- Конституция! - усмехнулся Грибков. - Кроме конституции, есть правила и инструкции. - Он взял со стола и показал Лиде книгу в красном переплете с золотым тиснением "Правила прописки". - Видите? Гриф "секретно". Мы действуем по правилам. И перестаньте хлопотать. Все равно все ваши заявления приходят ко мне. У меня их уже полный шкаф. Вы обязаны выехать из Баку.
- Но мне некуда ехать…
- Езжайте в Орджоникидзе. Я вам выпишу пропуск. Там вас пропишут, это мой родной город.
Накануне ее отъезда (это было в середине мая) пришло мое покаянное письмо. Лида плакала над ним. Она отправила мне телеграмму: "Прощаю тчк пиши Орджоникидзе до востребования".
Никого в Орджоникидзе Лида не знала, и никто ее там не ждал. В Баку родители ее школьного товарища дали письмо к своим орджоникидзевским друзьям с просьбой приютить Лиду на первое время, пока она не устроится на работу. Эти люди приняли свалившуюся им на голову бакинку без особого восторга. Но кров предоставили. Кров и кушетку в проходной комнате.
Лида сдала в милицию паспорт и прочие документы и стала наводить справки насчет работы. Но через неделю она получила из милиции ответ: "В прописке отказано". Да уж, вряд ли мог понравиться здешнему Грибкову паспорт с устрашающим красным крестом на прописках.
Она шла по улицам чужого города и плакала. Прохожие с сочувствием поглядывали. Кто-то из военных заговаривал, спрашивал, можно ли помочь. Лиде вдруг пришло в голову: вот бы выйти замуж за генерала, приехать с ним в Баку и чтоб генерал поставил Грибкова по стойке "смирно" и потребовал извиниться перед ней, Лидой, за гонения, за мучения…
В Баку она приехала в сильный норд. Ветер с воем гнал по улицам апшеронский песок. Всполошившаяся тетя Фира накормила изголодавшуюся племянницу.
- Что же мы теперь будем делать?
- Не знаю, - сказала Лида. Помолчала и добавила: - Буду сдавать экзамены.
Позвонила подруге, узнала, что завтра экзамен по историографии, принимает профессор Фридолин - ой, не бойся, он добрый старичок, наболтаешь ему что-нибудь…
Всю ночь Лида читала чужой конспект. Утром секретарша на факультете быстренько записала ее в экзаменационный список и посоветовала не попадаться на глаза декану. Подруги пропустили на экзамен без очереди - и Лида предстала перед седеньким профессором. Тот удивился:
- Что-то я не видел вас на своих лекциях.
Узнав, что Лида училась в Ленинграде, Фридолин, бывший петербуржец, видимо, расположился к ней. Предложил вопрос: "Взгляды французских энциклопедистов на происхождение французской монархии".
Боже, как далеко все это было от войны, от действительности, от капитана Грибкова…
В конспекте о взглядах энциклопедистов на происхождение монархии ничего не было. Но общие их взгляды и деятельность были Лиде известны. Стала бойко отвечать. А когда заговорила о Дидро, профессор восхитился:
- О, вы читали "Племянника Рамо"? Вот что значит ленинградский уровень.
И выставил ей в зачетке "отлично".
Вышла, радостно оживленная. И увидела испуганное лицо декана.
- Листенгартен, немедленно идите в спецотдел.
А в спецотделе ее ожидал молодой черноусый милиционер.
- Идем. Капитан Грибков приказал вас привести.
Лида скользнула взглядом по замкнутому лицу начальницы спецотдела. И молча вышла.
По Коммунистической улице шел, притормаживая на крутом спуске, трамвай.
- Побежим? - предложил милиционер.
- Побежим! - Лида ощутила странное чувство - как бы поднимающуюся волну веселой злости.
Они догнали трамвай, впервые в жизни Лида вскочила на ходу. Посланец Грибкова вежливо поддержал ее и тоже прыгнул на заднюю площадку. Доехали до Шемахинки, и уже через десять минут Лиду провели в кабинет Грибкова. Она вошла со звонким "Здравствуйте!". У Грибкова были белые от бешенства глаза.
