С примерами из зарубежного опыта. Усилиями истериков-демокра-тов жупел "угрозы парламентаризма" утвердился в массовом сознании без реального парламента. Об опасностях гиперпрезидентства не говорят, а об опасности "парламентской говорильни" уши прожужжали. Война либералов с парламентаризмом за год дискредитировала его сильнее, чем большевистская пропаганда за все семьдесят лет!
Специфика нынешнего состояния – это произвол и диктат закона. Так называемого "закона" – все творят указы, законы, распоряжения. Костиков меня мрачно предупреждает: ждите новых указов президента. А я думаю: о чем это? Они там сдурели, что ли? Неужели его никто не остановит?
…В политику прорвалось то, что ни у кого нет программы и импульса к чему-то иному, кроме власти в собственность. Обмен власти на собственность при данных условиях – серьезнейшая вещь. Раньше ее обменивали по мелочам при распределении, номенклатурной коррупции, а сейчас напрямую: власть – в частную собственность! Урви власти быстро и напрямую, и ты уже частный собственник. Вот платформа новой России. Первейшая из опор.
Люди Верховного Совета властью как собственностью не обладают. Власть как собственность раздает Президент.
Да, но, утратив депутатское кресло, они утратят и шанс ее обрести, когда все вокруг успешно приобретают. Депутаты завалили такое невинное предложение, как Совет Федерации. Они рефлекторно заваливают любой пункт, который даже в их противостоянии Ельцину неважен. Всюду, где им померещится отнятие чего-то у них. Эта ситуация у обеих сторон, но Кремль действует солидарнее. Тут, как я тебе уже говорил, формируется своя гадкая содержательность, которую обойти нельзя – ее надо пройти. Хотя она рискованна.
Я не очень понимаю, о чем ты.
Псевдонарушения Конституции, которую не нарушить нельзя. Нарушение этой перелатанной брежневской Конституции – элементарное условие действий. Все стороны действуют лишь с помощью своего особого способа нарушать Конституцию и закон. Так вот стянулось все в один узел – референдум и досрочные выборы. Это рискованно, но через это надо пройти. Результат не в пользу народных депутатов даст возможность упразднения съезда с переходом к другой системе.
Но референдум и станет триумфом концепции "власть как собственность", потому что решит вопрос, кто хозяин в Кремле! Родной, что здесь хорошего? Когда все идет под песенку "Долой Верховный Совет, вся власть Президенту" как победа исполнительной власти над представительной. Даже самый скверный парламент лучше самого раззамечательного диктатора!
В конце концов, все чем-то связаны. Верховный Совет связан, с одной стороны, Президентом, с другой стороны – Съездом, с третьей стороны – Хасбулатовым, с четвертой стороны – расколом, где есть никчемная демократическая часть. Нужно, чтобы нарыв вскрылся. Надеюсь, без большой крови. Так дальше нельзя.
У меня опять чувство, как в юности, – неужели я сумасшедший, а все вокруг правы, крича "Слава КПСС!". Единственная аргументация демократического лагеря – ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать. Разнузданная демагогия, идентичная тому, что всегда говорили враги народного представительства в этой стране.
Глеб, внимательнее смотри за процессами, которые идут. Те, кто объявил себя "демократическим лагерем", вроде красавчика Собчака, – одно. А спорадически возникающие на местах новые органы, не являясь коррумпированными советами, представляют фермент самоорганизации. В том числе для формирования партий. В том числе как основа для избирательных кампаний. Рискованнее, чем нынешняя ситуация, быть не может. Она психологически невыносима, ее никто не может вынести. Кроме Хасбулатова, у которого завидная генетическая выдержка.
Но ведь вопрос решается одной стороной без второй. Никакого двоевластия нет. Никакого риска, что парламент приобретет диктаторские полномочия, нет. А есть беспроигрышная игра по концентрации власти в Кремле, в одной точке. Для регионов ничего опаснее Кремля нет и не может быть!
