На самой высокой скорости девочки-первоклашки Карина огибала группу девчонок, игравших в ручеек, и случилось страшное… она наступила на ногу старшекласснику, стоявшему у стены. Синие брюки, пиджак, отложной воротник у рубашки, прическа в стиле Жан Мишель Жарр. Я запомнил этого подлеца на всю жизнь. Он недовольно хмыкнул, осмотрел свои убогие, но все же кеды, и отвесил моей возлюбленной легкий, но омерзительно обидный подзатыльник. Она растерянно остановилась и заплакала. Я подбежал и, задрав снизу вверх свою буйную головушку, произнес, по сути, первое, что мне пришло тогда в голову: "Извинись!" Существо, превышавшее меня в росте раза в три, удивленно посмотрело вниз и сделало пространный жест рукой: мол, проваливай, малышня. Старшеклассник отвернулся, Карина плакала, а я понимал, что дальнейшие переговоры смысла не имеют. И тут я сделал один из самых мужественных шагов в своей жизни: подошел к обидчику моей возлюбленной. В руках у меня был только мой новенький букварь из жесткого советского картона. Ударить обидчика так же, как я хотел передать чувства любви Карине, то есть плашмя, было бы неверным. Вряд ли я это понимал в тот момент, скорее, просто почувствовал и перевернул букварь ребром, направив углы обложки на противника. Модный юноша не смотрел в мою сторону, когда я окончательно приблизился и, подняв руки вверх, ударил его букварем. Букварь был новый и жесткий, а ударил я собственно туда, докуда смог дотянуться.
Если бы дети советского времени умели хлопать не по приказу, то в эту минуту коридор и рекреация, наверное, просто взорвались бы аплодисментами. Поскольку дотянуться я смог до весьма болезненной точки любого мужского существа вне возрастных градаций, то старшеклассник взвыл и буквально опустился на колени передо мной и Кариной. Бегать и водить хороводы все перестали. Это был шок и триумф. Я завалил лося.
Конечно, и следующее за триумфом мгновение не задержалось. Лось встал, поднял меня в воздух за воротник и шлепнул об вощенный паркет рекреации, после чего покинул наш детский этаж.
Потом было, конечно, разбирательство. Нас ругали, его очень ругали, но тот сентябрьский день стал одним из самых счастливых и судьбоносных дней в моей жизни: я начинал формироваться как умный, изощренный рыцарь и гордец в разбитых очках и с любовью в сердце. Спустя годы изменилось немногое, и то лишь в сокращении шансов разбить мне оптику. Все начинается в детстве. Спасибо тебе, мой букварь.
СЛЕДЫ БЫЛОЙ ЛЮБВИ…
Я полез в шкаф. Старинный, добротный, без глупых рельс и роликов. Он помнит мое рождение и, возможно, еще много чего увидит. На нем бабушка выкладывала загадочные для меня луковицы на подстеленной газете. Они назывались "детки", и из них рождались гладиолусы. В нем я прятался. Там почему-то всегда присутствовали апельсиновые корки. Да и вообще, в нем чувствовалась опора какая-то. Это не стенка безликая или дешевая мебель от скандинавских выдумщиков. Это - мистер Шкаф.
Я искал коробку с ботинками. Коробок было немало, выкладывал их в шкафу не я, и поэтому шансов на легкий результат у меня не было. В шкафу было, естественно, темно и чуть страшно. Как сорок лет назад. За коробками у самой стенки лежало что-то черное. Я не без дрожи дотронулся и ощутил болоньевую куртку. И я ее вытащил.
Черная, дутая, со сломанной молнией в застегнутом положении - то есть надеть ее можно было только через голову. На кромках рукавов - дырочки от неумелого обращения с сигаретами. Но тут я увидел главное. Чудесное воспоминание. Волшебный привкус весны. Правое плечо и рукав этой чудесной куртки из моей молодости были в побелке. Той самой. Из ее подъезда.