- Вы не уехали, вы нас обманули!
- Нет, это вы меня обманули! - выкрикнула Лида в ненавистное лицо. - В вашем родном городе и не подумали меня прописать. Там тоже фронт! - Кинула ему на стол проездные документы, бумагу с резолюцией "отказать". - Вы даже свое дело не умеете делать!
- Тихо, тихо! - поморщился Грибков, просматривая бумаги.
Но та волна злости, отчаяния несла Лиду дальше. Никогда она, скорее робкая, чем бесстрашная, не обвиняла так, никогда с такой свободой и легкостью не срывались с языка резкие и верные слова:
- Вы что, думаете, я богачка разъезжать по вашей милости? У меня ни денег нет, ни даже хлебной карточки! По какому праву вы меня выгоняете из моего города?
- Не кричите! Я уже говорил вам: здесь фронт…
- Здесь тыл, а не фронт! Фронт был в Ленинграде! А вы сидите в глубоком тылу и кушаете рисовую кашку, я видела, как вам приносили…
- Прекратите!
- Рисовую кашку на молоке - вы, еще молодой, сидя в тылу, в то время как в Ленинграде дети умирали от голода!
- Замолчите, говорю вам! - Грибков стукнул кулаком по столу. - На днях я еду в командировку в Орджоникидзе, вы поедете со мной, я сам пропишу вас…
- Никуда я с вами не поеду! И знайте, если вы не дадите мне сдать экзамены, я так запрячусь, что вы со всеми вашими ищейками не найдете!
Грибков хмуро смотрел на Лиду. Кажется, он был озадачен. Спросил:
- Сколько вам надо на сдачу экзаменов?
- Месяц!
- Посидите тут, я схожу к генералу.
- Аксенов уже успел стать генералом? Ну да, тут же фронт…
Грибков вышел из кабинета. Его помощник, нагловатый лейтенант, помалкивавший в углу, встал и подошел к Лиде.
- Ай-ай-ай! - сказал он с победительной усмешкой. - Ваш дядя доктор Листенгартен такой уважаемый человек, а вы…
Один из Лидиных дядей был известным в городе врачом-венерологом.
- Понятно, - отрезала Лида, - понятно, почему вы знакомы с моим дядей.
Вернулся Грибков. Было видно, что ему здорово влетело.
- Генерал очень вами недоволен, - сказал он хмуро. - Вы нарушаете порядок в городе. Генерал в виде исключения дает вам десять дней на сдачу экзаменов. Ваш паспорт остается у меня. Будете каждый день приходить ко мне отмечаться.
Ежедневно Лида шла длинным коридором мимо нескончаемой очереди, словно сквозь строй, в кабинет Грибкова отмечаться. Вслед ей неслось:
- Каждый день проходит без очереди. Вот счастливая!
Экзамены Лида сдала за две недели. Все это время связывались письмами и по телеграфу с какими-то знакомыми людьми в Кировабаде. И уже Лида готовилась туда уехать, когда оттуда пришел отказ. Вспомнили о дальних родственниках в Махачкале - Глатманах. Они согласились Лиду принять. Шел уже июль, когда она уехала в Махачкалу.
Из моих писем к Лиде:
18 мая 44 г.
Родная! Я опять могу тебя так назвать - какое счастье! Я уже телеграфировал тебе, что получил твою телеграмму. Мы как раз шли с Колькой на ужин, когда мне ее вручили. Как тебе было страшно распечатывать мое письмо, так и мне было страшно развернуть эту телеграмму, и строчки запрыгали перед глазами… а вслед за ней и письмо, которое удивительно быстро дошло.
Прежде всего я хочу ответить на твои вопросы… Я не могу сказать, что мое чувство к тебе осталось прежним. Прежде это было робкое чувство, первое волнение крови, когда ничего не существовало вокруг, кроме нас с тобой, кроме неповторимой прелести первых наших вечеров. Судьбе было угодно разлучить нас и в лучшие годы жизни беспощадно поставить перед лицом тяжелых испытаний. Чувство мое мужало вместе со мной. Я любил тебя как мечту, как олицетворение гётевской "ewige Weiblichkeit". Я не раз вспоминал тебя в самые трудные минуты, когда, бывало, казалось, что сейчас вот все полетит к чертям… Мне было легче жить с твоей любовью, меня согревали тепло воспоминаний и всегда, всегда теплившаяся надежда. Ли… это слово, нежное и ласковое, сколько сил оно мне придавало!
