Ох и хорошая была купальня! Увы, давно уже ее нет. Уже тогда, в тридцатые годы, бакинская бухта была грязноватой, изрядно замазученной. Славно было купаться в норд: господствующий в этих краях северный ветер гнал от берега грязь, жирные коричневые мазутные "поля". Но когда задувал южный ветер, моряна, - все это прибивало обратно, и мы вылезали из воды покрытые бурыми пятнами мазута и бежали под душ. С годами в бухте и вовсе невозможно стало купаться. Да и обветшала наша купальня. В конце пятидесятых ее снесли. А все-таки жаль…
Лето 39-го тоже было жаркое, и тоже плавился асфальт под нашими шагами. С Лидой мы встречались каждый день.
Вот я сворачиваю со своей Красноармейской на улицу Петра Монтина (бывшую Азиатскую), дохожу до улицы Гоголя - и вижу: мне навстречу идет Лида. Улыбку она, наверное, выносит из дому, с ней спешит на свидание. Мы идем по многолюдной Торговой, по проспекту Кирова, поворачиваем на улицу Хагани - там, напротив площади Свободы, библиотека имени Шварца, я записан в ней, надо поменять книги.
(А кто такой этот Шварц? Вряд ли русский художник прошлого века Вячеслав Шварц. И конечно, не немецкий математик Герман Амандус Шварц. Наверное, это Исаак Шварц, деятель большевистской партии. Это сейчас я задумался - а тогда, в школьные годы, нам и в голову не приходило разузнать, какой Шварц дал имя библиотеке. Главное, библиотека была хорошая.)
Сдаю "Цитадель" Кронина, "Наши знакомые" Юрия Германа. Что бы взять такое же интересное? Интеллигентная пожилая библиотекарша предлагает:
- Возьмите "Песню дружбы" Келлермана, молодые люди. Вам понравится.
Ладно, пусть будет "Песня дружбы". По дороге на бульвар мы говорим о книгах Бернгарда Келлермана. Мне нравится "Туннель", неистовый инженер Мак Аллан.
- Какая энергия! Это же гимн труду, инженерному гению.
- А мне не нравится твой Мак, - возражает Лида. - Он бесчувственный. Убивают его жену и дочку, а он, как фанатик, долбит и долбит свой туннель под Атлантикой.
- Ну почему же? Он очень даже переживает гибель жены…
- Вот "Ингеборг" - совсем другое дело, - продолжает Лида. - Столько лирики, и так здорово описана природа…
"Песня дружбы" ей понравилась. Да и мне тоже. Женщина полюбила слепого, но доброго и работящего человека, - это очень трогательно. Вообще, с тех пор как мы начали встречаться с Лидой, книги, в которых главенствует любовь, решительным образом вытесняют приключенщину и фантастику.
Вот мы вечером сидим в летнем кинотеатре "Красный Восток", смотрим новый фильм "Искатели счастья". Искоса поглядываю на Лидин профиль, на ее широко раскрытый, очень сочувствующий глаз. "Больше дела, меньше слов, нынче выпал нам улов", - несется из динамиков. А мне, думаю я, выпала огромная радость. Сижу рядом с необыкновенной девушкой, ее маленькая рука в моей руке, над нами небо, полное серебряных звезд, а перед нами - целая жизнь, и я хочу пройти ее до самого конца вместе с тобой, милая, хорошая. Мы ведь тоже - искатели счастья…
Каждый вечер мы - на бульваре. Мигают в черной бухте белые и красные огни. Жара к вечеру немного спадает, влажное дыхание моря вкрадчиво веет нам в лица. Мы сидим на скамье в темной боковой аллее (ее называют "аллеей вздохов"), тут на каждой скамейке по паре, - и аллея как бы насыщена электричеством. Поцелуи, поцелуи и объятия… жгучая тайна прикосновений.
Мама сказала:
- Что-то твои друзья перестали приходить. И куда ты ходишь каждый вечер?
- Ты знаешь, - говорю несколько смущенно, - я встречаюсь с девушкой… из параллельного класса…
И коротко рассказываю о Лиде.
- А почему ты не познакомишь нас с ней?
