- Мы с Ляпковым вместе прибыли сюда, на острова. Я еще тогда приметил в нем это: не то чтобы нарочно лез под огонь, но было похоже, что испытывает себя. Он командовал резервным взводом здесь, на Хорсене. А в ночь на третье сентября финны высадили десант на Гунхольм. - Томилов обернулся к карте, висевшей на стене, и ткнул пальцем в островок к северу от Хорсена. Я уже знал, что этот Гунхольм называли Восьмеркой за соответствующие очертания. - Ну вот, взводам Ляпкова и Щербановского был приказ - переправиться на Гунхольм и выбить противника. Ляпков возглавил этот бой и действовал решительно. Быстро преодолел заградительный огонь на переправе, закрепился на южном берегу острова, а потом повел людей в атаку. К утру финский десант был сброшен. Ляпков и остался на Гунхольме командиром острова. Это был бесстрашный, я бы сказал - прирожденный боец. Он сам лежал часами за камнем со снайперской винтовкой, уложил восьмерых на соседнем острове - у нас же в шхерах тесно. Вступал в перестрелку с финскими снайперами. Ляпков получал за это нагоняи от нас. Но он не мог иначе - у него была страсть активно бороться. Был представлен к ордену. И вот - шальная мина, нелепая смерть… - Томилов горестно взмахнул рукой. - Вот о ком еще надо написать - о Васильеве, - сказал он, помолчав. - Это наш инженер, минер, большую проделал работу по укреплению островов. Можно сказать - наш Тотлебен.
Я спросил, как пройти к Васильеву, но оказалось, что он сейчас на Эльмхольме.
- Скоро катер туда отправится, - сказал Томилов, взглянув на часы. - Пойдешь на Эльмхольм?
- Пойду.
Эльмхольм - островок к северо-западу от Хорсена - имел кодовое название "Мельница". Не случайно так окрестили это угрюмое нагромождение скал, поросших сосняком и кустарником. Эльмхольм был вырван у противника еще в июле, и финны несколько раз пытались его отобрать. В августе на острове шли упорные бои, и немало жизней было перемолото на этой окаянной "Мельнице". Здесь насмерть стояла шестерка бойцов во главе с сержантом Семеном Левиным. Здесь погиб один из отважнейших бойцов Гангута - лейтенант Анатолий Фетисов: он встал в полный рост, чтобы просигналить шлюпкам с подкреплением (не зная точно обстановки, они подходили к берегу, захваченному финнами), и был сражен автоматной очередью. Отсюда в разгар боя, когда оборвалась телефонная связь, поплыл под огнем к Хорсену, чтобы доложить обстановку, Алеша Гриденко, балтийский орленок. Здесь, после гибели Фетисова и ранения политрука Гончаренко, краснофлотец Борис Бархатов принял на себя командование и сумел с горсткой бойцов удержать остров до прибытия подкрепления - ударной группы Ивана Щербановского.
Таков был Эльмхольм, "Мельница", один из аванпостов гангутской обороны.
Лишь несколько десятков метров отделяло его северный мыс от большого острова Стурхольм - главной базы операций противника против западного фланга Ханко.
Обогнув Хорсен с юга, катер повернул направо. В этот миг взлетела ракета, вырвав из мрака узкий пролив с торчащими, как тюленьи головы, скалами, а за ним - горбатую, в пятнах снега, спину острова (это и был Эльмхольм), а дальше - зубчатую стену леса на Стурхольме. Не успел погаснуть зеленоватый свет ракеты, как там, на Стурхольме, замигало пламя, застучал пулемет, в нашу сторону брызнула струя трассирующих пуль. Все, кто был на катере, пригнули головы. Лучше было бы лечь, но мешали ящики с продовольствием. Пулемет все стучал, взвилась еще ракета, но катер газанул и успел проскочить открытое место.
На эльмхольмском причале нас встретили несколько островитян. Один из них, в ватнике, с командирским "крабом" на шапке, распоряжался разгрузкой.
- Гуров! - крикнул он в темноту. - Ну, где твой раненый? Давай быстрей, катер отходить должен.
- Сейчас! - ответил чей-то голос. - Никак не уговорю вот…
Я спросил человека в ватнике, как пройти на КП. Он вгляделся в меня:
- С Большой земли, что ли? Иди направо по тропинке. Скалу увидишь - там и КП.
Мне запомнилось это: на Эльмхольме Большой землей называли полуостров Ханко, а для Ханко Большой землей был Ленинград.
Я двинулся в указанном направлении. Что-то звякнуло под ногами. Тянуло морозным ветром с привычным запахом гари. На повороте тропинки стояли двое, один - с забинтованной головой под нахлобученной шапкой.
- Чего упрямишься, Лаптев? - услышал я. - Отлежишься неделю на Хорсене в санчасти, потом вернешься. Давай, давай на катер, быстро!
- Не пойду, - отвечал забинтованный. - Подняли шум из-за царапины. Не приставай ты ко мне, лекпом.
Он круто повернулся и пошел прочь.
- Ну, ступай ко мне в капонир, я сейчас приду. Кожин! - крикнул лекпом в сторону причала. - Отправляй катер, Лаптев не пойдет!
Спустя минут десять я сидел на островном КП - в землянке, освещенной лампой "летучая мышь" и пропахшей махорочным дымом. Жарко топилась времянка, дверца ее была приоткрыта, и красные отсветы огня пробегали по лицу политрука Боязитова. Он сидел у стола, сколоченного из грубых досок, на столе рядом с лампой стояли полевой телефон и кружки. До моего прихода у Боязитова был, как видно, крупный разговор с краснофлотцем мрачноватого вида, сидевшим спиной к печке.
Я представился, Боязитов кивнул на нары, приглашая садиться, и сказал краснофлотцу:
- Ну, все, Мищенко. Надо бы тебя на губу отправить, но, я думаю, ты сам поймешь.
- Не возражаю против губы, - криво усмехнулся Мищенко. - Хоть в тепле посижу.
- Сейчас спросим у корреспондента. - Боязитов обратил ко мне бледное широкое лицо с азиатскими глазками. - Не знаешь, гауптвахта действует в городе?
- Кажется, нет, - сказал я. - Но точно не знаю.
- Какая сейчас гауптвахта, - сказал кто-то лежавший на верхних нарах. Он спрыгнул вниз, сел рядом со мной. Это был младший сержант Сахно, командир взвода. - Не такое время, чтоб бойца на губу сажать.
- В общем, так, Мищенко, - сказал Боязитов. - Насчет ботинок - не только у тебя они разбитые, я уже в штаб отряда докладывал. Как только подвезут, выдадим новые, ясно? Пока придется потерпеть. У Моисеева обувка не лучше твоей, а он на прошлой неделе двое суток подряд на вахте стоял. И не хныкал.
- Кто хнычет? - угрюмо сказал Мищенко. - Никто не хнычет. Я законно требую.
- Законно. Но - понимать должен обстановку. Скоро залив замерзнет, еще труднее будет. Что же нам - снимать оборону?
- Скажете тоже! - Мищенко поднялся. Ботинки у него, и верно, были худые. Невольно я перевел взгляд на свои, тоже изрядно прохудившиеся, сапоги.
- А насчет того, что ты тут пошумел, - продолжал Боязитов, - ладно, забудем.
- Разрешите идти? - Мищенко нахлобучил шапку до бровей и вышел.
Сахно поставил на раскаленную печку закопченный чайник.
- Снимай шинель, корреспондент, - сказал Боязитов. - Чай будем пить. Нравится тебе наша наглядная агитация?
На дощатой стене землянки были развешаны вырезки из нашей газеты, весь отдел "Гангут смеется" - карикатуры, стихи, фельетоны. Тут же висело несколько цветных картонок от эстонских папиросных коробок - улыбающаяся блондинка с надписью "Maret", корабли викингов, ощетинившиеся копьями.
- Нравится, - сказал я.
- Ты не думай, этот Мищенко вообще-то неплохой боец. Сорвался немножко. Трудно здесь, конечно. Пообносились ребята в десантах, ботинки об скалы поразбили… Так что тебя интересует?
Я спросил о лейтенанте Васильеве, но его на острове не оказалось: хорсенского Тотлебена вызвали на Кугхольм, островок к югу от Эльмхольма, недавно он ушел туда на шлюпке. Ну, ничего не поделаешь. Не гоняться же за ним по всему архипелагу.
