Довольно давно мы с Лидой знакомы, но у нас были разные компании. Впервые мы шли рядом и уже дошли до угла Красноармейской, до табачной фабрики, тут свернуть налево - и я дома. Но - не хотелось сворачивать. Кто-то из ребят, шедших с нами, уже отсеялся, теперь шли втроем, и Марка резко осуждал политику невмешательства, которая позволила Франко с помощью Гитлера и Муссолини задушить Испанскую республику.
Ах, Испания! Два с половиной года нам снилось твое безоблачное небо, а в небе фашистские "юнкерсы" и наши "чатос", да, мы знали, что так - "чатос", то есть курносые, - называли испанцы советские истребители. По репортажам Кольцова в "Правде" и Эренбурга в "Известиях" вникали в ход войны, радовались, когда фашистам набили морду под Гвадалахарой, переживали гибель Лукача, падение Теруэля… Что тут говорить. Республиканцы разбиты, идут последние бои на Эбро… А теперь Гитлер точит зубы на Чехословакию… Было, было от чего нам поволноваться…
- Марик, - раздался высокий голос Лиды, - а ты куда думаешь поступать?
Марка запнулся на полуслове.
- Еще не решил.
- Его раздирает противоречие, - сказал я, - между литературной критикой и дипломатией. Он хочет стать посланником. Как этот… Фемистоклюс.
- Вот пошлю тебя по шее, - сказал Марка.
Трамвай, звеня, поворачивал с Балаханской на Азизбекова, бывшую Воронцовскую. Тут, на углу, Марка простился с нами и быстро зашагал на свою Мустафа Субхи. А мы с Лидой повернули на Азизбекова. Впервые мы оказались вдвоем. Баку, щурясь от порывов норда, вглядывался в нас освещенными окнами: что еще за новости?
О чем мы говорили? Помню, ты говорила, что тетя никуда из Баку тебя не отпустит. А я с интересом смотрел на твои быстро переступающие маленькие ботики. Впервые я проводил тебя до дома № 63 на улице Петра Монтина, бывшей Азиатской. Ты поднялась по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. А я пошел вниз по Азиатской с необычным ощущением встревоженности.
Мы были подростками, лет по 12–13, и иногда встречались у Анны Иоанновны, учительницы немецкого языка, когда она объединяла группы. Помню тебя в платьице кофейного цвета, маленькую стройную шатенку с кудряшками, рассыпавшимися по плечам. Мы сидели на скамьях за длинным столом, человек семь-восемь, и читали по очереди, по реплике, "Орлеанскую деву" Шиллера, а Анна Иоанновна, в седых буклях, в старомодном платье до пят, с глухим кружевным воротничком, сидела во главе стола, поправляла наше произношение и, по мере сил, переводила непонятные фразы, коих, конечно, было много.
В разных группах мы были у Анны Иоанновны, в разных классах - в школе, и компании у нас были разные. На бульваре - прекрасном нашем Приморском бульваре - иногда я видел тебя. Ты шла со своей двоюродной сестрой Норой и ее лучшей подругой Галей, и вас сопровождали мальчики. А мы шли своей компанией, девятый "а", теперь уже десятый. Ну и ладно.
А вот теперь… Нет, внешне ничего не переменилось. На уроках мы с моим соседом по парте (всегда сидели за последней партой) деятельным Володей Шегеряном, если шел опрос, готовили заданное на дом на предыдущих уроках. Или играли в слова. Брали слово подлиннее, например "индустриализация", и выжимали из него: сила, рана, азарт, тризна и так далее - кто больше выжмет. Иногда играли вдвоем против двух девочек, сидевших перед нами, - Вики Черномордиковой и Эли Копелиович. На переменах частенько затевали пинг-понг. Поперек учительского стола натягивали в качестве сетки кашне Толи Любарского, а ракетками служила "Геометрия" Гурвица и Гангнуса, она была в добротном твердом переплете. Мячик всегда кто-нибудь приносил.
Накануне выходного, по вечерам, шлялись по городу. Вшестером-всемером шли по людной Торговой (улица Низами), по Ольгинской (Джапаридзе), по бульвару, за парапетом которого колыхалась, тяжко вздыхала темная бухта с красными и белыми отражениями створных огней. Трепались, играли в "балду", подначивали друг друга. Покупали "московские" котлеты - их, сделанных черт знает из чего, продавали на Торговой с ломтиком черного хлеба, стоили они дешево, тридцать копеек штука, и казались на редкость вкусными. Иногда, если хватало денег, покупали в продмаге на Ольгинской стакан разливного красного вина и пускали по кругу.
Мой двоюродный брат Адольф, Доля, не любил ходить просто так - ему нужны были затеи, буза, потеха. Вот мы входим в парикмахерскую, и Доля вежливо спрашивает: "Скажите, пожалуйста, здесь дам тоже бреют?" Толстяк парикмахер с бритвой в руке грозно надвинулся на него, закричал: "Ты мне яйца не морочь!" С хохотом мы высыпали на улицу. К ночному сторожу, сидевшему в овчинном тулупе возле какого-то склада, Долька обратился со словами, вычитанными из романа Бульвер-Литтона "Кинельм Чилингли": "Не тяготит ли вас порой чувство собственного достоинства?" Сторож вынырнул из дремоты и разразился хриплыми ругательствами на азербайджанском и русском языках.
Все шло, как прежде. И все же - все же что-то переменилось после вечера открытых дверей в АзИИ.
На переменах я стал замечать тебя. Ты выплывала из своего класса, в голубой кофточке и черной юбке, под ручку с кем-нибудь из подруг - с Зиной Архиповой или Делярой Багирбековой, и вы ходили взад-вперед по школьному коридору, листая учебник, готовясь к следующему уроку. Мне нравились твои вьющиеся локоны, твоя добрая улыбка. Я случайно попадался вам на пути, и ты поднимала на меня карие честные глаза. "Все зубрите, девочки", - говорил я. Или: "А ты читала "Войну с саламандрами"?" Или: "Ты будешь играть в турнире?"
Ты играла в шахматы, а турниры - школьные и командные межшкольные - бывали часто, и ты принимала участие, играла на одной из девчоночьих досок.
Не то чтобы я много думал о тебе. Но если ты отсутствовала в школе день-другой, то это было заметно. Так, наверное, - и начинается: замечаешь, что тебе недостает именно этого человека. Вот этой звонкоголосой девочки по имени Лида Листенгартен из 10 "б".
Шла роскошная весна, быстро переходящая в лето. Свою неизменную темно-серую толстовку я уже сменил на ковбойку, закатав рукава. И уже Толя Любарский, длинный и худой, с огромной рыжеватой шевелюрой, всегда одетый в костюмчик с галстуком, - педантичный Толя Любарский надел белые парусиновые туфли. Это был сигнал перехода к лету. Туфли Толя чистил зубным порошком. Гурьбой гуляли по бульвару, рассаживались на скамейках, а Толя не садился (чтоб складку на брюках не помять), и, когда уходили, там, где он стоял, оставались на асфальте два белых меловых ободка.
Шла короткая, взрывная (за одну ночь зазеленели акации и айланты) бакинская весна. И близились выпускные экзамены.
- Вы одной ногой в вузе, - вещал на уроках наш грозный математик Петр Моисеевич Пипик, - но вторую вы не поставите, если не разовьете в себе пространственное воображение!
Объясняя новый материал, он никогда с мелом не стоял: кто-нибудь томился весь урок у доски, а Петр Моисеевич, грузный, лысый, сидел у стола боком к классу и командовал, размахивая рукой с зажатыми очками:
- Начертите окружность! Впишите острый угол! Точку в центре обозначьте буквой А, угол - альфа. Теперь пишите уравнение… Теперь напишите слово "иначе" и подчеркните волнообразной чертой!..
Он обращался к нам на "вы", но здорово покрикивал на лентяев и особенно на тупиц.
- Что вы сидите такой стройный? - орал он на Женьку Седова, который из-за первой парты таращил испуганные глазки на непонятное уравнение. - Посмотрите на Шегеряна, у него голова книзу клонится от груза знаний, а вы, - распалялся Петр Моисеевич все больше, - а вы тут торчите как телеграфный столб!
Вовка Шегерян был у нас математической головой. Но и я управлялся. Во всяком случае, Петр Моисеевич довольно часто, когда излагал новый материал, вызывал меня к доске. Может, потому, что я умел без циркуля, с ходу начертить ровную окружность.
Так было и на консультации, которую он устроил перед экзаменом. Набились в классную комнату оба выпускных класса. Петр Моисеевич вошел, озабоченный, с толстым портфелем (как всегда) под мышкой, сел за стол и сразу вызвал меня к доске. Часа полтора я стучал по доске мелом, решая типовые задачи по алгебре, по геометрии с тригонометрией, и Петр Моисеевич кричал, размахивая очками:
- А теперь другое решение! Напишите "иначе"! Подчеркните волнообразной чертой!
Наконец он отпустил меня. И тут я совершил, наверное, один из самых решительных поступков в жизни. Вместо того чтобы отправиться на свое место в заднем ряду, я шагнул к первой парте, за которой сидели Лида и Деляра Багирбекова. Лида быстро подвинулась, я сел рядом.
Петр Моисеевич давал последние наставления. Кажется, он волновался не меньше нашего. Против обыкновения, встал, прошелся вдоль густо исписанной доски, в пылу объяснений схватил с полочки под доской тряпку, поднес к потному лбу, но, спохватившись, отшвырнул. В классе раздались смешки. Лида тихо сказала:
- Все-таки я не совсем понимаю эти аркусы.
- Да их никто не понимает, - сказал я.
- То есть как? - удивилась она.
- Да нет, я пошутил.
В нашей компании был принят такой тон - отшучиваться по любому поводу.
- Если хочешь, - предложил я, - позанимаемся вместе. Порешаем задачи с аркусами.
Когда мы вышли из школы на щедро залитую солнцем улицу, Лида сказала:
- Знаешь что? Я завтра буду заниматься у бабушки, там никто не мешает. Хочешь, приходи. И принеси "Войну с саламандрами".
- Приду, - сказал я.
Бабушка - мать арестованного Лидиного отца - жила на Сураханской угол Горького (бывшей Армянской). В назначенный час я подошел к этому углу и увидел Лиду в раскрытом окне бельэтажа. Она улыбнулась, объяснила, как пройти. В бабушкиной комнате была старинная темная мебель, тяжелые стулья. Мы сели за письменный стол с фигурными, как у рояля, ножками и раскрыли свои тетради.
Аркусы ни мне, ни Лиде никогда не понадобились. Но в тот июньский день 1939 года они сослужили хорошую службу; стали как бы следующей (после вечера в АзИИ) ступенькой, на которую восходили наши отношения. Странно! Мы были давно знакомы, года четыре, наверно, - но лишь в последнем школьном полугодии, накануне выпуска, вдруг увидели друг друга. Будто из таинственных глубин подкорки всплыло - неосознанное еще - опасение, что скоро жизнь разведет наши дороги врозь непоправимо, навсегда.
Мы сидели за старинным столом, решали задачи, но мне стократ интереснее было смотреть, как движутся - листают таблицу логарифмов, берут авторучку - Лидины руки, маленькие, очень красивые и словно бы беззащитные. Впервые залюбовался девичьими руками.
Вот такая картина у меня в памяти. Она называется - аркусы. Нам по семнадцать лет.
Слава те Господи, сдали самый грозный экзамен - математику, и письменную и устную. Петр Моисеевич старался не зря: много "отлично", в том числе у Лиды и у меня.
Теперь - история.
С этим предметом всю дорогу было не просто. Учебники то выходили, то исчезали, изымались. (Да и не только учебники. Помню, в пятом классе вдруг велели сдать тетрадки: пронесся слух, что в рисунке на синей обложке - среди заводских труб и домен - просматривается профиль Троцкого. Мы разглядывали рисунок, никакого профиля не увидели, но ведь смотреть можно по-разному, есть люди, которые видят "наскрозь".)
Мы - Марка Янилевский, я и еще несколько ребят и девочек - учились тогда в 16-й школе, которая на улице Толстого, бывшей Гимназической. В седьмом классе долго, всю первую четверть, не было уроков истории: видимо, никак не могли подыскать учителя. Пустой урок - это же такая радость. Можно съесть завтрак, принесенный из дому, или, если не принес, потребовать "сорок", то есть сорок процентов, у принесшего. Можно почитать книжку, правда рискуя, что кто-нибудь шустрый подкрадется сзади и даст тебе ха-арошее "шелля" - огреет ладонью по склоненной шее. Можно заняться стенгазетой. (С младших классов и до десятого вечно я возился со стенгазетами - рисовал, писал заметки о школьной жизни и, что особенно было по душе, фельетоны.) Но вот однажды на пустом уроке истории, в разгар всяческой бузы, отворилась дверь, и в класс вошел сутулый, очень худой человек с изможденным лицом и печальными глазами. Вид у него был такой странный, что ор в классе мгновенно оборвался. Несколько секунд вошедший, стоя у стола, обводил класс немигающим взглядом, а мы, присмирев, смотрели на него. Затем странный человек разжал бледную щель рта и тихо сказал, словно сообщал грустную весть:
- В тысяча шестьдесят шестом году Вильгельм Завоеватель высадился в Англии…
(С того дня я твердо запомнил дату этого исторического события.)
Звали нового учителя, кажется, Матвей Александрович. Он вел у нас историю недолго и исчез так же внезапно, как и возник, оставив по себе память как о тихом и добром привидении.
Потом появилась Нина Алексеевна, коротко стриженная, гладко причесанная молодая учительница с общительным характером недавней комсомольской активистки. Нине Алексеевне мы сдавали экзамен по истории и обществоведению за 7-й класс. С ней связана и одна неприятная история, не имеющая к ее предмету отношения - во всяком случае, прямого.
"Виноваты" в этой истории были Ильф и Петров. Увлеченно читали их знаменитые романы, чуть ли не наизусть шпарили целые страницы. Помните афишу Остапа Бендера: "Приехал жрец… сын Крепыша - любимец Рабиндраната Тагора"? С этого и началась наша игра не игра - скорее баловство. Остап был любимцем, а мы вообразили себя как бы учениками Тагора. Этого знаменитого в свое время индийского писателя мы не читали, но было в ходу глуповатое четверостишие:
Под сенью цилиндра
Спускался с гор
Известный всем Рабиндра -
Нат Тагор.
Затеяли рукописный юмористический журнал "Цевница афедрона", на обложке я нарисовал седобородого старца в белой хламиде и черном цилиндре, спускающегося с горной вершины, а открывало журнал стихотворение, написанное Леней Зальцманом. Были в нем такие строки:
Там живет, питается
И с вершин спускается,
Попирая все тропинки гор,
Царь некоронованный,
Жизнию взволнованный,
Нами обожаемый Тагор.
Леня был вундеркиндом. С пятилетнего возраста сочинял стихи, а в 1934-м, когда Лене шел десятый год, бакинское издательство "Азернешр" выпустило книжку его стихов. Человечество давно уже подметило, что из вундеркиндов редко получается что-то путное. Леня - счастливое исключение из правила: он - не кто иной, как известный драматург Леонид Зорин. Но это - в будущем. А пока он азартно рифмует, ходит на уроки немецкого языка к Анне Иоанновне, а по субботам исправно является на "штаб-квартиру", то есть ко мне на Красноармейскую. Тут собиралась веселая компания - играли на высадку в пинг-понг, или затевали шахматный блиц-турнир, или уходили шляться по городу. Леня написал об этих вечерах поэму "Евгений Войскунский". Будучи на два года моложе, он по уровню книгочейства не уступал нам и посему был вхож в компанию.
В том же выпуске "Цевницы афедрона", помнится, была моя статья "Творческий путь Маркуса Янилевского". В статье, пародировавшей серьезно-сердитый тон официальной литературной критики, разбиралась Маркина поэма "Милые гады". В нашем классе любили сочинять стихи: кто тяготел к лирике, кто - к революционной романтике, а Марка - конечно, к политике. В своей поэме он гневно обличал фашистскую Германию, там были, к примеру, такие строки, разящие наповал:
Рвется в бой вся Германия смело,
Угрожая под пушечный вой.
Но смотрите же, милые гады,
Чтоб война не была роковой!
Какое-то время дразнили Марку, потешаясь над его поэмой. Звонили ему домой, изменив голос: "Это автор "Милых гадов"? Говорят из газеты "Вышка". Наши читатели спрашивают: "Скоро ли выйдет продолжение поэмы?"". - "Скоро, скоро, - сердито отвечал автор "Гадов". - Скоро получишь по шее, кретин!"
Шел 1936 год, весной сдали экзамены и перешли в 8-й класс в Первую школу (Шестнадцатая была семилеткой). В новой школе старая игра понемногу угасла. Второй номер "Цевницы афедрона" так и не вышел, зато затеяли - уже не в шутку, а всерьез - выпускать рукописный журнал "Юность". Я сочинил поэму о Гражданской войне, Марка - на пушкинскую тему (приближалось столетие со дня смерти Александра Сергеевича), Толя Любарский написал статью о "Витязе в тигровой шкуре" (тоже отмечалась дата - кажется, 225-летие первой публикации поэмы Руставели).
Вдруг на каком-то уроке меня и Марку вызвали к директрисе Аполлинарии Павловне Седовой. Соломенноволосая, в неизменном синем жакете и белой блузке, она сидела за своим столом и сквозь очки строго оглядела нас. Кроме нее, в кабинете находился молодой азербайджанец официальной наружности.
- Что у вас за организация? - спросила Аполлинария Павловна.
Мы с Маркой хлопали глазами, ничего не понимая. Вид у нас, наверное, был дурацкий.
- Ну, что молчите? Только что вступили в комсомол, успеваемость отличная - и вдруг организация. Собираетесь по вечерам.
- Да нет никакой организации, - сказал я. - Собираемся для игры…
- Это не игра. Объявили себя учениками… кого? - перевела директриса ледяной взгляд на молодого человека.
- Раминра… - Он заглянул в блокнотик и прочел по складам. - Ра-бин-да-ра-на-та-го-ра.
- Вот. Что это значит?
Мы с Маркой пустились в объяснения: "Золотой теленок"… Остап Бендер… для смеха все это…
- Журнал выпускаете - для смеху? - с острым прищуром спросил официальный молодой человек. - "Царица"… - Опять заглянул в блокнотик. - "Царица фырдон". Что такое? Может быть, "фырылдаг"?
Опять мы наперебой объясняли: не царица, а цевница… дудочка такая… слово "афедрон" вычитали у Пушкина в стихотворении "Ты и я" (о его значении постеснялись говорить). Только для забавы затеяли журнал и только один номер сделали…
Со стороны наши забавы, наверное, выглядели совершенно не смешными. Всполошились родители - уж они-то вполне представляли, что может воспоследовать, если "делу" дадут ход. "Организация" - тут не до шуток!
На следующий день незадачливых учеников Рабиндраната Тагора вызвали в ЦК комсомола Азербайджана. Пришли только мы с Маркой, нас провели не к какому-нибудь рядовому инструктору, а прямехонько к первому секретарю товарищу Раджабову (или Наджафову, теперь уж не помню точно). В просторном кабинете сидел плотно сбитый темнолицый брюнет, он вперил в нас непроницаемый черный взгляд и предложил рассказать без утайки о нашей "организации". Мы принялись излагать, Раджабов слушал внимательно. Похоже, он добросовестно пытался понять, в чем смысл нашей игры, почему мы избрали себе в "учителя" индийского писателя. Имя Рабиндраната Тагора ничего ему не говорило - так же, впрочем, как и нам.
Возможно, Раджабов подозревал, что мы просто морочим ему голову: уж очень нелепой выглядела эта история. К счастью, он оказался достаточно умен для того, чтобы не "пришить" к ней политику. Строго, как и положено, он отчитал нас за глупую игру и посоветовал сосредоточиться на активной работе в комсомоле - единственной общественной организации советской молодежи.