И верно: почему? Мы уже не дети, мы взрослые, ну и надо вести себя по-взрослому. Назавтра я привел Лиду к нам домой. Отец был, как всегда, на работе, а мама и бабушка встретили Лиду радушно, испекли пирог с яблоками. Уже тогда (о Господи, как давно это было!), уже тогда я заметил, как приветлива Лида, как доброжелательна ее манера разговаривать.
А разговоры-то были главным образом о поступлении в вузы.
Большинство наших выпускников подали заявления в АзИИ - Азербайджанский индустриальный институт, лучший бакинский вуз, готовивший инженеров-нефтяников, энергетиков, теплотехников. Часть - в медицинский институт. А я, ничтоже сумняшеся, послал документы в Ленинград, на архитектурный факультет Всероссийской академии художеств. Кроме документов отправил, как требовалось, свои рисунки. Я рисовал с детства - индейцев, красных конников, пиратов. Рисовал портреты школьных друзей. Несколько таких карандашных портретов, пару акварельных натюрмортов и два-три пейзажа - виды старинного дворца ширваншахов в Бакинской крепости - я и отправил в Ленинград. Мне казалось, что этого достаточно, чтобы тамошняя комиссия разглядела во мне будущего архитектора.
А Лида все еще не решила, куда подать заявление. Тетя с дядей, у которых она жила, настаивали на поступлении в мединститут. Лиде не хотелось. Она склонялась к филологическому факультету Азгосуниверситета.
- Женя уговаривает подать в Ленинградский университет, - говорит она моей маме. - Но это не меня надо уговаривать, а тетю Фиру. Она заявляет, что в Ленинград меня не отпустит.
- Мне тоже не хочется, чтобы Женя уехал так далеко, - говорит мама. - Архитектурный факультет есть и в Баку. Но он рвется в Ленинград.
- Не я один, - говорю. - Марка тоже хочет в Питер. И Нора Зиман.
- И мой двоюродный брат Миша, - говорит Лида. - Он подал на физический факультет Ленинградского университета. И Алька Цион из нашего класса…
- Трепещи, Ленинград, - говорю, - бакинцы едут тебя завоевывать. Чай еще будешь пить? - спрашиваю Лиду. - Напилась? Давай-ка я тебя нарисую.
Этот карандашный рисунок Лида отправит в посылке к своей матери, в Сегежу - лагерь в зоне Беломорско-Балтийского канала - с припиской: "Дорогая мамочка! Мой соученик Женя Войскунский меня нарисовал. В тот день я была злая, и света у нас не было. В общем, я похожа, и ты можешь составить себе впечатление обо мне…"
"Я была злая…" Надо знать Лиду, чтобы понять, почему она написала это. На моем портрете она получилась грустная (видимо, под впечатлением разговоров о вузах), и, чтобы ее мама не подумала, что она всегда выглядит такой печальной, и не расстроилась, Лида и попыталась объяснить мимолетность ("в тот день") своей печали и даже причину указала: "света не было". За полвека нашей любви я никогда, ни разу не видел Лиду злой.
Рисунок, сделанный в далеком июле 1939 года, уцелел. Лидина мама сохранила его, привезла из лагерей в сорок шестом. Теперь этот пожелтевший рисунок - над моим письменным столом, за стеклом одной из книжных полок.
- Нефть, нефть! - привычно призывали бакинские газеты. Повысить добычу, увеличить скорость проходки новых скважин! Ежедневно публиковались сводки Азнефти: сколько добыто, сколько пробурено, какой процент плана выполнен. А рядом чернели тесные заголовки о вредителях, врагах народа, поднявших руку… готовивших террористические акты… Как бы в подтверждение этим мрачным сообщениям, по вечерам в западной части горизонта грозно розовели отсветы огромного пожара. Ходили слухи, что там, в Лок-Батане, нефтяной фонтан загорелся не случайно и будто пожарным кто-то мешает его быстро укротить.
Да что же это за люди - вредители? Откуда взялись, да еще в таком количестве, что только поспевай вылавливать? Ответ был, в общем, один: капиталистическое окружение. Наши успехи им - нож острый, вот они и злобствуют, засылают, вербуют. Мы читали пьесу Хемингуэя "Пятая колонна". Четырьмя колоннами наступали фашисты на Мадрид, а пятая была в самом Мадриде, взрывала его оборону изнутри. Вот и эти, враги народа, - пятая колонна у нас. А нефть, известно, - черная кровь индустрии. Без бензина не пойдут машины, не взлетят самолеты. Поэтому, надо полагать, в Баку - нефтяной столице страны - развелось так много вредителей. Но - не дремлет испытанный руководитель Азербайджана первый секретарь ЦК АКП(б) Мир Джафар Багиров.
На первомайских демонстрациях, проходя в школьной колонне мимо правительственной трибуны, мы его видели: крупное волевое лицо с тяжелым подбородком, очки. Багиров был, что называется, сильным человеком. Он не спускал требовательного взгляда с нефтяной промышленности. Если где-то что-то не ладилось, гнев его бывал страшен. Мы, школьники-старшеклассники, знали, конечно, мало. Но помню, как рассказывали: пришла к Багирову делегация жителей Бузовнов - приморского селения на Апшероне. В Бузовнах осваивались новые нефтеносные площади, вытесняя виноградники. (Издавна тут выращивали на редкость сладкий и нежный столовый сорт винограда аг-шаани, "белый шахский".) Так вот, заявилась на прием к Багирову группа бузовнинских селян, старики, аксакалы. Стали жаловаться: нефть, нефть, кругом нефтяные вышки, а виноградники, от отцов и дедов доставшиеся, гибнут. И будто Багиров хмуро выслушал их ламентации, а потом, перегнувшись через стол, постучал пальцем по лбу сидевшего напротив аксакала и сказал: "Если здесь нефть найдем, тоже вышку поставим".
"Легко на сердце от песни веселой", - орали мы, проходя в праздничной колонне мимо трибуны, откуда строго смотрел человек с волевым подбородком.
Отец Владимира Львовича Листенгартена, дед Лиды, был до революции управляющим нефтепромыслами одного из бакинских промышленников. На его квартире, бывшей вне подозрений, прятался революционер, совершивший побег из бакинской тюрьмы. Родной брат этого беглеца Андрей Вышинский одно время репетиторствовал в Баку и, между прочим, преподавал латынь младшему брату Владимира Львовича - гимназисту Альберту. Репетитор-юрист хорошо знал латынь. Знал, конечно, и римское право. Это не помешало ему впоследствии стать крупным теоретиком и практиком вопиющего кровавого произвола и в этом зловещем качестве войти в историю страны.
Владимир Львович Листенгартен стал горным инженером, геологом. Свою деятельность он начал в одном из старейших нефтепромысловых районов - Сталинском. Отсюда, с желто-серых холмов бакинского нагорья, нефтяные вышки Биби-Эйбата смотрели на раскинувшийся внизу, прильнувший к синей бухте амфитеатр города. За юго-западной окраиной Баку, за Баиловым мысом, стоял лес вышек в Бухте Ильича, засыпанной, отобранной у моря еще в 20-е годы. Дальше выжженная солнцем земля Апшерона простиралась к Лок-Батану - пустынной местности, где издавна попыхивал вулкан, время от времени лениво истекавший потоками горячей грязи.
Районы грязевых вулканов не считались перспективными для поиска нефти. А вот начальник геолого-разведочной конторы Сталинского района Михаил Александрович Никитин отстаивал другое мнение: в Лок-Батане есть нефть. В конце 1931 года тут началась разведка по картам, составленным Никитиным и его молодым заместителем инженером Листенгартеном. Буры вошли в нефтеносный пласт (в продуктивную толщу, как говорят нефтяники). В мае 1933 года из недр Лок-Батана вымахнул гигантский нефтяной фонтан…
Лиде с детства были привычны разговоры геологов. Владимир Львович приезжал домой поздно, спешил к обожаемой дочке, а та, если еще не спала, радостно вдыхала запах нефти, солнца и пустыни, просила: "Расскажи, где был сегодня. Опять в Лок-Батане?" Дядя Миша Никитин часто бывал у них дома, очкастый, со смеющимися глазами. Лида прислушивалась к его разговорам с отцом - вечно о бурении, о пластах, об антиклиналях каких-то. Казалось, для них интереснее была подземная жизнь, чем наземная. Геологические карты, вычерченные отцом, казались Лиде королевствами невиданных на поверхности земли очертаний. И она думала: непременно буду геологом, как папа…
По выходным Владимир Львович давал себе передышку от геологических забот - он играл на виолончели. Бывало, его вольную импровизацию прерывали соседи: что-то там не поделили, разругались и требовали от Владимира Львовича, чтобы он, со свойственной ему справедливостью, рассудил их. Он со вздохом откладывал смычок и шел на кухню мирить соседей.
Талантливый горный инженер Листенгартен стал одним из командиров большой бакинской нефти - главным геологом Сталиннефти, крупнейшего объединения нефтяной промышленности Азербайджана.
В ночь на 27 июля 1937 года Владимира Львовича арестовали. "Папа депутат Баксовета", - сказала при обыске пятнадцатилетняя Лида в наивной надежде, что правило депутатской неприкосновенности заставит незваных ночных "гостей" одуматься. Но те и ухом не повели. "Папа награжден орденом Ленина", - сказала Лида. "Да? - бросил один из них. - Дайте сюда". Он сунул коробочку с орденом Ленина в карман.
В ту ночь "черные вороны" НКВД неутомимо колесили по бакинским улицам. Посвистывал северный ветер, крутя вихри пыли на перекрестках. Взяли в ту ночь и начальника Азнефтеразведки Никитина, и многих других. То была поистине черная ночь для Азнефти.
Давно известно: кровавую карусель 30-х годов привела в движение борьба за власть, укрепление диктатуры Сталина путем насаждения страха. А страх, как некогда подметил Шекспир, "всегдашний спутник неправды".
Кроме политических причин террора, были и личностные. Не любил Иосиф Виссарионович, недоучившийся священник-безбожник, людей значительных, ярких. Их, умников, и всегда-то недолюбливали диктаторы: не слишком ли блестишь? А вот мы тебя - к ногтю, к ногтю! Практика нивелирования мысли, насаждения посредственности быстро распространилась из центра на периферию. Багиров - один из самых верных и жестоких сталинских сатрапов - эту практику применял с особым усердием: тоже умников не жаловал.
И полетели головы. Разгром бакинской интеллигенции был ужасающий. Тысячи людей - активных работников промышленности и культуры - насильственно выдирались из гущи жизни, выслушивали, обмерев, чудовищные обвинения, исчезали в подвалах серого особняка НКВД на улице Шаумяна.
Много лет спустя мне однажды сказал пожилой, пострадавший в те годы человек, знавший бакинского властителя довольно близко:
- Знаете, почему Багиров был такой бешеный? У него была экзема. Его мучил зуд.
Что тут скажешь. Наверное, это и впрямь мучительно: нападает зуд, хочется чесать, раздирать ногтями кожу, а нельзя, на людях приходится сдерживать естественный порыв.
Людям свойственно болеть, а деспоты, как ни странно, тоже люди. Вспомним диктатора Суллу, залившего кровью Рим, - его терзала кожная болезнь (Плутарх назвал ее "вшивой болезнью").
Но все равно: сочувствия не вызывает. Не медицинского происхождения было "бешенство" Мир Джафара Багирова.
Мать Владимира Львовича Листенгартена поехала хлопотать в Москву: вся надежда была на Вышинского. Уж он-то вспомнит, как его брат, бежавший из бакинской тюрьмы, нашел приют в семье Листенгартенов. Вспомнит гимназиста, которому некогда преподавал латынь. Уж он-то, всесильный генеральный прокурор, велит исправить очевидную ошибку. Мать Владимира Львовича позвонила на квартиру Вышинского и объяснила его жене, кто и по какому поводу к нему обращается. Жена прокурора обещала все передать мужу. И когда мать Владимира Львовича на следующий день, трепеща и надеясь, позвонила снова, ей было сухо сказано: "Андрей Януарьевич ничем не может помочь вашему сыну".
Шли месяцы. Жена Листенгартена, Рашель Соломоновна, пыталась добиться свидания. Отвечали: невозможно, пока идет следствие. Но передачи принимали. В октябре в описи принятых на передачу вещей она увидела приписку мужа: "Передай теплые вещи". Значит, следствие кончается, предстоит высылка на север! Срочно собрали передачу - но ее не приняли. Сказали: поздно. Значит, уже увезли…
А ночью 27 октября того же проклятого года арестовали Рашель Соломоновну.
Баиловская пересыльная тюрьма в дореволюционное время была рассчитана на 250–300 человек. Теперь в ней сидело две с половиной тысячи. В камере, где помещались три-четыре человека, томились 35–40. Жены врагов народа… Не бывало еще в мировой истории, чтобы бросали за решетку жен преступников - только за то, что они жены. Уж не говоря о том, что были они женами ни в чем не повинных людей.
Лида с тетей Фирой, родной сестрой матери, с пяти утра выстаивала в гигантской очереди у Баиловской тюрьмы, чтобы отдать в узкое окошко передачу. Однажды разрешили свидание. Рашель Соломоновна жаловалась на невозможную тесноту в камере. На допросы не вызывают, сиди и жди, но говорят, что скоро отправят куда-то на север.
Отправили в неблизкие края. Вначале - в Потьму, в Мордовию. Эшелон остановили ночью в заснеженном поле. Жены бакинских "врагов народа", не знакомые с морозами, сошли в сугробы. Их построили, пересчитали, погнали по шпалам на станцию. У Рашели Соломоновны в одной руке был чемодан с вещами, в другой - саквояж с зубоврачебным инструментом (она была стоматологом). Не привычная к тасканию тяжестей, она быстро выдохлась, спотыкалась о скользкие шпалы, пыталась передохнуть, но конвоир подгонял, поддавал в спину винтовочным дулом, раздраженно приговаривая: "У-у, буржуйка!"
Из Потьмы их перевезли в Карелию, в Сегежу, там обосновались надолго. Сроку Рашели Соломоновны был восемь лет. Она работала в лагере зубным врачом, у нее лечилось и лагерное начальство. В письмах не жаловалась, только просила Лиду: "Доченька, непременно поступай в медицинский". Справедливо полагала, что лучше всего быть врачом: можно выжить при любом режиме.
В начале 1938 года из бакинского НКВД пришел наконец ответ на запросы матери Владимира Львовича: "Листенгартен В. Л. осужден на 10 лет без права переписки". Казалось странным: почему нельзя переписываться, какой вред государству, если осужденный сообщит родным, что он жив-здоров? Что за дикость такая? Но уже и то хорошо, что какая-то определенность: десять лет. Владимиру Львовичу всего 39, он выдержит этот срок и вернется, вернется…
В виновность отца Лида, конечно, не верила. Она рассказывала мне о нем с восхищением:
- Он был замечательный. Абсолютно честный, порядочный. Невозможно представить, будто папа замышлял что-то нехорошее и вредил. Это просто чушь!
Лиде, можно сказать, повезло. Ее, пятнадцатилетнюю, оставшуюся без родителей, не отправили в детдом. Она стала жить в семье тети (родной сестры матери) и дяди (родного брата отца) - Альберта Львовича Листенгартена, того самого бывшего гимназиста, которому преподавал латынь Вышинский. Была подписана специальная бумага, что тетя берет Лиду на воспитание.
У тети, Эсфири Соломоновны, характер был взрывной. Обнаружит, что что-нибудь лежит не на месте, - сразу в крик. Наорет на свою дочь Нору и на Лиду, те - в слезы. А Эсфирь Соломоновна, выпустив пар, приходит в хорошее расположение духа. Напевая, приоденется, причешется, напудрится и уйдет по своим делам. Альберт Львович, человек с юмором, подшучивал над женой. Рассказал однажды, как она открыла дверцу ледника (холодильников тогда и в помине не было), там лежали две куриные ножки. Эсфирь Соломоновна яростно закричала домработнице: "Нюра! А где еще две ножки?" Та - плаксиво в ответ: "Фир Соломонна, я не брала…" Альберт Львович засмеялся: "Ты что, думаешь, у курицы четыре ноги?"