Шли годы, и на четвертом году разлуки - я не выдержал. Да, в те дни ты мне казалась далекой, и я бросился очертя голову… Сейчас мучительно вспоминать эти дни и всю пережитую горечь. Ты простила. Но даже если б ты этого не сделала, я бы все равно знал - я люблю тебя, самое светлое в жизни, люблю глубоко, осознанно, зрело…
…Нам нужно встретиться, хотя бы неделю быть вместе. Я уже не раз заводил речь об отпуске, но все безуспешно. Никакого определенного ответа…
Ли, я хочу написать письмо в райком партии - насчет твоей прописки. Скажи, принесет ли это пользу… Лучше всего, конечно, - возвращение в ЛГУ. Я читал в "Лен. правде", что университет собирается переезжать и что готовится помещение. Как только он приедет, я сейчас же отправлюсь в Л-ад и добьюсь там вызова для тебя.
В этом году мы должны встретиться - во что бы то ни стало. Мы встретимся.
Крепко целую тебя, моя родная, любимая.
Женя.
11 июня 44 г.
Любимая! Позавчера я приехал из Л-да, где пробыл 3 дня в командировке. Как сейчас хорошо там! На Невском - поток, бурлящий поток людей, веселых, хорошо одетых. Всюду чистят, ремонтируют, закрашивают знаменитые объявления: "Граждане! Во время артобстрела эта сторона улицы наиболее опасна". В театры и кино невозможно пробиться - как в старое доброе довоенное время. Кировские острова тоже приводятся в порядок. Уже пошел первый троллейбус…
В университете я встретил нескольких студентов (химика и, кажется, математика), приехавших из Саратова в числе группы, специально посланной для подготовки помещения. Они мне сказали, что в конце июля или в первых числах августа у-тет должен быть в Л-де, и подтвердили, что вызовы уже будут посылать отсюда. Ли, я сделаю все, чтобы добиться твоего перевода в ЛГУ. Пока еще не с кем вести переговоры - из ректората никого еще нет здесь. Думаю, вскоре опять удастся вырваться в Л-д, тогда начну действовать…
Это будет огромное счастье - ты в Ленинграде! Это будет новой перевернутой страницей, поворотом к счастью…
Моя родная, хорошая, зачем ты пишешь, что я тебя идеализирую и что могу разочароваться и прочее? Я люблю тебя такой, как ты есть, и сейчас, после пережитого, - больше чем когда бы то ни было. Пойми это…
Сейчас уже поздно. Канонада все не умолкает. Морская артиллерия работает вовсю. Дело дошло и до финнов…
5 июля 44 г.
Любимая! Позавчера я приехал из Ленинграда и застал твою телеграмму о том, что ты едешь в Кировабад, и письмо из Орджоникидзе. Грустно и обидно, что тебе приходится скитаться одной из края в край. Только в Л-де должны кончиться наши мытарства и мы испытаем, наконец, счастье встречи…
Теперь слушай все по порядку, моя любимая девочка. С большим трудом, но все-таки я вырвался в Л-д… Оказывается, деканат истфака временно - в помещении филфака, и я проник туда. Декана не было. Кстати, декан - Мавродин, а Гуковский теперь - зам. ректора по учебной части, большая шишка!.. Никто не знает, где Мавродин и вообще придет ли он. Между тем я пришел как раз в часы приема… Я начал терпеливо ждать. Вокруг - оживление, пестрые платья, шумные разговоры… Появляются разные ископаемые существа, высохшие мумии - видимо, те из Herrn Professoren, которые оставались в Л-де. Ждал я очень долго, выкурил несметное количество папирос. Наконец решил… идти в главное здание на поиски неуловимого Мавродина. И… не успел я войти в вестибюль, как меня окликнули. Я обернулся, и меня бросило в жар при виде голубого платья, так похожего на твое… Должно быть, поэтому я не сразу узнал Валю Суворову… Удивительно, как она меня узнала, ведь какая молодчина!..