У меня секс тогда уже был, но я об этом предпочитал молчать, ибо опыт такого рода репутацию романтических отношений скорее портил. Каждая встреча завершалась томительным расставанием. Наверное, это было целым ритуалом, достойным диссертации культуролога. Я провожал ее до подъезда. Мы стояли. Молчали. Я тянулся к ней с поцелуем якобы в щечку и с коварным перебросом движения к губам. Она не грубо отстранялась. Это означало примерно следующее: "Я не хочу сейчас прощаться, и здесь куча народу…" Шли минуты… Мы говорили ни о чем, я смотрел на нее, старался стоять ближе и касаться. Спустя полчаса, при первых следах обморожения на моих лице и руках, она милостиво произносила с лукавым вопросом: "До этажа проводишь?" Я с готовностью рыцаря, вернее очень замерзшего рыцаря, шел за ней в подъезд. Пока мы ждали лифт, я согревался и разогревался. Поцелуй в лифте был всегда волшебным. То, что мои чувства небезнадежны, проявлялось в том, что уехать на том же лифте она мне не давала. Взаимность - сладкое чувство, если в нее веришь. Но наши подростковые чувства снова оказывались в зоне риска засветки перед соседями, которые сновали туда-сюда, возвращались с работы и из магазинов, шли гулять с собаками, возвращались, погуляв с собаками. Можно было нарваться и на близких родственников: маму, папу, старшую сестру. Я делал вид, что совершенно не боюсь подобной встречи и вообще знакомства с родителями. Бояться на самом деле перестал чуть позже. Спустя лет тридцать.
Я знал, что тащить ее на лестничный проем - грубо и ломает ее сценарий. Нужно было дождаться. И вот, спустя три или четыре эпизода с пугавшим нас раскрытием лифта или дверей холла, она скромно и тихо говорила: "Пойдем на лестницу…"
И вот тут начиналось то, что я люблю до сих пор. Мы целовались, стоя у изгиба лестницы, потом я гладил ее по щеке, и мы садились на ступеньку. Я обнимал ее, и она опускала мне голову на плечо. Ощущение доверия, тактильной нежности даже тогда мне казалось важнее поцелуев, тем более что они к чему-то более увлекательному приводили не всегда. Два-три часа подростковой нежности, чтения стихов, мечтаний. Потом ее старшая сестра нас все-таки разлучала, забирая мою возлюбленную. Финальный поцелуй носил уже не гормональный и не самоутверждающий характер, а был поцелуем нежности, которой мы тогда учились.
Я шел по своему неспокойному району домой, не очищая куртки. Было уже темно, да и, наверное, я этим знаком интимной жизни даже немного гордился. Куртку чистил уже дома накануне выхода в школу и в мечтах о новом свидании.
Я поднес старую болоньевую куртку к лицу и понюхал. Она не пахла подъездом или мамиными духами той девочки, она пахла апельсиновыми корками. Апельсины из Марокко. Эта книга тоже из детства. Куртку надо выкинуть, ведь она выполнила свою задачу уже несколько раз: и как носитель тепла, и как носитель мифологии. А вот нежности я бы и сейчас продолжил учиться, это бесконечное познание.
Лариса Райт
Лариса - филолог по образованию и по призванию. Считает, что слова не должны и не могут быть пустыми. Свои произведения старается наполнять словами жизнеутверждающими. Писать начала для того, чтобы постичь неиссякаемую многогранность человеческой души. Лариса считает, что личное счастье заключается в способности человека находить гармонию с окружающим миром и с самим собой.
Наваждение
- Вот будет нам по сорок лет, и, кто знает, вдруг как шибанет друг к другу. А что? - Его черные печоринские брови надменно изогнулись, тонкие губы разошлись в ироничной улыбке. Все, как обычно: ты слушаешь и не знаешь, как реагировать - поддерживать шутку, плакать от того, что тебя, видимо, хотят задеть побольнее или просто не обращать внимания. Ну, сказал и сказал. Может быть, человек действительно так считает. - Нет, я серьезно! - Будто в ответ на мои сомнения Борис энергично кивнул и даже легонько пихнул меня плечом в плечо.