Боязитов рассказывал о бойцах своего небольшого гарнизона, Сахно вставлял замечания. Потом пришли фельдшер Гуров и старший сержант Кожин - тот самый, в ватнике, который разгружал катер. Мы грызли твердые (финские, трофейные) галеты и пили кипяток с сахаром из кружек, обжигавших губы. Гуров подначивал Кожина: дескать, когда Кожин работал в сельмаге в Ивановской области, он проторговался в три дня, так что пришлось закрыть магазин, а теперь он, Кожин, хочет проделать такую же штуку здесь, на Эльмхольме, с продскладом. Кожин, старый сверхсрочный служака, посмеивался и в долгу не оставался. По его словам выходило, что граждане города Подольска чуть ли не коростой покрылись в те годы, когда Гуров заведовал там санпросвещением, и только после его ухода на военную службу стали понемногу приобщаться к гигиене.
Гуров и Кожин были закадычными друзьями. Они выполняли не только основные свои обязанности. Фельдшер и интендант дежурили на островном КП. Они освоили трофейный миномет и не раз били из него по Стурхольму, когда накалялась обстановка. Словом, это были опытные десантники.
Я спросил Гурова о давешнем раненом, который отказался уйти на Хорсен.
- Да это Лаптев, пулеметчик из отделения Кравчуна, - ответил фельдшер, густо дымя махоркой. - Он сегодня малость поспорил с финской "кукушкой", рана вообще-то не опасная, но все-таки… Да ничего, я его и здесь вылечу.
Я уже знал, что отделение Кравчуна несет наиболее трудную вахту на северном мысу Эльмхольма, в шестидесяти метрах от южной оконечности Стурхольма, которую десантники называли "Хвостом".
Меня разморило в тепле и клонило в сон. Но когда я услышал, что младший сержант Сахно собирается идти туда, к Кравчуну, я стряхнул сонное оцепенение. Сахно повесил на шею трофейный автомат "суоми", я закинул за спину родную винтовку, и мы вышли в ночь, остро прихваченную морозцем и перекрещенную пулеметными трассами.
Опять что-то звякнуло под сапогами, и только теперь я понял, что это стреляные гильзы. Кажется, ими был засыпан весь остров.
- Туда днем не пройдешь, - говорил мне вполголоса Сахно, - да и ночью только по-пластунски. Очень открытое место…
Вдруг он замолчал, и тут я тоже увидел темную фигуру, мелькнувшую среди редких сосен на фоне большой заснеженной скалы. Фигура двигалась в том же направлении, что и мы.
- Эй, кто идет? - окликнул Сахно, и тут же со Стурхольма поплыли трассирующие очереди на звук голоса.
Фигура остановилась. Теперь я различил белевшую под шапкой повязку: это был Лаптев.
- Ты что это? - сердито сказал Сахно, подойдя к нему. - Давай-ка обратно к Гурову в капонир.
- А чего я там не видел? - буркнул Лаптев. - "Трех мушкетеров" без начала, без конца? Так я их читал.
- Ничего, перечитаешь, там середина самая интересная. Раз уж ранен по собственной глупости, так сиди и не рыпайся. Как-нибудь на мысу без тебя обойдутся.
- Не обойдутся, - упорствовал Лаптев. - Да рана пустяковая, сержант, почти не болит…
С минуту они препирались, потом Сахно махнул рукой: шут с тобой, иди.
Мы вскарабкались на каменистый и узкий, голый, как лоб, перешеек, ведущий к северной оконечности острова. И поползли. Сахно был прав: тут все как на ладони. Очень неприятно было чувствовать себя живой, медленно передвигающейся мишенью. Проклятые ракеты висели над нами, как люстры, пулемет работал, казалось, в двух шагах, пули свистели над головой, цвикали о камень.
Наконец это кончилось. Мы скатились в расселину скалы, и тут был хорошо замаскированный капонир, скудно освещенный коптилкой.
Командир отделения Николай Кравчун оказался молодым парнем с горячими карими глазами. Он не очень удивился возвращению Лаптева. Сказал только громким шепотом:
- Зализал рану? Вот чудик! - И деловито распорядился: - Вместо тебя Лукин стоит, ты его в шесть ноль-ноль сменишь. А сейчас - отдыхать.
Мне он велел не высовываться из капонира, а сам пошел (вернее, пополз) с Сахно проверять посты.
Лаптев заметно повеселел, оказавшись "дома". Сразу войдя в роль хозяина, извлек из-за патронных ящиков банку консервов и неизбежные галеты. Принялся рассказывать, как однажды боец ползком тащил сюда, на мыс, термос с борщом, пулеметная очередь изрешетила термос, и бойца обдало с головой, - хорошо еще, что борщ был не больно горячим. От злости вскочил боец и, матерясь на всю Финляндию, прошел остаток пути в полный рост. Наверное, финны от изумления рты поразевали - не срезали его.
- Раньше так и таскали харч в термосах, - добавил Лаптев. - Каждый обед, можно сказать, боевая операция. Ну, теперь мы наловчились тут, на мысу, готовить. Нашли укрытое местечко, а дым ночью не так виден. Богданов у нас здорово готовит…
Лаптев улегся на нары, закрыл глаза: все-таки рана давала себя чувствовать. Я вылез из капонира, осторожно выглянул. Вот он, стурхольмский "Хвост", прямо передо мной - темный, притаившийся. Сколько настороженных глаз смотрит сейчас оттуда на мыс Эльмхольма?
Звонко ударил пушечный выстрел, тяжело прошелестел снаряд, потом донесся приглушенный расстоянием звук разрыва. Еще выстрел, еще и еще. Какая-то финская батарея вела огонь по Ханко. Я знал, что артобстрелы теперь не причиняют почти никакого вреда гарнизону, зарывшемуся в землю. Но почему-то возникло ощущение: что-то должно вот-вот начаться. На Стурхольме сразу в нескольких местах заработали пулеметы, светящиеся трассы устремились к Эльмхольму и к соседнему островку справа, тоже занятому гранинцами, - Фуруэну.
Чья-то рука с силой надавила на мое плечо.
- Зачем вылез? - услышал я свистящий шепот Кравчуна.
Некоторое время мы слушали звуки ночи.
- С Вестервика по Ханко бьют, - сказал Кравчун. - А вот - ответили наши.
И верно, теперь снаряды буравили воздух в обратном направлении. Резко приблизился грохот разрывов.
Я спросил Кравчуна, не сыплются ли на его мысок осколки, когда наши бьют по Стурхольму.
- Бывает, - сказал он. - Да ничего, теперь капониры поставили, все-таки крыша над головой. Вот раньше…
Я окинул, так сказать, понимающим взглядом землекопа капонир, умело встроенный в расселину скалы. Не очень-то просто было строить здесь, под носом у противника…
Артиллерийская дуэль смолкла, будто оборвалась на полуслове.
Кравчун потащил меня в капонир.
- Ты мне вот что скажи, - заговорил он, блестя горячими глазами. - Финики нам все уши прожужжали: мол, комиссары бегут с Ханко, бросают вас, простых солдат, на произвол судьбы. Москва вот-вот падет, Ленинград тоже. Знаю, что брехня. Но откуда слух, что нас с Гангута снимут? Ты с Большой земли, должен знать.
Действительно, перед праздниками приходили на Ханко корабли из Кронштадта. Поговаривали, что будут еще конвои, которые вывезут часть гарнизона в Ленинград. Но толком я, конечно, ничего не знал и честно признался в этом Кравчуну.
- Я вот что приметил, - сказал тот. - Артиллерия через наши головы работает, так что все видно. Вернее - слышно. С тех пор как мы на островах закрепились и перешли к обороне, наши батареи редко стали отвечать. Финики сотню снарядов положат, а наши - один. Понятно: боезапас экономят, расчет на долгую оборону, верно? А в последние дни наши еще как отвечают! Ну, сам только что слышал. Это что - перестали снаряды экономить? Как это понимать?
Я соглашался, что иначе понять невозможно, и попросил моего экспансивного собеседника переключиться со стратегического масштаба на местный. Он покосился на разверстую белую пасть моего блокнота, придвинул ближе снарядную гильзу коптилки и галеты и начал так, будто выступал на комсомольском собрании:
- С получением доклада товарища Сталина были приняты меры для его разъяснения. Доклад доведен до каждого бойца…
Но вскоре Кравчун заметил, что я не записываю, и перешел с официального тона на обыкновенный человеческий язык.
Воевал Николай Кравчун хорошо. Он был на Гунхольме в ту ночь на 3 сентября, когда противник высадил десант. Кравчун со своим пулеметом задержал финнов, стремившихся овладеть сухой переправой, которая связывала Гунхольм со Старкерном - островком, прикрывавшим с севера подступ к Хорсену. Боезапас подходил к концу, и не дожить бы Кравчуну до рассвета, если б не подоспели резервные взводы Ляпкова и Щербановского.
Здесь, на эльмхольмском мысочке, Кравчун и его отделение - всего десять бойцов - несли бессменную вахту. Под огнем ухитрились построить дзоты и капониры. Вахты были долгие - по двенадцать - четырнадцать часов. Коченели ноги в разбитых от постоянного скалолазания ботинках. Но днем и ночью несколько пар глаз неотрывно наблюдали за вражеским островом, на котором им был знаком каждый камень, каждая сосна, следили за каждой тенью на проливе. Чуткие уши прислушивались: не шелохнулись ли прибрежные кусты на Стурхольме, не плеснула ли под веслом вода…
- Ничего, жить можно, - говорил Кравчун. - "Собаку" вот только трудно стоять. Да и то сейчас снег выпал, легче стало - снегом протрешь глаза, и сон долой. А у тебя служба, как я погляжу, тоже не скучная, всюду лазить приходится, а? Ваша газета здорово помогает. Держит в курсе. Недавно вот напечатали Алексея Толстого статью "Кровь народа" - сильно написано!
В капонир, бесшумно отворив низенькую дверь, заглянул боец.
- Что случилось, Генералов? - спросил Кравчун.
- На "Хвосте" что-то не так, - сказал тот хрипловатым шепотом. - Выйди послушай.
Я вслед за Кравчуном выскочил из капонира. Было тихо. Застясь рукой от морозного ветра, я лежал на каменистой земле. Мы вслушивались в ночь, но ничего не слышали, кроме завываний ветра и однообразного звука прибоя. Меня одолевала зевота. Я таращил глаза, чтобы не заснуть здесь постыдным образом.
Вдруг донесся легкий шорох. Я встрепенулся. Да, на "Хвосте" что-то было не так. Вот - приглушенный голос… будто выругались сердито… и снова какая-то подозрительная тишина…
Мы с Кравчуном переглянулись. Он, пригнувшись, юркнул в капонир, закрутил ручку телефона. Сказал вполголоса:
- Кравчун докладывает. На "Хвосте" - слабый шум. Будто по гальке что-то протащили… Есть!.. Есть продолжать наблюдение.
Вернувшись, прошептал мне в ухо:
- Сейчас на КП доложат.
Спустя минут десять с Хорсена взвились одна за другой две ракеты. Ахнула пушка, на "Хвосте" стали рваться снаряды. В сполохах огня мы увидели темные фигуры, бегущие по берегу, переворачивающиеся шлюпки… услышали яростные крики…
- Сатана перккала! - отчетливо донеслось меж двух разрывов.
Свистнули, вжикнули о камень осколки.
- В капонир, быстро! - крикнул Кравчун. - Сейчас начнется концерт.
Лаптев проснулся, спросил, что за шум.
- Хорсенская сорокапятка по "Хвосту" бьет. Сорвали мы финикам десант. Видал? - Кравчун взглянул на меня. - Посадка у них уже шла по шлюпкам.
Ночь словно взорвалась. Со Стурхольма через узкий пролив с дьявольским воем понеслись мины. Не менее часа молотили финны по эльмхольмскому мысу: знали, кто сорвал их замысел. Казалось, вот-вот наше укрытие рухнет, разлетится в щепы. Но это только казалось. Я знал, что капонир выдержит.
Спустя сутки я под утро вернулся на Хорсен и проспал несколько часов кряду в капонире Коли Никитушкина. Наверное, я спал бы до вечера, но в обед Никитушкин растолкал меня. Мы плотно поели - гороховый суп и серые макароны с волокнами мясных консервов - и хорошо поговорили "за жизнь". Николай был почему-то уверен, что скоро, еще до Нового года, начнется наше большое наступление, немцы покатятся в свою Германию, а финны запросят перемирия.
Вся его высокая фигура, в бушлате с пулеметными лентами крест-накрест, выражала твердую уверенность, что так оно и будет. Я добывал ложкой макаронины из котелка и поддакивал Никитушкину, хотя уверенности в большом наступлении у меня не было.