Я очень рад был Вале, которая всегда была лучшей твоей подругой и осталась такой же и теперь. Валя - очень славная и простая. Я ей сразу заявил, что учебный год не должен начаться без тебя, Ли. Она рассказала мне, что много хлопотала о твоем возвращении, но что Гуковский и слышать об этом не хочет, т. к. очень рассержен на тебя за "бегство" из Саратова, и Мавродин, как будто, согласен с ним. Я решил было идти прямо к Гуку, но потом мы решили сперва написать заявление от твоего имени. Снова пошли в деканат, уселись за пустой стол и начали сочинять. Написали хорошо, упомянув, что в самые тяжелые времена ты не покидала у-та, совмещая учебу с дежурствами в МПВО. Закончили словами: "Мое горячее стремление - закончить свое образование в стенах Ленинградского у-та, ставшего для меня родным домом".
Потом снова пошли искать Мавродина. Валя повела меня в общежитие на Добролюбова… В общежитии Мавродина тоже не оказалось. Мы решили тогда завтра утром (благо было воскресенье) нагрянуть к Мавродину на квартиру. Мне еще нужно было сделать тысячу всяких дел, и я пустился в путь.
Утром, когда я пришел к Вале, она мне сказала, что все-таки видела Мавродина, говорила с ним и показала заявление. Мавродин посоветовал кое-что изменить в заявлении, "пустить немного слезу" и пообещал похлопотать за тебя перед Гуком или самим Вознесенским. Это ходатайство, конечно, солидное и должно увенчаться успехом. И вот снова мы сели с Валей переписывать заявление и сделали его убедительным до максимума. На этом заявлении секретарь вашей кем организации напишет хороший отзыв о тебе, и, вместе с тяжелой артиллерией мавродинского красноречия, все это, несомненно, сокрушит долговременную оборону противника. Ведь все тебя здесь хорошо знают и помнят как одну из лучших и способнейших студенток.
Затем мы отправились на телеграф и дали тебе телеграмму. Побродили по Петроградской стороне… Валя мне подробно рассказывала о вашем ленинградском быте, о том, как вы боялись, чтобы вас не съели, о Саратове… Ты была, незримая, все время с нами. И это будет так в действительности. Ленинград распахнет перед тобой свои двери и станет для нас родным городом, если Баку так обошелся с тобой. На берегах Невы начнем мы с тобою, моя любимая, строить нашу жизнь. Это будет нелегко - многое еще нужно сделать, многого добиться. Но главное - чтобы мы были вместе. Forever, как ты сказала мне однажды.
Вызов будет тебе обязательно послан…
Родная моя, я посылаю это письмо в Баку, в случае чего тебе перешлют его. А то, может быть, и в Кировабаде ничего не выйдет с пропиской и тебе придется вернуться. Итак, до скорой встречи в Ленинграде!..
Финляндия в июне была выбита из войны, запросила перемирия. В Прибалтике шло наступление наших войск, и Балтийский флот активно действовал на морском фланге наступающего Ленинградского фронта. Он, флот, вернулся в свою бывшую главную базу - Таллин. Гремело сражение в Моонзундском архипелаге. Бригады "москитных" кораблей - торпедных катеров, морских охотников, а также бригады траления покидали Кронштадт, уходили на запад, в освобожденные прежние базы. Перебазировались бригада подплава, полки морской авиации.
И Кронштадт вдруг оказался как бы в тылу действующего флота.
Еще не была взята Рига, но уже формировалось управление РМОРа - Рижского морского оборонительного района - штаб и политотдел. Из отделения печати Пубалта мне сообщили, что я назначаюсь в будущую газету РМОРа секретарем редакции.
Это был удобный момент для отпуска! Я предстал перед генералом Быстриковым, и тот, глядя на меня узкими, в припухлостях, глазами, сказал:
- Ну, хорошо! Ступай к Барабанову, пусть выпишет документы. Две недели.
На следующий день, 21 сентября, я пустился в дальний путь. На пароме из Кронштадта в Ораниенбаум. Оттуда - электричкой в Питер. В Петергофе близ полуразрушенного вокзала сиял свежей голубой краской пивной ларек: жизнь возвращалась в эти места (где так долго сидели немцы), начиная с самого необходимого. С Балтийского вокзала я поехал прямо к Дудину, в редакцию фронтовой газеты "На страже Родины". Мы с Мишей обнялись, как братья. И, каюсь, весьма крепко выпили в тот вечер.
На следующий день я дал телеграмму Лиде в Махачкалу: "Еду в отпуск". И выехал в Москву поездом. Такие поезда называли "пятьсот веселыми". Мой состоял из разных вагонов, набитых пассажирами, как консервная банка бычками в томате.
Почти сутки "пятьсот веселый" тащился до Москвы. В столице, выстояв очередь на Курском (или Казанском? - уже не помню) вокзале, закомпостировал свой воинский билет на поезд Москва - Баку.
Вечером была очень трудная посадка в поезд. Все же мне досталось не сидячее место внизу, а третья (багажная) полка, на которой можно было только лежать.
Дорога была долгой, ехал я впроголодь, доедая сухой паек. Но банку американской тушенки не вскрывал - хотел угостить этой вкуснятиной Лиду.
В молодости хорошо спится под стук колес. Я отсыпался, подолгу смотрел со своей третьей полки в окно, на плывущие бескрайние поля России, на станциях всюду видел разор войны и толпы торгующих - продающих, покупающих, выменивающих - людей.
На третьи сутки, глубокой ночью, поезд добрался до Махачкалы. Я сошел - и очутился в незнакомом, затемненном, безлюдном по ночному времени городе. Не у кого было спросить, где находится улица Котрова, на которой жила Лида. Часа полтора я блуждал по пустынному городу. За мной увязался бездомный черный пес, огромный, как собака Баскервилей. На всякий случай я вытащил из кармана бушлата нож и раскрыл его. Шел третий час ночи, когда мы с бредущим за мной псом наткнулись на улицу Котрова. Ну, вот он, дом, где живет моя любимая…
Дом вполне азиатский, одноэтажный, с плоской крышей и подслеповатыми окошками. Звонка нет. Я постучал в дверь…
Из дневника Лиды:
Баку, 14 октября 1944 г.
Вчера уехал Женя. Как сразу стало грустно и пусто!..
Приехал он ко мне в Махачкалу 26 сентября в 3 часа ночи [в ночь на 27-е. - Е. В.]. Я спала, но сразу проснулась, когда услышала стук в дверь. Узнала я его тоже сразу, хотя его голос сильно изменился. Я выскочила, и мы целовались в открытых настежь дверях. Женя меня жадно целовал и не хотел отпускать. Я же чувствовала себя неловко. Сама не знаю, но у меня было какое-то странное состояние.
Мы остались в коридорчике. Бабушка легла спать. Я чувствовала себя неловко, т. к. мешала Глатманам. Жалела, что у меня не отдельная комната и что я не самостоятельна. Мы сидели обнявшись или же я у него на коленях и о чем-то говорили, что - я не помню… Я была как-то насторожена, чувствовала всю важность происходящего и немножко боялась.
Мне кажется, что если бы не все пережитое за последние несколько месяцев, то я могла бы все полнее чувствовать.
Ночь, вернее остаток ее, прошла быстро. Женя умылся, и мы закусили. Проснулась сначала бабушка, потом встала Нина. Я познакомила их с Женей. К 8 часам мы с Женей вместе подошли ко мне на работу. Я сказала Аскерову, что хочу ехать в командировку. Он велел Мусе отпечатать все отношения, и мы с Женей сами пошли в Совнарком. Там сказали, что только завтра будет готова командировка, так что мы позвонили в Баку, что 28-го выедем.
Мы немного погуляли, позавтракали на базаре, купили фруктов и пошли домой. Бабушка ушла, Арик попросился гулять. Мы остались одни. Оба мы устали и хотели спать. Я постелила Жене в коридоре, а сама решила лечь на своем сундуке.