Мы сидели на школьной лестнице. Вчерашние выпускники. Взрослые дядька и тетка. Нам уже двадцать с небольшим, и снующие мимо старшеклассники кажутся пугливыми неопытными воробушками. Неопытными и слишком любопытными. Разве что ленивый, пробегая в актовый зал, где гремела музыка дискотеки, не сворачивал шею, чтобы лично увидеть и удивиться: "Они что, опять вместе?" Бывшие одноклассники и ребята из параллельного напрочь забыли о такте. Понимающе подмигивали, демонстрировали большие пальцы, комментировали нашу пару емкими междометиями. Самые беспардонные даже подходили обменяться репликами или останавливались у перил и навязчиво пялились, словно ждали, что мы бросимся друг другу в объятия и начнем жарко целоваться на глазах у всей школы. Даже учителя не могли сдержать невольных взглядов в нашу сторону. Школьный роман - на то и школьный, чтобы о нем знала вся школа. Знала и теперь буквально изнемогла от нетерпения, ожидая выхода очередной серии нашей Санта-Барбары.
Да, четыре года любой истории вполне потянут на сериал. Чей-то станет комедийным с обязательным счастливым финалом. Какой-то превратится в мелодраму с бесконечным выяснением отношений, слезами, руганью и бурными примирениями. Где-то наверняка проскользнут нотки детектива или триллера с интригами, ревностью, коварством и жаждой мести. В нашем ситкоме всего хватало, поэтому больше всего он напоминал стандартный латиноамериканский сериал, в котором намешан компот из достаточно занудных страстей, а герои вместо недели переживают десятилетиями. Зрители уже и рады бы оторваться от экрана, но надежда на то, что вся эта тягомотина в конце концов может вылиться во что-то путное, не отпускает, и они продолжают следить за давно надоевшим действом.
В своей истории я была и героиней, и таким же сторонним зрителем, которого какая-то неведомая сила заставляет брать в руки пульт и продолжать делать то, от чего давно уже пора отказаться. Надо забыть. Перевернуть страницу. Выключить телевизор. Не набирать номер. Не вспоминать. Не слушать. Не думать. И еще много разных "не", которые необходимо предпринять. И ты все это знаешь. Знаешь, несмотря на то, что тебе только пятнадцать. Знаешь, потому что мечтала совсем не об этом. Знаешь, потому что в книгах, в кино, в мечтах первая любовь совсем другая: легкая, возвышенная, одухотворенная, романтичная. А твоя похожа на тесто, которое давным-давно уже убежало из кастрюли, практически скисло, а его никак не поставят в духовку и не выпекут что-то достойное.
Конечно, я так думала не всегда. Сначала все было так, как оно обычно бывает. Влюбленный мальчик ухаживал за девочкой, которая ему нравилась: приходил в гости, провожал домой, носил портфель, водил в кино, рассказывал что-то увлекательное, смотрел с обожанием и молчал о своих чувствах. Девочка ему очень нравилась. А девочке нравилось нравиться. Она не выбирала. Выбрали ее, а она с этим выбором согласилась, не задумываясь о том, что это в корне неправильно. Да и откуда ей это знать? Ей было всего тринадцать. Ребенок, настольной книгой которого были "Два капитана". И любовь Сани Григорьева и Кати Татариновой была такой настоящей, такой честной, что мечталось непременно о такой же: единственной и на всю жизнь. Хотя вряд ли кто-то из романтичных барышень мечтает о другом. Наверное, ни одна не собирается менять десятки кавалеров, лить о каждом слезы, переживать разочарования и грустить о неоправданных надеждах. Конечно, далеко не все мысленно собираются замуж после первого свидания, но это называется просто не строить далекоидущих планов. Однако никто и не записывает в свой ежедневник: с Колей встречаюсь до десяти тридцати двадцать пятого февраля, а потом ухожу в свободное плавание на поиски новой гавани. Найду - простою в ней до следующей осени, и снова в путь. Возможно, такие девушки где-то есть. Но я с ними пока незнакома. Во всяком случае, в юном возрасте отъявленного максимализма тебе нужен абсолютный максимум во всем, а в любви особенно.
Борис оказывал знаки внимания, а меня распирало от гордости: я только в восьмом классе, а у меня уже есть поклонник. Если честно, поклонники были и раньше. Один - особо настойчивый, во всем положительный, обходительный, жутко умный и сверх меры занудный, будущий медик, даже звонил каждый день и ездил в гости в мое Беляево с Преображенки. Жил далеко, за два года редких встреч решился один раз дернуть за косичку, в чувствах не признавался, но обстоятельно докладывал о способах размножения червей - в общем, не имел шансов. Одноклассник Боря был проще, понятнее, ближе и - что тогда было совсем немаловажно - намного симпатичнее внешне. Высокий, зеленоглазый, светловолосый, хулиганистый, он вел разговоры за жизнь, собирал кассеты с записями Высоцкого и болел за сборную Италии по футболу, как мой папа. Все. Карты сошлись.
Когда видишь объект своего вожделения каждый день и рассчитываешь на взаимность, долго молчать не станешь. Борис продержался пару месяцев, а потом решился. И я сразу же должна была сказать, нравится ли он мне. Мне нравилось его внимание, нравилось проводить с ним время, мечтать об истории, похожей на описанную Кавериным. А Борис… Борис любил говорить о том, что своих целей необходимо добиваться во что бы то ни стало. И чем это не "Бороться и искать, найти и не сдаваться"? Я сдалась.
- Нравишься, - пролепетала я неуверенно, даже не думая о том, что это вполне невинное и в общем вытребованное у меня слово приведет к четырем годам какого-то наваждения, к любовной лихорадке, которой я заболела и не желала поправляться вопреки здравому смыслу.
"Нравишься" - и понеслось. Прогулки за ручку, бесконечные поцелуи, сначала стыдливые, а потом бесстыдные. Когда сейчас я вижу абсолютных детей, прилипших друг к другу в автобусе или на эскалаторе в метро, мне становится неловко. Нет, не за них. За свои воспоминания. Как глупо мы выглядели, как странно, как смешно и нелепо. Дети с претензией на взрослость. Но мы имели право. Никто не в состоянии измерить глубину чувств и силу эмоций. Нет ничего несправедливее фразы: "Ты еще ребенок и не можешь знать, что такое любовь". Как же не могу, если люблю? Если, засыпая и просыпаясь, я думаю только о нем? Если, сидя за партой, я неотрывно смотрю на дверь, сгорая от нетерпения скорее его увидеть? Если, только что расставшись, я уже жду телефонного звонка, чтобы еще часа на три зависнуть на проводе? Если я умираю от ужаса просто от того, что ему удалили аппендицит, и, стесняясь узнать у его родителей конкретный корпус и номер палаты, ставлю на уши всю Морозовскую больницу? Если летом я каждый день на даче проверяю почтовый ящик и все время вздрагиваю от стука калитки во внеурочное время: а что, если все же приехал? Если полученные письма я храню под подушкой и перечитываю признания тысячи раз подряд? Если я слушаю кассету с записанными специально для меня - его голосом - словами (да-да, подсмотрено в "Вам и не снилось", но от этого не менее приятно) до зажеванной пленки? Если учу наизусть обожаемого им Высоцкого? Если в тот день, когда он должен вернуться с каникул, выписываю нервные круги вокруг телефона, а когда он звонит и мы договариваемся о встрече, я исполняю победный танец и визжу от восторга? Если в сам момент встречи сердце стучит и прыгает так, что волнуешься: не удержишь? Дрожат руки и голос, по коже мурашки, внизу живота бабочки, в горле ком, а в душе соловьи? Что это, если не любовь, и чем она отличается от той, которую испытывают более взрослые люди? В общем, кроме внешнего вида исполнителей, ничем. Безусый мальчишка и девочка с косичкой. Влюбленные дети, и это прекрасно.
