Но в глубине души у него кроется сомнение в своем произведении, в силу которого он не смеет отдать герою справедливость, но, не желая всего разрушить, не может быть к нему и же справедливым.
Именно в Бранде проявляется эта двойственность, где чисто человеческое требование – будь цельным, встречается с христианским по преимуществу – отрекись. Первое есть продукт сознательной духовной жизни Ибсена, второе относится к унаследованному им чувству христианина.
Он думает, как язычник; признает за благо полноту жизни, придает цену жизни, и вместе с тем, как Гольдшмидт, испытывает благоговение пред отречением и чувствует малодушно. Аскетическое отречение от жизни уживается у него параллельно с пантеистическим взглядом на нее и это проходить чрез работу всей его жизни.
Общее впечатление, получаемое вообще иностранцами – чисто теоретическое – таково, что Ибсен является возвестителем освобождения от общественных правил и обычаев, вестником радостей жизни. В "Привидениях" он прямо возмутитель; в "Сольнесе" – враг церкви; в "Эпилоге" он изливает свою печаль о проигранной жизни, так как в ней не было места радостям любви, но лишь искусству и славе.
И тем не менее везде, где у него изображена чувственная жизнь, она изображается в освещении непривлекательном. В "Императоре и галилеянине" она почти омерзительна.
Первое время любовного сожития Альмерса и Риты вызывает отвращение. Если женщина горда, она отклоняет мужские объятия, как это делает Гедда в отношении Левборга. Если, наоборот, мужчина благороден и занять умственной работой, он не способен к половой жизни, и женщина напрасно по нем томится, как напр. Ребекка по Росмерсе, Рита по Альмерсе и Ирена по Рубекке в продолжение многих лет. Пуританизм не вытекает здесь из существа личности, но является отчасти признаком атавизма, отчасти условностей. Там, где женщина, чтобы нравиться, прибегает к таким вульгарным приемам, как распускание волос, красный свет от лампы, шампанское на столе ("Маленкий Эйольф"), там сенсуализм изображен в омерзительном виде, на столько же почти, как отношение Пеера Гюнта к зеленой ведьме или Анитре.
Там, где – в позднейших драмах – фигурируют лица с жаждой жизни, они везде простаки, как г-жа Вильтон в Боркмане и охотник на медведей Ульфхейм в "Эпилоге". Вот тот штемпель убожества, который истинно протестантская Норвегия наложила на чело своего поэта.
Моделью для Пеера Гюнта служили многие, между прочим, один молодой датчанин, которого Ибсен часто встречал в Италии, аффектированный фантазер и чрезвычайно хвастливый. Он рассказывал молодым итальянскимь девушкам на Капри, что его отец (инспектор школы) был близким другом короля Дании и сам он очень знатный господин, почему он иногда носил костюм из белого атласа. Он воображал себя поэтом, но чтобы получить поэтическое вдохновение, должен был, как ему казалось, посещать неизвестные, дикие страны. Поэтому он ездил на критские горы, чтобы писать там трагедию, но вернулся с недоделанной работой; в горах он мог только чувствовать себя трагически и жить в постоянном самообмане. Он умер вблизи Ибсена в Риме. Многие черты его характера перешли в Пеера Гюнта. Но во всем остальном Пеер типичный представитель чисто норвежской слабости воли и фантазерства. Здесь, как и везде, Ибсен является противуположностью Бьернсона, который восхваляет молодых норвежских крестьян. Любовь к ссорам и дракам у Торбьерна Бьрисона есть признак северной силы, полученный в наследство еще со времен саги. У его Арне страсть к поэзии рисуется симпатичным образом. Ибсен в любви к буйству видит только грубость, а во влечении к сочинительству – любовь к лганью и чванству.
Правдивая история Арне, уверял однажды Ибсен, такова: он заявил пастору, что хочет жениться на Эли. "Но она, ведь, 70-тилетняя вдова", – сказал пастор с испугом. "Но зато у неё есть корова". – "Все равно, обдумай это хорошенько. Я должен сделать пред свадьбой оглашение – это стоит два далера. Обдумай же это хорошенько". Спустя неделю Арне приходит снова. "Я обдумал. Из этой свадьбы ничего не выйдет". – "Конечно, я был уверен, что лучшее твое я победит". – "Корова издохла, – говорить Арне, – отдайте мне мои два далера обратно". – "Два далера пошли в церковную кассу". – "В церковную кассу?! Ну, тогда давайте мне хоть вдову".
Ложь Пеера Гюнта не есть один обман, но также и самообман. По существу он очень интересный субъект, для которого обстоятельства складываются очень несчастливо. По временам он является сатирой на национальные норвежские особенности и народные пороки и состоит в дальнем родстве с Дон-Кихотомь Сервантеса и в близком с Тартареном Додэ.
* * *
Зародыш "Кукольного домика", т.-e. собственно личности Норы, находится уже в "Союзе молодежи". Селька жалуется, что ее держали в стороне от всех домашних забот, обращались с ней, как с куклой. В 1869 году в моем критическом очерке этой вещи, я заметил, что Сельме уделено в этой пьесе слишком мало места, что об её отношениях к семье можно написать целую драму. Десять лет спустя эта драма была Ибсенок написана. Он в то время состоял в переписке с одной молодой женщиной, имя которой слегка походило на Нору. Она очень часто в своих письмах рассказывала о заботах, которые ее мучают, не разъясняя, что это за заботы. По своему обыкновению Ибсен задумался о чужом ему деле и рассказал с равнодушием поэта: "Я очень доволен одной находкой, я думаю, что я что то открыл, вероятно ее мучают денежные дела". В действительности оно так и было. Из биографии Ибсена, написанной Гельверсеном и сохраняющейся в газетных корреспонденциях, эта дама, впоследствии Нора, достала себе деньги посредством ложной подписи, хотя с менее идеальной целью – не для того, чтобы спасти мужу жизнь, но чтобы обзавестись обстановкой для своего дома. Муж, узнав это, был, конечно, страшно рассержен. Этой повседневной, печальной истории было достаточно для Ибсена, чтобы силою своего воображения создать драматическое действие и сотворить произведение, достойное великого художника – "Кукольный домик". Он вылил его в форму, соответствующую новым идеям о самостоятельности женщины, о её индивидуальном праве в особенности и о праве жены жить своею собственною личною жизнью – идеям, которые вначале прямо отталкивали Ибсена.
* * *
Каким образом из мечтаний Ибсена, проверенных затем на данных личных наблюдений, зародились его поэтические образы, я покажу на другом примере.
Один молодой ученый, которого я назову Хольмом, был поклонником Ибсена и считал великим счастьем быть с ним лично знакомым. Ибсен и сам очень любил молодого датчанина. Однажды в Мюнхене он получил от него пакет. Когда он его вскрыл, оттуда выпала связка старых писем, написанных самим Ибсеном к Хольму и кроме того его фотография. При этом не было написано ни одного объяснительного слова. Ибсен начат раздумывать. Что бы это значило, что он мне все это возвращает? Он верно сошел с ума. Но если даже он и сошел с ума, почему же посылает он мне обратно письма и фотографию? Ведь, так поступают только обрученные, в случае разрыва своих отношений. Он меня очень любит. Вероятно он смешал меня с кем-то другим, которого он также любит… и верно с женщиной. Но с какой же женщиной? Раз он болтал мне кое-что про г-жу Хольцендорф. Он верно начал за ней слишком ухаживать, а у неё должно быть есть отец, или брат, которые и потребовали от Хольма назад её фотографию и письма. Но почему и как сошел он с ума? Прошло некоторое время. Раз утром входит к Ибсену приехавший с севера молодой Хольм. Он такой же, как и всегда. После обычных предисловий Ибсен спросил: "Зачем вернули вы мне назад мои письма"? – "Я этого никогда не делал". – "Не переписывались-ли вы с m-elle Хольцендорф"? Молодой человек с некоторым замешательством ответил: "Да". – "Не потребовали-ли у вас обратно письма, которые вы от неё получали?" – "Но почему же вы это знаете?" – "А потому, что вы нас смешали, так как любите нас обоих". Обо всем остальном молодой человек говорил вполне разумно.
Однако, это происшествие не давало Ибсену покою. Он непременно хотел узнать, что случилось с юношей. Он пошел в отель Лейенфельдер в Мюнхене и попросил швейцара рассказать ему об образе жизни д-ра Хольма. Швейцар ответил: принципиально мы не даем никаких сведений о наших посетителях. Но вы, д-р Ибсен, как старый мюнхенец, имеете право спрашивать. Когда д-р Хольм просыпается, он требует бутылку портвейна; к завтраку бутылку рейнского, к обеду бутылку красного, а вечером опять одну или две бутылки портвейну.
И вот в воображении Ибсена вырастает Эйлерть Левборг. Молодого человека очень одаренного, выдающегося ученого без малейшего педантизма, он претворяет в Эйлерта Левборга с виноградной лозой в волосах. (Когда Хольм узнал себя в этом образе, ему это так понравилось, что он подписывался под своими работами Левборг). Ибсен узнал, что однажды вечером он потерях написанный им манускрипт. Этот случай переходит в Гедду Габлер.
Некоторое время спустя Ибсен снова получил пакет от Хольма с завещанием ему своего наследства. При этом ставилось много условий и говорилось об обязанностях, которые должен выполнять Ибсен. Все девушки, с которыми он когда-либо находился в любовных отношениях, были также его наследницами: Альме Ротбарт в Бремене он завещал столько-то, М-elle Елизе Краузхар в Берлине столько-то и т. д. И все значительные суммы. Когда Ибсен, как человек практичный, подвел итог, оказалось, что сумма завещанного превышала его капитал. Тогда он любезно отказался от наследства, но взял Альму Ротбарт, как красную Диану в Гедде Габлер, а образ Эйлерта Левборга в его воображении получил определенные контуры.
В это же время вероятно Ибсен узнал, что жена одного норвежского композитора сожгла однажды вечером только что оконченную её мужем симфонию в припадке ярости, вызванной ревностью из-за того, что муж поздно ночью вернулся домой. Гедда также сжигает манускрипт, потерянный Левборгом, из ревности, но другого сорта.
Наконец, в то время в Норвегии ходили слухи про одну красивую, даровитую женщину, выдающийся также муж которой долгое время пьянствовал; после того, как он излечился от своего порока, она, из желания испробовать над ним свою власть, вместо именинного подарка, вкатила к нему бочонок с коньяком и сама ушла. Когда спустя некоторое время она открыла к нему дверь, он лежал бесчувственно пьяный на полу. Может быть, это послужило для Ибсена намеком для той сцены, где Гедда склоняет прежде пившего Левборга начать снова пить, чтобы таким образом иметь над ним власть и сломить Тею.
Таким то вот путем из незначительных, рассеянных в действительной жизни черт, собирал Ибсен строгое, связное, глубоко продуманное целое.
Я говорил уже раньше, как полный ненависти прием "Привидений" раздражил тогда 53 летнего Ибсена. Не давая ничуть своего портрета в д-р Штокмане, он тем не менее символизировал во "Враге народа" преследований против себя. В "Дикой утке" устами Грегерса Верле, он спрашивает себя, действительно-ли было нужно объявить истину среднему человеку, каким была читающая его публика и не была-ли ложь необходимой для его существования. И только наконец в Росмерехольме он хоронит в себе воспоминания о нападках на "Привидетя", Росмерс начинает там, где кончаеть Штокман; он хочет создать свободных благородных людей.
На Росмерса смотрели сперва, как на консерватора, каким в Норвегии считали и самого Ибсена за его "Союз молодежи". Но после того, как поняли проводимое Росмерсом духовное освобождение, против него вооружились обе партии, и преследовали его также, как и Ибсена, после того, как он в своих "Привидениях" заявил себя радикалом, что было неудобно норвежским либералам.
Летом перед тем, как был написан "Росмерсхольм", Ибсен встретил скандинавского аристократа, который обладал такою же красивой и важной наружностью, какую можно себе представить у Росмерса.
Этот господин был несчастен в браке с одной дамой, которая в действительности была очень хорошею и преданною ему женой, но которая не подходила ему интеллектуально: его интересы были ей чужды.
Он искал утешений у родственницы своей жены. Дело обнаружилось. Мелкие газетки стали приносить ядовитые заметки об угадываемых отношениях. Тогда он покинул свой дом, чтобы совершить будто бы небольшое путешествие, но не возвратился домой, уехал заграницу, возвратил своей жене обратно её имущество и ушел со своего высокого поста в отставку.
Спустя короткое время его жена умерла от чахотки, которая быстро развилась на почве горя об утерянном семейном счастье. Ему и второй его жене враги приписали ответственность за эту смерть.
Видно, как благодаря этому происшествию с одной стороны вырос образ Ребекки, бывшей косвенною убийцей, а с другой распадение в "Росмерехольме".
Если "Враг народа" есть самооборона, то "Сольнесь" походит на исповедь. В этой вещи, простой и глубокомысленной в одно и тоже время, находили замечательные символы. Славянский студенческий союз писал в свое время ко мне, прося меня разрешить их спор – означает-ли Гильда католицизм, или протестантизм.
В поздейшем, написанном с теплотой и воодушевлением, немецком произведении Эриха Хольма об Ибсене, носящем название "Политическое завещание Ибсена", Сольнес представляет собою гражданство, Рагнар – социализм, Гильда – свободу, Бранд с его отношением к родительскому дому – французскую революцию. Как известно, в истории Наполеона видят миф солнца. Он родился на одном острове и умер на другом – это значит, что он вышел из моря и ушел в море. Его мать звали Летиция – что означает радость. Он имел 12 маршалов – 12 небесных знаков и т. д. Все совпадает. Что касается Ибсена, то он писал всегда субъективно-психологически и никогда абстрактно-аллегорически. Если Бранд, с его родительским домом, и есть какой-либо символ, то наверно это символ каких-нибудь событий в личной жизни Ибсена; напр. его бегство из родной страны, но не мировое событие. А Гильда также мало символ свободы, как и протестантизма. Она норвежская девушка, типично норвежская и не даром носит имя Валькирии. Она, как однажды сказал сам Ибсен, выполнена con amore и, конечно, имела много образцов в действительной жизни и не норвежской только.
В письмах Ибсена за 1889 г. к одной молодой австрийской девушке, с которой он познакомился в Тироле (эти письма, долго спустя, я получил от этой девушки), заключаются некоторые штрихи отношений Сольнеса к Гильде. Она, эта австрийская девушка – майское солнце в его сентябрьской жизни; она принцесса, как и Гильда, и действует на него, как принцесса. Он всегда, всегда о ней думает. И в особенности его занимает мысль, посчастливится ли ему изобразить в поэзии такую высоту и болезненное счастье борьбы за недостижимое.
Позднее, когда в 1891 г., после 27-летнего отсутствия, Ибсен вернулся в Норвегию, там нашлось, может быть, юное женское существо, удивление которого перед ним приняло страстный характер и к которому влекло и самого Ибсена.
Когда, несколько лет спустя, он читал мой очерк про молодую Марианну Виллемерс и её любовь к 60-та-летнему Гете, и об успехе который после этого имело его стихотворение "Западно-восточный диван", он очень им заинтересовался и высказался, таким образом, в письме ко мне из Христиании 11-го февраля 1898 г.: "Я не могу удержаться, чтобы не выразить Вам мою особенную благодарность за Ваш очерк: "Гете и Марианна Виллемерс". Эпизод из его жизни, который Вы описываете, мне не был знаком. Может быть, много, много лет тому назад я и читал это у Левеса, но я совершенно это забыл, так как тогда такие обстоятельства не имели для меня ровно никакого интереса. Теперь же дело обстоит совершенно иначе. Когда я думаю о характере произведения Гете во время возврата его молодости, я, мне кажется, могу сказать, что в этой встрече именно с Марианной Виллемерс, Гете был восхитительно награжден. И так судьба, рок, случай могут быть также благоприятными человеку, посылая ему иногда награду".
По своему обыкновению Ибсен собирал рассеянные, мелкие черточки повсюду. В доказательство этого, вот что он сам рассказывает. Однажды в южной Германии, одна молодая девушка сказала ему: Я никогда не могла постичь, как можно влюбиться в неженатого мужчину. Тогда лишаешься удовольствия отобрать его у другой. Эта фраза открыла Ибсену перспективы на женскую духовную жизнь.
Итак, его Гильда, его наиоригинальнейший, яркий, как солнце, женский образ создавался из самых разнообразных элементов. С воспоминаниями о ней у меня связан небольшой анекдот. Ибсена всегда принимали за сурового человека и таким он и был в действительности. Но что он мог быть временами мягким и даже приветливым, показывает следующий случай. Ибсен знал одну маленькую девочку с шестилетнего её возраста и очень интересовался ребенком. Когда вышел "Сольнес", ей было всего 12 лет. Я как раз приехал тогда в Христианию. – Ну что говорить Эдит о моем произведении? Что она говорить? – Она говорит то, что можно сказать в её возрасте, что в этой пьесе только и есть одна порядочная женщина, г-жа Сольнес. Она находить Гильду отвратительной за то, что она увлекается женатым человеком.
Несколько лет спустя приехала эта девочка подросток в Норвегию и посетила Ибсена. Хорошо запомнивши наш разговор, он сказал: "Но ведь это ко мне пришла моя Гильда, как раз такая, какою я себе ее представлял". – "Я совсем не похожа на Гильду". – "Ну, конечно, похожа". Затем он подарил ей свой портрет и написать на обороте следующую игривую надпись: "На кого походит Эдит? На кого похожу я? Я этого не знаю. Поезжай на дачу, поживи там месяц и возвратись назад, а я за это время подумаю, на кого ты похожа".
Девочка привезла ему фотографию обратно. – "Да, правда, я должен кое-что добавить; – и он написал: Эдит не похожа ни на кого на свете, Эдит походит только на самое себя. Поэтому Эдит так… А что такое я? – я этого еще не знаю. Поезжай в Копенгаген и возвращайся через год, а я за это время еще подумаю и напишу заключение.
В этих мелочах видны любовь Ибсена подстрекать любопытство, его страсть пробуждать сомнения, ставить вопросы, задавать загадки, обрывать на самом интересном месте, и, наконец, его особенность, как драматурга, возможно отодвигать решение загадки в будущее.
Толкований произведений Ибсена можно найти очень много. Я хочу попробовать обрисовать его таким, каким он был в повседневной жизни. В молодые годы внимательный, живой, бодрый, сердечный, но в то же время резкий и никогда не добродушный, даже в минуты наибольшей сердечности. С глазу на глаз разговорчивый, охотно слушающий, сообщительный, открытый. С наибольшей охотой он жил отшельником. В большом обществе он был скуп на слова, легко смущался и терялся. Он никогда не забывал недоброжелательного приема своим первым произведениям в Норвегии, а также и своего долга благодарности относительно заграницы.
Было не много нужно, чтобы принести его в дурное настроение, или возбудить его подозрительность. Если он заподозревал кого-либо в назойливости, его боязнь людей мгновенно пробуждалась.