколько все-таки тоньше строится образ в народной поэзии!
И читает:
Высоко ворон летает,
Крылом небо достает.
Хорошо милый ласкает,
Только замуж не берет!
"Небо достает" - а понимай: "ведь не достает же".
Я отвечаю, что в этой - конечно, женской - частушке всего замечательней, что милый сопоставлен не с соколом, а с вороном, и это придает жалобе двойную горечь.
Есенин кивнул, как бы в согласие. Помолчав, продолжает:
- А теперь послушайте, как тонко дан образ вот здесь:
Дайте, дайте мне силу
Да я березоньку спилю
У березы тонкий лист
А мой милый гармонист
Я обнимаю на прощанье моего "гармониста" и бегу выступать. И по дороге вспоминаю, как в дни моего отрочества, в годы первой мировой войны один из "толстых" журналов ("Русское богатство"?) поместил статью о частушках, где автор (помнится авторша) приводил и такие "перлы" народной поэзии
Мой миленок не теленок
Целоваться горазд-ловок
Нет ни сопель, нет ни слюн
Целоваться ловко с ним
Подумалось, что заслуживает здесь внимания, так это диссонансовая рифма: "с ним слюн". Жемчужное зерно в навозной куче критики!
И еще я подумала: зачем прочел мне Сергей про ворона? Кажется, ничуть я ему в замужество не набиваюсь. А вторая частушка? Не по плечу я дерево рублю? Пусть так. Горько, конечно. Но "есть и в неутоленности счастье!" Отравленное... но все-таки счастье!
А пути строения образа. О них глубже многих высказался в разговоре со мной Осип Мандельштам с его идеей о знаке радикала. Но об этом рассказано будет ниже.
ПОЭТ И ПОЭТЕССА
"Стойло Пегаса". Двадцать первый год. Лето в разгаре. То жаркое грозное лето, завершившееся великим голодом в Поволжье.
- Вот вы куда запрятались! - слышу я голос Есенина.
Он нашел меня в этой большой комнате за кухней. Сижу и проверяю, хорошо ли помню новые свои стихи, которые сегодня собираюсь прочесть с эстрады
Есенин покосился на высокую кровать под лоскутным одеялом, бросает с сердцем: