Первой, кого мы увидели, выйдя из здания ЦК комсомола, была Маркина мама Александра Евсеевна. Она дежурила у подъезда и кинулась обнимать Марку. Тот с живостью увернулся и спросил досадливо:
- Зачем ты сюда пришла?
Вечером ко мне примчался Доля. И тогда все выяснилось…
Он учился не в нашей школе, а в Шестой (и одновременно в музшколе, у него был абсолютный слух). Как и в Шестнадцатой, у них историю преподавала Нина Алексеевна. Вот Долька, разговорившись с ней однажды на перемене, и рассказал о нашей игре, о Рабиндранате Тагоре и "Цевнице афедрона". Представляю, с каким щенячьим восторгом он это рассказывал и с каким интересом слушала его молодая учительница…
Но вернемся в лето 1939 года.
Десятый "б" сдавал историю на два дня раньше, чем наш "а". Пришли в школу узнать у "бешников" что да как, строго ли спрашивает Аполлинария Павловна (директриса преподавала историю). Вот Лида сдала, вышла из класса - я к ней, она улыбается, "отлично"! - а меня словно теплой волной окатило. Оживленно, подробно рассказывает, какие вопросы достались - революция пятого года, Пражская конференция, XV съезд… А я смотрю на Лиду, и так хочется по голове, по вьющимся локонам погладить… Но разве можно?.. Мне уже день не мил, если Лиду не увижу. И она, кажется, рада видеть меня.
Экзамен по истории - трудный. Много съездов, пленумов и конференций, надо помнить, какие там стояли вопросы, - а учебников, собственно говоря, нет. Правда, недавно вышел "Краткий курс истории ВКП(б)", это, конечно, самый лучший учебник, в нем все, все расписано по параграфам, первое, второе, третье, - но где его взять?
Приходится пользоваться конспектами - кто как сумел записать материал, излагаемый Аполлинарией Павловной на уроках истории. А самый подробный - по слухам - у Лиды.
- У тебя конспект можно взять? - спрашиваю. - Ты никому не обещала?
- Адик Бабаев просил, - отвечает Лида, и мне кажется, она огорчена, что вынуждена отказать.
Ну Адик! Уж он-то всех опередит.
- Ничего, - говорю. - Ты дай ему конспект, а мы будем вместе заниматься.
Ловлю Адика. Он, оказывается, уговорился готовиться к экзамену с Толей Любарским. Но, будучи убежденным коллективистом, согласен расширить круг.
У Адика заниматься можно, но - очень жарко: квартира Бабаевых на углу Балаханской и Базарной расположена над баней, у них пол, всегда теплый, мелко дрожит от мощного полыхания котлов под ним. Марка предлагает заниматься у него. И вот июньским солнечным утречком собираемся впятером (еще Леська Лейтман) в квартире Янилевских на улице Мустафа Субхи. Маркин отец, врач-хирург, снимает эту квартиру в частном доме в нагорном квартале, где живут азербайджанцы. Дом, типичный для старого Баку - одноэтажный, приземистый, с плоской, покрытой киром крышей, - стоит на косогоре. Три смежных комнаты смотрят зарешеченными окнами на щербатый тротуар, на ноги прохожих, а галерея, она же и кухня, выходит на внутренний дворик, по другую сторону которого, за деревьями, - хозяйская половина дома. Что тут хорошо - это прохлада.
Доктор на работе, и мы располагаемся в его кабинете, где по вечерам он принимает окрестных жителей. Тут несколько стульев, аптечка и столик для несложных операций - все белого цвета. По очереди читаем вслух Лидин конспект. Заглядываем в свои, но у Лиды все записано гораздо обстоятельнее, добросовестнее, да и почерк разборчивый. Скучная, утомительная наука эта история XX века. Войны, революции, международные отношения - еще куда ни шло, а вот съезды и конференции…
Очень скоро белый операционный стол перестает пустовать: не прекращая занятий, по очереди ложимся на него отдыхать. Полчаса полежал - уступи место следующему. Леську, склонного к нарушению уговора, приходится стаскивать со стола силой, схватив за руки и за ноги. Он отбивается. Кричит, упрямо морща лоб, что лежа лучше воспринимает историю. Толя, прежде чем улечься на стол, аккуратно вздергивает брюки. Адик лежит неспокойно: то очки поправит, то перевернется с боку на бок, то затеет спор по поводу какой-нибудь, как ему кажется, идейной ошибки.
- Тут неправильно, э! - восклицает он. - Государственная дума буржуазная, да? Значит, социал-демократы не должны участвовать. Первую же думу бойкотировали…
- Бойкотировали, потому что революция шла, - говорит Марка. - А когда реакция, надо участвовать в думе, потому что - трибуна.
- Да какая трибуна? - упорствует Адик. - Надо к новой революции, э, массы готовить, а не заседать с буржуями.
- Ты типичный "отзовист", - говорю я. - Вот в конспекте ясно написано, что "отзовисты" мешали собирать силы для нового революционного подъема…
- Сам ты "отзовист"!
""Отзовисты", - продолжаю читать Лидин конспект, - не понимали, что через думу большевики могут разоблачать политику царского правительства. В революционной борьбе надо было использовать не только нелегальные, но и легальные средства. А те, кто это путают, являются путаниками".
- Чего? Кто путает, тот кто?
- Кто путает, - повторяю, - тот является путаником.
Эта фраза из конспекта нам нравится. Надо же, как четко сформулировано! Мы смеемся, а Бабаев Адик переворачивается с боку на спину и вперяет глубокомысленный взгляд в беленый потолок.
Из галереи доносится звяканье тарелок, плывет запах жареного мяса: хлопотливая Александра Евсеевна готовит обед. Утомленные наукой, рассаживаемся в галерее за столом, покрытым зеленой клеенкой, и получаем по большой горячей котлете, обложенной зеленым луком и кружками поджаренных демьянок (так бакинцы называют баклажаны). Вкуснотища!
- Кушайте, кушайте, мальчики, - поощряет Александра Евсеевна наше усердие в еде. - Кому положить еще?
После чая устраиваем шахматную передышку. Мы с Маркой и Леськой блицуем на высадку, а Адик - неподкупный судия - стоит над играющими с линейкой в руке и строго следит, чтоб думали над ходом не больше трех секунд. Если превысишь лимит, то не взыщи - бац! - получишь линейкой по шее. Адик не щадит наших шей. Леська "джигалит": кричит, что не превысил трех секунд, и пытается выхватить у Адика карающую линейку, но безуспешно. Отдохнув таким образом, благоухая луком, возвращаемся к истории - к походам Антанты, к съездам, к бесконечным козням оппозиций, которые неутомимому товарищу Сталину без конца приходится громить.
Экзамены сданы, окончена школа. Пугающе непривычна мысль, что никогда больше не придется спешить в это одноэтажное, с плоской крышей, здание на Физули угол Горького, не ворвешься в подъезд в тот момент, когда школьный сторож, благообразный Поликарп Васильевич, возвещает длинным звонком начало уроков. Никогда больше не сядешь за родную парту рядом с Вовкой Шегеряном, не сыграешь в пинг-понг с помощью геометрии Гурвица и Гангнуса или в "чаплаш-бол" (нашли как-то потерянную кем-то из первой смены тюбетейку-чаплашку и устроили на переменах игру - разбившись на две команды, перекидывались чаплашкой как мячом, гонялись за ней). Все! Кончен бал…
Впрочем, бал, то есть выпускной вечер, еще впереди. А пока мы, несколько рисующих и пишущих из обоих выпускных классов, затеваем прощальную стенгазету. Название приходит само собой - из любимых изречений Петра Моисеевича: "Одной ногой в вузе". И соответствующая идея: изобразить всех выпускников с атрибутами той профессии, которую они собираются избрать. Фотографы у нас свои: Зия Кадымов в нашем классе и Коля Михайлов в 10 "б". Несколько дней они по многу часов торчат в школе, ловят в коридоре соклассников, ведут их во двор, на солнышко, и щелкают своими ФЭДами.
Тем временем мы с Маркой и Мишей Листенгартеном (Лидиным двоюродным братом) готовим смешные тексты, сочиняем "краткую энциклопедию" - в общем, изощряемся. Затем склеиваются несколько ватманских листов: стенгазета будет длиной едва ли не в полкоридора. Зия и Коля приносят фотокарточки. Вырезаем из снимков головы и наклеиваем на ватман, а туловища пририсовываются. И получается длинная, ярко раскрашенная процессия. Идут будущие врачи с огромными градусниками и клистирными трубками. Идут инженеры: нефтяники тащат на плечах буровую вышку, механики - какие-то фантастические механизмы. На колеснице, украшенной колоннами коринфского ордера, едут архитекторы (среди них и я). Учителя и филологи (в том числе и Лида) шествуют с букварями, указками, счетами, пробирками. Марка Янилевский изображен на трибуне с угрожающе поднятым кулаком: не то читает лекцию, не то громит "милых гадов".
В классную комнату, где мы - редколлегия - сочиняем, рисуем, раскрашиваем, то и дело заглядывают ребята из обоих классов, но мы никого не пускаем. Стенгазета должна стать сюрпризом выпускного вечера.
Несколько дней "колдуем" над стенгазетой, засиживаемся допоздна. С нами Лида: своим четким почерком она переписывает на ватманские листы "энциклопедию" и другие тексты. Она смеется нашим шуткам. Смеясь, голову наклоняет немного набок. И кажется, смеются и ее локоны. Безотчетная природная грация - так, что ли, называется это?
В прошлом году, когда учились в девятом классе, Марка притащил однажды томик Стендаля с трактатом "О любви". Читали не то чтобы взахлеб, как, скажем, "Золотого теленка", но - с интересом. Марка тогда был влюблен в Бебу Маркуш, а я вздыхал по ее подруге Ане Багатуровой. У Стендаля вычитали про "кристаллизацию чувства". Спорили, помню, об этой кристаллизации: вроде бы она уместна в химии (в перенасыщенном растворе), а не в области чувств.
Теперь я, кажется, начинал понимать, что имел в виду Стендаль…
Больше полувека прошло с того далекого дня 24 июня 1939 года, когда состоялся наш выпускной вечер, - а я помню, будто он был вчера. Он как бы высвечен в памяти прожекторами, скрестившими снопы света над школьным двором, над столами с пирожными и лимонадом, над молодыми нашими лицами…
Но - расскажу по порядку.
К семи вечера принарядившиеся выпускники обоих классов собрались - в последний раз - в школьном коридоре. В половину его длины протянулась наша стенгазета, и перед нею возникла веселая толкучка. Находили себя в процессии, изображенной на ватманских листах, хохотали над шуточной "энциклопедией" - успех был полный. Не зря, не зря мы корпели над этой стенгазетой.
(Замечу, что у меня сохранился ее фотоснимок. А саму стенгазету унес к себе домой Петр Моисеевич - на память о нашем выпуске, который, видимо, был по сердцу ему, классному руководителю 10 "а". Петра Моисеевича давно нет в живых, и где теперь стенгазета, мне неведомо.)
Он, грозный наш математик, стоял в коридоре с охапкой цветов и каждой девушке дарил гвоздику - белую или красную. Он был галантен, его лицо, суровое обычно, освещала добрая улыбка.
Улыбалась и Аполлинария Павловна, открывая официальную часть выпускного вечера. Мы сидели на скамьях в физкультурном зале, где так часто в минувшие годы играли в волейбол, прыгали через "коня" и подтягивались на шведской стенке, - сидели и слушали речь нашей директрисы. Она напутствовала нас в жизнь, раскрывала прекрасные перспективы труда на благо социалистической Отчизны…
Затем были выданы аттестаты об окончании средней школы. Многие - в их числе Лида и я - получили аттестаты отличников учебы, дававшие право поступления в вузы без экзаменов. И каждый получил в подарок художественный альбом "Сталинская конституция социализма".
Мы с Лидой сидели рядом, на нас оглядывались, многозначительно улыбались. Ну и пусть. Все, что тут происходило, было как необычайно удавшийся праздник. Душа полнилась волнующим предчувствием счастья.
Под конец официальной части несколько мальчиков из обоих классов вышли из зала. Готовился еще один "сюрприз".
Мы уже были не школьники, так? Мы были "одной ногой в вузе". А уж на выпускном-то вечере и подавно хотелось утвердить свою "взрослость". Словом, выпросив у родителей какие-то рубли, мальчики из обоих классов купили несколько бутылок красного вина и, вылив из соответствующего количества бутылок лимонад, заменили его вином. Это удалось проделать еще до того, как кончилась официальная часть.
И вот оба класса высыпали в школьный двор, вспыхнули прожектора, и начался пир. На столах были пирожные и много-много эскимо. Вино, замаскированное под лимонад, заметно повышало настроение. Мы и Петру Моисеевичу преподнесли стакан. Он отпил глоток, изумленно поглядел на нас, засмеялся и выпил до дна.
Я спросил Лиду:
- Хочешь выпить вина?
- Хочу! - Она кивнула с важным видом, ей, наверное, тоже хотелось почувствовать себя "взрослой".
Отпив из стакана, Лида ойкнула, засмеялась:
- Какие хитрецы!
На ней было голубое платье, белые туфли. Оживленная, смеющаяся, она была - прелесть.
- Давай пройдемся немного, - предложил я.
Мы вышли из школы. Вечер был теплый, с моря дул несильный ветер, моряна. Мы свернули за угол Ленинской библиотеки (она была напротив школы) в Чистый переулок. Да, так он назывался - Чистый. И тут, в этом безлюдном переулке, я набрался храбрости и сказал:
- Ты мне очень нравишься.
- И ты мне, - не сразу ответила Лида.
Понимали ли мы, что происходит? Над нами, в небесах, протрубили трубы - но мы не услышали. Только сердце билось сильнее обычного. Теплая моряна овевала наши лица. Чистый переулок замер, как бы в ожидании дальнейших событий.
- Я тебя очень люблю, - сказал я.
Нет, не сказал, а - осмелился сказать.
Лида остановилась. Подняла на меня сияющие глаза. Я осторожно взял ее за плечи, притянул к себе. За первым робким поцелуем последовал другой, третий…
Спустя годы, когда мы вспоминали выпускной вечер (а вспоминали часто и каждый год отмечали 24 июня как начало нашей любви), Лида сказала:
- Почему-то я тебе сразу поверила.
- Знаю, - сказал я. - Эх ты, легковерная. Но разве можно было обмануть такое доверие?
Но это - значительно позже. А тогда…
Нацеловавшись, мы вышли, держась за руки, из Чистого переулка и вернулись в школу. Там в зале гремела радиола. Скамейки были отодвинуты к стенам, шли танцы.
Мы вступили в круг.
Я танцевал плохо, сбивался с ритма и, главное, старался не наступать на Лидины белые туфли. "Хау ду ю ду-у, мистер Браун", - орала радиола. Вот это было по мне - простенький шаг фокстрота.
Выпускные классы танцевали. Какие у всех красивые лица, какая замечательная музыка, какой изумительный вечер. Мои друзья и Лидины подруги посматривали на нас со значением, мол, глядите-ка, новая парочка! А мы словно бы плыли по волнам радости.
Всей гурьбой отправились на бульвар, допоздна гуляли по приморской аллее, от парашютной вышки до площади Азнефти, вдоль каменной ограды, за которой слабо колыхалась бакинская бухта, источая привычный запах мазута, прибитого к берегу южным ветром - моряной. Мы с Лидой сделали важное открытие: лучше всего - уединиться в одной из боковых аллей, там темно, и можно целоваться без помех.
Было далеко за полночь, когда я, проводив Лиду, заявился домой. Родители и бабушка спали, весь дом спал. Прежде чем улечься, я постоял у открытого окна галереи, глядя на темный двор родного дома и заново переживая острую новизну чувства, родившегося в этот летний вечер.
А лето набирало силу - жаркое бакинское лето.
Солнце в моем детстве было жгучее. Асфальт на тротуарах плавился и делался мягким и вязким. На нем отпечатывался каждый шаг, и мы с Витькой Кутуковым, другом детства и соседом по дому, старались оставить как можно больше отпечатков, когда шли по Красноармейской к Приморскому бульвару. Мы не просто шли, а изображали пароходы. Мы пыхтели, гудели и кричали "Лево руля!", огибая на углу Торговой будку хромого квасника, и при этом корчили ему рожи. Однажды квасник погнался за нами, стуча палкой и ругаясь по-армянски и по-азербайджански, но, конечно, не догнал.
Мы проплывали, гудя и пыхтя, мимо афиш ДКАФа - Дома Красной Армии и Флота. Ну-ка, что за кинокартина сегодня? "Плыви, девушка, плыви!" Вот здорово, надо посмотреть!
Кино мы любили самозабвенно. В одном квартале от нашего дома, на проспекте Кирова, был небольшой сад Коммунальников с летним кинотеатром, вечно устланным шелухой от семечек. Там мы смотрели фильмы нашего детства. Лента часто рвалась и перекашивалась, почему-то всегда в момент драки или погони. Вспыхивал свет, и было видно, как у всех зрителей руки ходят вверх-вниз, поднося ко рту семечки. Киномеханик укрощал непокорный аппарат, гас свет, и на экране снова прыгали кадры. Обворожительно улыбалась Ната Вачнадзе. Пылкий Дуглас Фэрбенкс молниеносными взмахами шпаги метил противника буквой "Z" - знаком Зорро. Невозмутимый худенький человек в очках и шляпе-канотье - Гарольд Ллойд - в переполненном автобусе привязывал к веревке долларовую бумажку. Толстяк пассажир, привстав с сиденья, наклонялся за ней. Ллойд быстренько усаживал на освободившееся место свою даму и одновременно дергал за веревочку. Мы хохотали на весь сад Коммунальников…
Вдавливая в раскаленный асфальт следы сандалий, мы продолжали плыть к бульвару. Вот, как обычно, у края тротуара сидят на табуретах два старика в облезлых бараньих папахах - со страшным стуком играют в нарды и издеваются друг над другом за неудачные ходы. На огромных коричневых ставнях растворов (так в Баку называли комнаты без окон, выходящие прямо на улицу), кроме обычных надписей, было крупно написано мелом: "Спать!" Эти надписи появились в городе после недавних гастролей гипнотизера Орнальдо.
И вот - Приморский бульвар, лучшее место во всем мире. Это - узкая зеленая полоса между набережной и каменным парапетом, за которым лежит в полукруглой своей чаше синяя бакинская бухта. Больше всего на бульваре акаций. В мае, в пору цветения, они источают сладковатый парфюмерный запах, и на них появляются метелочки скромных белых цветов. Среди бакинских мальчишек цветки акаций считались съедобными. Выдернешь цветочек из коричневого основания, пожуешь нежный корешок - вкуса, по правде говоря, почти никакого, так, нечто сладковато-горьковатое. Противно даже. Но мы жевали.
Иное дело - олеандры. Очень красивы эти кусты с их глянцевыми, словно кожаными, листьями и ярко-розовыми цветками. Но попробуй взять в рот - живо отравишься. Олеандры пользовались недоброй славой ядовитых растений. (Такое случается с красотой.)
Хорош бульвар, залитый июльским солнцем. Но лучше всего на бульваре купальня - изящный ансамбль белых строений на сваях. К ним вел длинный-длинный пирс, и, пока идешь по его прокаленным на солнце доскам, ты все отчетливее слышишь приближающиеся всплески воды и восторженный ребячий гомон. Наконец наступает вожделенный момент: заперев одежку в шкафчик и привязав номерок к руке или щиколотке, ты бултыхаешься в бассейн, переполненный ребятней. Это бассейн с полом, здесь мы учились плавать. Осмелев, мы проникали меж свай в соседний бассейн - без пола. Здесь было просторнее. Мы пугали друг друга: с диким криком, вытаращив глаза, скрывались под водой - паршивая, надо сказать, игра. Так или иначе, плавать мы научились, и тут наступили прекрасные времена: мы вышли из бассейнов на открытую воду. Мы кидались в нее со скользких ступенек наружной лестницы. Хочешь - плыви налево, к задымленной полоске Черного города; хочешь - направо, к взгорку Баиловского мыса; хочешь - прямо, к серо-желтым откосам острова Нарген. Конечно, так далеко мы не уплывали - куда там! Мы плавали вокруг купальни, отдыхая на ступеньках лестницы. А еще можно было подняться на крышу, и тут были белые лежаки с распростертыми загорелыми телами, и, если посчастливится найти свободный, можно вытянуться, подставив спину жаркому солнцу и защитив голову специальной подвижной доской.