Прекрасное пролетело мгновенно. Наверное, за год. И вот тут бы закончить эту историю. Пусть разочарование, пусть тяжелые переживания. Но со временем страсти бы улеглись, и остались бы только светлые воспоминания о первом чувстве. Но так не случилось. Вышло совсем по-другому. Ссоры, какие-то нелепые обиды, бесконечная демонстрация своего "я" со стороны Бориса и мои робкие попытки это странное "я" усмирить. Вынужденные каждодневные встречи - не лучшие условия для прекращения отношений. Когда ты ссоришься, ругаешься, решаешься на что-то, а потом снова видишь человека - тут же забываешь о данных себе обещаниях. И снова делаешь шаг навстречу, снова звонишь, снова пытаешься склеить и начать заново.
Начинала всегда я. Так сложилось. Когда ты делаешь первый шаг один раз, другой, третий - от тебя этого шага начинают ждать всегда. Зачем беспокоиться? Все равно она позвонит, прибежит, возможно, еще и прощения попросит. Это логично. Я сама допустила такое отношение, сама его создала. А Борису нравилось быть Онегиным. Рецепт "чем меньше женщину мы любим - тем больше нравимся мы ей" в данном случае сработал стопроцентно. Мой избранник являл собой некую смесь пушкинского героя с Печориным, на которого походил не только внешне. Казалось, ему нравилось ставить надо мной эксперименты. Придумать очередной повод для обиды и ждать, сколько я продержусь на этот раз, прежде чем начну искать примирения. А я мирилась и примирялась. С ним, с его характером, с уязвленным и почти забытым чувством собственного достоинства. Почему я это делала? Зачем?
Оценивать свои поступки, объяснять их смысл, тем более честно, - невероятно сложно. А зачастую и сам человек не способен на это. Но я все же попытаюсь. Скорее всего, во мне очень мощно уже тогда был развит синдром отличницы. Он развит и сейчас. То, чего я делать не умею, я и не пытаюсь делать. Но признать себя неудачницей на любовном фронте или в семейной жизни всегда было и есть выше моих сил. Эту сторону бытия я выбрала своей самой сильной стороной и (видимо еще тогда, в школе) решила, что не могу потерпеть фиаско в любви. Порвать отношения означало признать себя никчемной, ненужной, неинтересной. Почему-то мне так казалось. Возможно от того, что во время ссор я плакала, истерила, переживала, а Борис всегда был спокоен и невозмутим. Он казался непробиваемым и равнодушным. Наверное, таким и был. Точнее - стал. Всегда тяжело признавать, что к тебе охладели. А я этого замечать не желала. Я - такая красавица, такая умница, да любой за счастье почтет. Но любой мне был не нужен. Нужен был только этот. Чтобы как у Кати с Саней из "Двух капитанов". Чтобы до гробовой доски с кучей ребятишек. Ну не дура ли? Конечно, дура. Тем более разговоров на эту тему никто, ясное дело, не вел и обещаний никаких не давал. А я - ну хоть тут ума хватило - и не спрашивала. Как-то было понятно, что мы учимся в школе, мы - одноклассники, мы вместе. Просто так есть. А как будет - об этом мы никогда не говорили.
На протяжении трех лет Борис неустанно пытался доказывать мне свое лидерство и превосходство. Сейчас я понимаю, что так будет вести себя только закомплексованный, неуверенный в себе мужчина: расстраиваться и обижаться на меня за то, что я получила высшую оценку, что меня выбрали в лидеры школьного лагеря "Доверие", что мое сочинение признали лучшей творческой работой года. Не радоваться за меня, не гордиться мной, а обижаться. Его преданная собачка бежала впереди хозяина. И надо было ее осадить, дернуть за поводок, наговорить гадостей и обидеться до глубины души. И пусть поплачет, подумает о своем поведении. Никуда не денется, все равно со мной будет. Наши отношения напоминали функцию с постоянной параболой под осью икс. То ровные, нормальные, обычные отношения влюбленных подростков (свидания, болтовня, поцелуи), то очередная высосанная из пальца придирка. И мир для меня окрашивался в черный цвет.
Первого сентября выпускного класса Борис сказал мне: