Под Новый год танцы переместились в Ливерпуль. Алексис Родимцев, будучи настоящим рок-интеллигентом, учился на Филфаке вместе с Фалалеевым и незадолго до нашего знакомства умудрился полгода проучиться собственно в Ливерпуле, откуда и привез свое новое имя. Вернувшись из оного он тут же пожалел об этом и забил на всё. Он жил на Гончарной улице, в коммунальной квартире, из которой съехали все жильцы, поскольку дом шёл на капитальный ремонт. В самой большой комнате, которая выходила во двор, он завесил окна одеялами, чтобы не было видно света. Мы привезли туда остатки многострадальных колонок, купленных у Юры Ильченко, и стоваттный усилитель, который сконструировал Владик Шишов, и устроили настоящую дискотеку (в правильном понимании этого слова, которое постепенно потеряло свое первоначальное значение). Ди-джеем был Майкл Кордюков, который стоял за пультом и ставил пластинки. Другая комната была курительной, это было примерно то, что теперь называется чилл-аутом. Начинались праздники и естественно туда слетались абсолютно все. Празднование начинались 24 декабря с Рождества по Европейскому календарю и кончались только после старого Нового года. По счастью, Ливерпуль просуществовал всего месяца два, иначе через какое-то время всех бы просто свинтили. После того, как Ливерпулец получил комнату на Суворовском проспекте и переехал туда, за ним на долгие годы потянулся хвост Ливерпуля, и его гостеприимный дом никогда не был пуст, что бедному Алексису едва не стоило здоровья. Так наступили восьмидесятые.
На старый Новый год мы сыграли концерт на закрытом вечере актёров Малого театра драмы на Рубинштейна, практически без аппарата. Это было достаточно бессмысленно, поскольку актёры вообще жуткие снобы, и, как обычно в таких ситуациях, они пытались покровительствовать нам и вовлечь в свой театральный процесс, что, конечно же, не получилось.
У Боба тоже умерла бабушка, и он обосновался в её комнате на улице Восстания, в самом её начале. Это было тихое аскетическое жилье, но Боб там долго не выдержал. По вечерам мы предавались пьянству, правда, всегда веселому, в нашей квартире на Шестой Красноармейской. В нашей компании появилась компания англичанок, с которыми было всегда интересно. Фагот демонстрировал чудеса предпринимательства. Почти каждый вечер, когда выпивалось специально купленное, посылали гонца на ближайший угол (в то время ещё не появился термин пьяный угол). Фагот придумал легенду, что по бульвару гуляет дядечка с собакой, у которого всегда можно купить бутылку портвейна. Когда Фагота не было, не было и портвейна, да и самого дядечки почему-то не оказывалось. Потом выяснилось, что Фагот по дороге к нам покупал бутылочку и припрятывал её до вечера, когда же всё было выпито, и начинали скидываться на новую, он выходил на улицу и через пять минут вынимал из кармана вожделенную бутылку.
Мы все каким-то образом где-то работали, хотя было видно, что долго так продолжаться не может. Не видя других альтернатив, я по инерции продолжал работать в Доме грампластинок. Не знаю, почему меня там держали. Конечно же, я легко справлялся со своими элементарными обязанностями, но я явно был инородным телом. У меня были длинные волосы, и вообще я выглядел не так, как следует выглядеть человеку в моей должности, что у директора всегда вызывало протест. Но меня опекала моя начальница, которая имела на него огромное влияние.
Мы по-прежнему вписывались в рок-н-ролльные концерты, в которые надо было привлекать дополнительные силы. И мы с Бобом как-то решили поехать к Саше Ляпину, который снимал комнату на Салтыкова-Щедрина, прямо за углом от моего родительского дома. Сашка согласился сыграть, и там же мы познакомились с юным Петей Трощенковым, который в то время играл в группе "Пикник". Один концерт с Ляпиным мы сыграли в Доме архитекторов, а другой, без него, в ДК "Маяк". На нём играл барабанщик Валера, с которым меня познакомил мой сослуживец Вова Пинес.
Неожиданно в круг наших увлечений вошел панк-рок, и в нашем доме не смолкали "Stranglers", "Police" и "Devo" и, конечно же, "Never Mind The Bullocks". И, как того и следовало ожидать, произошла основательная прочистка мозгов. Я купил стереофоническую магнитофонную приставку типа "Маяк", что по тем временам было очень хорошо, и в который раз попытался записать себе всю ту музыку, которую мне давно хотелось иметь, но без возможности покупать пластинки приходилось переписывать.
Когда нас выгнали с Металлического завода, Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности в ДК им. Цюрупы. Мы естественно переместились репетировать туда и поделили репетиционную точку с "Россиянами". Майкл с Майком уехали на Чегет или Домбай (я никогда не мог запомнить, куда они уезжают) на всю зиму работать в дискотеке на лыжном курорте. И ещё зимой от Артема Троицкого поступило предложение в начале марта поехать на фестиваль Тбилиси-80. В это время Боб решил сам играть на электрической гитаре, которую купил у Вилли, и пригласил на барабаны Женю Губермана. Мы приступили к интенсивным репетициям, ни малейшего представления не имея, что будем играть на этом фестивале. Но появление такого барабанщика само по себе определило направление. Если привычные акустические песни мы играли достаточно чисто и изящно, то электричество в таком виде звучало очень мощно и грязно. Но в такой интонационной неточности была определенная привлекательность. Трудно сказать, что именно изменилось, но мы явно входили в фазу панк-рока. Мы быстро сколотили программу из новых песен и за неделю до Тбилиси поехали в Москву. Артем устроил концерт в Царицино, где мы играли с классическим московским "Воскресеньем" и прогнали нашу новую пограмму. Вся публика пришла на них, но мы имели явный перевес по части драйва и отрыва. Артем был в восторге и советовал, чтобы в Тбилиси мы непременно играли эту электрическую программу. Он прислал нам официальное приглашение на адрес ДК им. Цюрупы, и местные руководители пришли в священный трепет от самого факта, что их художественную самодеятельность выдвинули на всесоюзный фестиваль. С нами поехал милый дядечка худрук Олег Иванович Максимов. Он взял с собой кинокамеру и готовился снять наше выступление на кинопленку. Но, пристроившись в оркестровой яме, он не успел ничего сделать, у него не поднялась рука включить кинокамеру: то, что он увидел, его парализовало.
Мы приехали за день до фестиваля, и нас поселили в гостинице на берегу Тбилисского моря, в которой уже жили участники фестиваля. Я устал и пошел спать, а мои дружки напились вместе с группой "Интеграл", в которой тогда играли Бари Алибасов и Юрий Лоза. На следующий день слетелись все участники, и мы переехали в город. В Тбилиси у меня были дальние родственники, которые проявились ещё тогда, когда я служил в Армии. И в первый же день ко мне заявился родственник Алик, который считал меня своим братом и принес несколько бутылок вина. Мы быстро всё выпили и на его "Запорожце" поехали в Филармонию на открытие фестиваля. На переднее сидение поместился Олег Иванович, а мы вшестером залезли на заднее. Я оказался в самом низу, и меня чуть не раздавили. Я действительно был на грани потери сознания. Я не мог ни вздохнуть, и выдохнуть и молился, чтобы только скорее доехать. Весь вечер мы продолжали пить, и на следующее утро я был удивлен, обнаружив спящего на полу Димку Гусева. Мы с ним познакомились ещё в Ленинграде, и я не мог понять, откуда он здесь взялся?
По условиям фестиваля все группы должны были последовательно играть в трех местах – в Филармонии, в Доме Офицеров и в Цирке города Гори. И наше первое выступление пришлось на третий день фестиваля в Филармонии. Я ничего не понял в плане звука, по крайней мере на сцене всё было достаточно обычно: я как всегда себя не слышал. Но через несколько минут стало очевидно, что происходит что-то не то. Прямо перед нами сидело жюри во главе с Юрием Саульским, который вдруг встал и пошел к выходу. За ним последовали остальные. В зале включили полный свет. И только тогда можно было увидеть, что весь зал ликует. Нам тоже очень понравилось, мы совсем развеселились и на последней песне "Блюз свиньи в ушах" устроили настоящую кучу-малу. Я не знаю, слышали ли себя остальные, но это не имело никакого значения: провода выдернулись, всё зафонило и как-то само собой закончилось. Я так и не знаю, что же произошло. Мне кажется, что это было волне заурядное выступление, но на него просто среагировали, и поэтому оно отличалось от выступлений других групп. Наверное, в нём оказалось чуть больше жизни. Все музыканты, которых мы встречали, поздравляли нас с успехом и совершенно искренне нами восхищались. Мы подозревали, что произошел скандал, но нас никуда не вызывали, и нам никто ничего не высказал. Просто нам отменили все последующие выступления. Мы же продолжали жить в этой же гостинице и ходить на все последующие концерты в Филармонию. Но за день до окончания фестиваля за нами вдруг прислали автобус и повезли в Гори. Выяснилось, что наш концерт отменили, но не нашли нам замену и всё-таки были вынуждены обратиться к нам. Мы поехали и там от души повеселились, причем этот концерт был значительно интереснее. На последней песне выбежал Димка Гусев с губной гармоникой, и присоединился Майкл, который специально спустился с Чегета и приехал в Тбилиси. Запись этого концерта с микрофона на репортерский магнитофон или что-то в этом роде впоследствии вошла в альбом "Электричество". В последний день фестиваля все участники почему-то пришли в наш номер и всю ночь пили. А песня "Хавай меня, хавай" стала гимном, которую все пели хором. Олег Иванович спрятался и пил в одиночку.
Мы так и не знали масштаба происшедшего. Но уже по приезде в Ленинград реакция на наше выступление на фестивале приняла гипертрофированные формы, и говорили, что мы устроили всесоюзный скандал. Особенно муссировали тот факт, что я прямо на сцене совершил акт прелюбодеяния со своим другом Борей, причем особенно гнусным образом, посредством смычка. Что они имели ввиду, я так и не понял, но был восхищен игрой их воображения. Олега Ивановича сняли с должности, и он очень сильно переживал. Мы его защищали, ходили к директору и пытались уверить всех, что ничего не произошло. Администрация пошла нам на встречу и разрешила концерт в Большом зале ДК, поскольку они сами нас никогда не слышали. Мы сыграли умеренную программу, народу пришло человек четыреста, и концерт получился очень пристойным и вместе с тем очень теплым. Было ощущение того, что теперь можно стабильно играть хорошие концерты. Но сложилось ровно наоборот, концертов вообще больше не было. Очень странно, но ту программу, которую мы играли в Тбилиси, в нашем городе нам ни разу не удалось сыграть. Боба выгнали с работы. Правда, он этому факту очень обрадовался, поскольку работа в НИИКСИ ему давно опостылела. Его также выгнали из комсомола, но он зачем-то подал апелляцию, и его быстро восстановили.
После возвращения из Тбилиси, мы с Людмилой как-то пошли в гости к Ване Бахурину. Она вышла позвонить, и на неё напали какие-то подростки. Мы выбежали на улицу защитить её честь, и, хотя нас было несколько человек, нас крепко побили. Символично, что это произошло в Рабочем переулке. Я напился и целый день лежал разбитый. На следующий день пришла комиссия из жилконторы и предложила нам убираться из бабушкиной квартиры, так что нам пришлось перебраться в квартиру на улицу Кораблестроителей, которую снимала наша подруга Валька-Стопщица.
Чуть позже некий Карлис сделал нам концерт в Клайпеде. С нами поехал Димка Гусев, который к этому времени уже жил у нас на Кораблестроителей. Концерт был в местном кинотеатре. После него Карлис куда-то слил вместе со всей выручкой, и мы остались без копейки денег в совершенно незнакомом городе. Концерт был привычно бардачным, а на песне "Хомо Hi-Fi" публика что-то неправильно расслышала и начала орать: "Хайль, Хайль!". Это было уже не так смешно, потому что они потом куда-то побежали и учинили беспорядки в городе. Произошло всё это задолго до той эпохи, когда у нас в стране появился панк-рок. Кое-как собрав каких-то денег, мы поехали в Ригу в совершенно пустом вагоне и всю дорогу пили "Кальвадос". Поезд был почтовый и плелся с черепашьей скоростью, останавливаясь на каждом полустанке. Мы открыли заднюю дверь вагона и сидели на колбасе. На остановках артисты прыгали с поезда и потом наперегонки догоняли его. Слава Богу, все добрались до Риги. Я физически не мог пить этот "Кальвадос" и поэтому был трезвее других. Женя Губерман напился до остекленения и пинал свой драгоценный барабан "Premier". Я пытался его успокоить и чуть не испортил с ним отношения (на следующий день он меня благодарил, что я спас его барабан). Боб сел на поезд и уехал в Ленинград. Мы же остались без денег, рассчитывая снять их с Карлиса. Всё-таки все каким-то образом разъехались. Но, поскольку я взял отпуск на работе и мог не торопиться, мы с Фаготом и Димкой остались в Риге. Мы безмятежно прожили неделю в мастерской у Димкиного приятеля, художника по имени По, болтаясь по Риге и особенно ничего не делая, о чём у меня остались самые радужные воспоминания. Я вспомнил пору своей, не такой далекой юности, когда я путешествовал автостопом, и вдруг понял, что рано или поздно я всё-таки брошу работу и выберу такой способ существования. Но пока надо было возвращаться домой.
В нашу квартиру уже въехали все наши друзья. У Вальки же постоянно ночевали какие-то проезжие хиппи. Я начинал уставать от того, что был почти единственным работающим, за счёт чего мог снимать эту квартиру, в которой для меня не оставалось места. Но вскоре Боб тоже устроился работать сторожем к Дюше в бригаду, в которой также служил и Родион. Неожиданно опять появился Тропилло с предложением записать альбом в его студии. С его подачи мы сыграли смешной концерт в ресторане "Гавань", после чего Тропилло уехал в экспедицию. Но, уезжая на всё лето, он перевез к нам всю аппаратуру из студии. Таким образом в таковую постепенно превратилось наше жилище. Никто из нас не имел никакого опыта в обращении с пультом, и мы занимались чистым экспериментом. С появлением студии танцевальный период подошел к концу. Так появилась песня "Мы будем пить чай". Мы с ходу очень удачно её записали и тут же за чаем продемонстрировали заезжим хиппи. Они по достоинству оценили это произведение, увидев в нём хит, и, переночевав, в знак благодарности прихватили эту кассету с собой. Это была последняя капля, и Валька вынуждена была съехать. В её комнату вселились Дюша с Милой.
Тбилисский скандал привлек к нам внимание, и неожиданно стали материализоваться разные люди. Появился Саша Сокуров. Он был чрезвычайно мил, но удивительно серьезен. Он пришёл на домашний концерт, который мы устроили прямо в нашей квартире, и потом пригласил нас на просмотр своего фильма "Одинокий голос человека". Я ничего не понял, но после просмотра стал убежденным вегетарианцем. Может быть наоборот – я один и понял этот фильм.
В июле мы поехали в Москву к Сашке Липницкому, с которым мы познакомились в Тбилиси. Он пригласил нас к себе на день рождения, где мы тоже сыграли домашний концерт. Почему-то этот день стал последним днем его семейной жизни, но с этого дня началась наша многолетняя дружба.
Майка устроил работать радистом в Кукольный театр некто, известный под прозвищем Птеродактиль. Работа заключалась в озвучивании спектаклей. И у них там была какая-никакая студия, по крайней мере, несколько плохоньких микрофонов, пульт и магнитофон STM. Там же работала некая Лена Соловей, и они с Птеродактилем пригласили нас попробовать записать несколько песен, которые не сложились в альбом, а долгое время жили своей жизнью, то есть, ходили по рукам. За время своей работы в театре Майк смог выжать из этой студии всё возможное.
Примерно тогда же появился некий Олег Осетинский, который сходу стал давать пахана. Я предполагал, что когда-нибудь могут появиться люди, которые могут проявить какой-то интерес в нашей судьбе. Но этот человек у меня сразу вызвал протест. Приехав из Москвы, он поселился в двухэтажном номере гостиницы "Прибалтийская". Мне доводилось раньше бывать в таком номере, когда приезжала "Машина Времени", и после концерта мы со всеми друзьями поехали к ним в такой номер и, как обычно, устроили "домашний" концерт. Но тут во всём был какой-то перебор. Он пригласил Боба к себе в номер, где он развлекался со своей компанией и несколько дней поил его коньяком с шампанским. Боб был в восторге и говорил, что он гений. Он действительно написал несколько сценариев к топовым советским фильмам. Но основным его тезисом было то, что он открыл Окуджаву, научил петь Высоцкого, а уж Бореньку он и подавно научит писать песни и выведет его в люди. Он действительно был знаком с Высоцким, который только что умер. И после его смерти Осетинский ездил по городам и весям, представляя себя в качестве его лучшего друга, с рассказами об этой самой дружбе. Одного этого уже было достаточно, чтобы не иметь с ним никакого дела.
Мы по-прежнему выбирались на дачу в Белоостров и по излюбленному маршруту ездили в Солнечное. Как-то по дороге на залив, уже в Солнечном, мы встретили старого знакомого Лео, с которым возобновили знакомство, и дача, которую он снимал, стала конечным пунктом наших путешествий. Конечно же, мы доезжали до залива, но, как правило, покупали портвейн и вскоре перемещались к Лео на дачу, где он жил со своей женой Ольгой и сыном. В таком режиме мы прожили остаток лета, и к концу оного я осознал, что от многого устал и хочу вернуться домой. Я сделал выбор и вернулся один.
Часть пятая
Я затеял ремонт в своей маленькой двенадцатиметровой комнате и начал новый этап жизни. Моя мать была ещё достаточно крепка, но возраст уже начал ощущаться. Круг её интересов ограничивался церковной жизнью и всем связанным с этим. У Алексея начался новый период подвигов. Он всё время вписывался в какие-то поездки то на Север, то на Юг, то вдруг в Якутию. Каждый раз он верил, что именно в этот раз он заработает денег, вернется и начнет жизнь сначала. Но каждый раз он приезжал без копейки денег, привозил с собой такого же искателя приключений, который на полгода поселялся у нас дома. И так без конца. Мы с ним пересекались только на территории мест общего пользования. В свою комнату я врезал замок и, имея горький опыт жизни с ним под одной крышей, вынужден был от него её запирать. Андрей продолжал работать водителем автобуса, жил исключительно своей семьей, никогда не приезжал на Восстания и никогда не пересекался, ни с Алексеем, ни с матерью. Я же часто ездил к ним в гости и летом на дачу. Он потихоньку привёл дачу к вполне жилому состоянию и с семьей мог находиться там летом. Но жилой по-прежнему оставалась лишь треть дома. Я даже не предлагал ему свою помощь, потому что знал, что всё равно не смогу ему регулярно помогать. Да и дача была фактически его, и я приезжал к нему в гости, правда со мной могло приехать человек десять-пятнадцать. Но мы по-прежнему были друзьями и легко ладили.