Но ведь и регионы против Съезда. Потому что Съезд против регионов. Не забудь, какие страсти вышли наружу на этом съезде. Возможность всех обвинять в агентстве у Запада и т. д. Это уже не какие-то статьи в газетах. Это легализованная формула обвинения, уголовной квалификации политики и политиков. Это рвота сталинщиной!
Проще скажи – это итог невозможности обсудить в прессе реальную сторону дела. Потому что влияние Запада реально и очевидно.
Да. Но это результат отсутствия ясности в вопросе о новом мировом статусе. Я о том, какая страсть бушует против президентского лагеря. А этот неполитик Руслан Хасбулатов не уловил, торжествуя мнимую победу, что удары по Совету Федерации – отмена любой меры, которая шла бы навстречу регионам. Они, в сущности, сделали себя победителями-мертвецами.
Может быть, может быть. Подождем убийц?
Но понимаешь, и это любопытно, Глеб, какая связь между ведьминым воем насчет "западной агентуры" и нежеланием Съезда идти регионам навстречу. Это большинство себя ощущает имперски. Другая сторона не является чем-то противоположным, она вообще не сторона. Но есть и какие-то элементы третьей силы.
Для третьей силы опаснее Ельцин, чем Верховный Совет.
Может быть, так, но. Верхушечное правительство, телевидение, фонд Ельцина, шахтеры – этого достаточно. Шахтеры, с одной стороны, ничего не значат, с другой – зарекомендовали себя как единственная сила, с которой считаются. Они говорят, что их устраивает президентская сторона, а мешает их жизни Съезд. Можешь сколько угодно говорить, что это не так. Логически не так, политическая реальность такова.
Я не хочу спорить с Realpolitik. Для меня очевидно, что все не так. Ты знаешь, я никогда не ждал хорошего от твоего фаворита в Кремле и, честно говоря, не жду теперь.
Он сам почти не будет участвовать в процессе. Скоро выйдут много новых людей. Единственное, что могу сказать, – риск велик. Но сохранять нынешнее состояние – значит довести полную угнетенность всех до такого срыва, который невообразим.
Ты не видишь и не слышишь по телеку их истошные вопли – вся власть должна быть в одних руках! Кончай говорильню! Ты не знаешь из истории, к чему такое ведет?
Тут каждая сторона свое вопит. "Где Черномырдин? – орал Хасбулатов. – Что он делал вчера?"
Для парламента это естественно – кричать. Они должны кричать, это нормально.
Логически, но не политически.
Это нормально, это нормально! Потому что спикер никогда не овладеет аппаратом исполнительной власти. А президент, у которого уже аппарат в руках? Когда он останется без тех, кто сможет ему орать в лицо, ты увидишь, что получится. Я не поклонник наполеонов свердловского разлива.
Ладно, ты давай лучше с радикулитом воюй.
025
С Россией происходит нечто, чего в Европе не понимают. "Мы выкинем коленце, которое дорого обойдется". Россия неосознанно и опасно планетарна.
Глеб Павловский: Вот ты съездил в Европу, вернулся, и я могу задать вопрос: что делать будем? Усилилось твое желание путешествовать?
Михаил Гефтер: Нет. Знаешь, нет. Я физически переутомился. Продолжим наши разговоры? Их непроизвольный характер существенен, потому что я спокойно говорю то, о чем хочу сказать. Может быть, надо в каких-то отдельных кусочках зафиксировать свои поездки. То, что осело от запоздалого прикосновения к тому миру, который так и не открылся России. Хотя он и не закрылся, трудно сформулировать характер этого отношения. Никаких откровений. Германия настраивает меня на патриотизм, Франция – на равнодушие, Испания – на человечность. Впрочем, и в Германии есть хорошие люди.
Я укрепился в мысли, что не надо отклонять своей уникальности. Эта мысль, впрочем, не столь ценна, чтобы за нее держаться. Важна другая мысль – что с нами, при нашем безобразии и примитивности, происходит нечто, чего там не понимают. Мы в России еще выкинем коленце, которое и нам, и всем дорого обойдется. Даже если согласиться с догмой, что унифицированный Западом мир и есть конец истории. И радоваться, что за счет инвестиций на мировую орбиту выйдут вечно нищие страны, не умеющие хорошо работать. Легчайшее соприкосновение с Западом укрепило меня в мысли, что мы, Россия, сейчас неосознанно и потому опасно планетарны. Может быть, больше, чем кто-либо.
026
Европейская атрофия памяти. Движение во времени, замещающее пустоту результатов развития. Цивилизация в состоянии бодрствования ♦ Цель как нечто неосуществимое. Общество цели уходит. Европейский барьер эгоизма ♦ "Пассионарность" Гумилева как метафора бодрствования ♦ Деятельность памяти обращает к Голгофе.
Михаил Гефтер: Между тем, в развитых странах идет атрофия памяти. Не в силу запретов или вычеркиваний – спадает интерес.
Рядовому человеку память повседневно не так уж необходима. Но с точки зрения сохранности цивилизации и продуктивного обмена различиями идет упадок. Это не так бросается в глаза, потому что богатство позволяет создавать заместители памяти, подобно телесериалам. Но для памяти важна непосредственность. Деятельность памяти нужна просто ради самосохранения.
Глеб Павловский: Мне непонятно, что такое состояние адекватной памяти?
Деятельность памяти – это специально сосредоточенное движение во времени. Оно замещало пустоту результатов легкодобываемого развития. Какие-то единицы творят напрягаясь, но у массы людей напряжение все меньше и меньше. А ведь цивилизация должна быть всегда чем-то занята! Она находится в состоянии бодрствования. Бодрствование же не может начаться само по себе, когда зазвонит будильник. Ты помнишь эти будильники гласности, сколько шума они создавали без толку?
Ты говоришь о памяти как о верности цели?
Да, я это связываю. Память мощно участвует в цели. А что такое цель? Нечто неосуществимое, если брать только наличные возможности. Задачи деятеля приобретают статус и вес только в рамках цели. Прочие разговоры о цели – пустопорожние разговоры. Целеполагающее, сосредоточенное на целях общество и есть цивилизация – бодрая, перспективная. А если вдруг цели не стало? Теперь Европа должна заняться вольной участью всех на Земле. А это требует особого бодрствования. Тут у европейца какая-то трудность, ему надо преодолеть барьер эгоизма.
Я не верю в гумилевское злоупотребление пассионарностью, где ею все объясняется, а та, в свою очередь, необъяснима. Гумилев перенес правила, по которым эта штука работает в известных ему цивилизациях, на все вообще и этим фальсифицировал термин. Но проблема-то есть!
Раз проблема есть, назови.
Проблема бодрствования. Она связана с целью в том жестком смысле, что цель утверждается страстно, как нечто необходимое, но нерешаемое наличными средствами. Тогда включаются мозг, воля, память и иные вещи. Деятельность памяти, кстати сказать, и есть то, чем Гегель заканчивает. Что движение Духа пришло в историю и в завершающей точке совпало с Голгофой. "Сие творите в мое воспоминание", – Иисус говорит это ученикам литургично, а не в каком-то сентиментальном или мемуарном смысле.
027
Голгофа однократна. Изобрести ее заново нельзя. Цивилизация трагедии и ее истощение. Трагедия – не жанр, а форма События. Катарсис как общее переживание События ♦ "Рабовладельческий строй" – выдумка. Теория формаций к Марксу не имеет отношения. О Батищеве.
Михаил Гефтер: Эта загадочная фраза у Гегеля, что Дух должен обернуться назад, к своей Голгофе. Голгофу же нельзя повторно изобрести! Ею жили два тысячелетия, но заново ее не изобрести. В отличие от христианства как упорядоченной религии, ситуация Голгофы как резко интенсифицированная ситуация человека. Причастность людей к Событию, к которому никто не был готов, и к переживанию заново каждым своей неготовности. В виде памяти, которая реорганизуется, воспроизводя Событие.
Ситуацию Голгофы даже с ситуацией христианства не надо смешивать, это особая ситуация человека. Полис не дошел до Голгофы, и хотя шел погибельной кривой, но до нее не дошел. Интересно рассмотреть предголгофу Сократа-Платона.
Глеб Павловский: И линию от нее к империи Аристотеля-Александра.
Да, вынос полиса в мир вовне, через Македонию и Александра, с помощью Аристотеля обнаружившего, что способен войти в тела других цивилизаций и все их перемешать. Мыслима ли сейчас такая ситуация? Как знать. Но фраза Гегеля, его финальная фраза, не просто росчерк пера!
Это напоминает о различии версий одной цивилизации в пределах одной трагедии. Можно, как Ясперс, искать родственные черты в древних цивилизациях, где уйма общего, и на этом строить искусственные, но нравственно соблазнительные обобщения. Но все цивилизации, кроме нашей одной, трагедии не знают. Трагедия – это эллины, иудеи, Европа, Шекспир. Не только жанр, я в обоих смыслах сразу. Под видом жанра появилось Событие.
Почти детское воспоминание, когда я мальчиком впервые попал в Херсонес. Незабываемое впечатление Херсонес произвел на меня. Как раз раскопали амфитеатр, в котором помещались все жители города! Почему им так нужна была трагедия? В конце концов, общество состояло не из Сократов и Платонов, а из людей, занятых обыкновенным делом, ловивших рыбу и пропахших ею. А в трагедии они ощущали, что свободны, и в этом риск и светлая хрупкость их жизни. Возник катарсис.
В конце концов, Афины не были, что там ни писали, классическим рабовладением. Свободные, которые жили за счет труда рабов, – это байка. Ее можно к зрелому Риму применить, и то с оговорками. Применяли к Египту, где вообще нет рабов в классическом смысле. А сколько держалось на этой выдумке! Вся классическая теория себя этим удерживала: раз можно повсюду найти классическое рабство, то и периферию ойкумены легко описать как его потенциальный источник. Тогда все выровняется. В каждую формацию попадают все, поскольку и в первобытном обществе все были. И в пресловутом "феодализме", хотя его по-европейски трактовали, тоже побывали все.
Только в двух состояниях не получилось – в античном и в буржуазном, где, как считалось, историю можно будет "поправить" с помощью мировой революции. Иначе все рушится, рушится вся лесенка формаций! Вся лестница прогресса, где за ступенькой – провал и нет ступенек. И ты должен перескакивать, рискуя свалиться в провал. Занятная лестница, всех якобы ведущая вверх, но с провалами между ступеньками!
И началось у меня когда-то с вопроса: какую, собственно, проблему это решает – пять формаций или шесть? У Маркса вообще не о них речь. Я его стал читать внимательно, а тут подоспело появление рукописи 1857 года, которую объявили мнимым "черновиком "Капитала"". Генрих Батищев имел в руках русский перевод и первым эту рукопись истолковал, молодец. Очень толково. Он был хороший пишущий человек. Сегодня Батищев никого не интересует.
028
Эстетика языка Гегеля, мощь языка. Катастрофа русского речевого поведения перешла в политическую катастрофу. Язык Сталина и Бухарина ♦ Речевая размычка с современниками. Нужен другой язык.
Михаил Гефтер: В "Философии истории" Гегеля "Введение" – это все, прочее лишь иллюстрации. Только в ХХ веке эти же мысли можно было бы выразить и иным языком. Но языком Канта Гегель свою идею выразить не мог, языком французов нельзя – был пленник немецкого языкового гения. Такие тяжелые фразы, периоды. но и движение тяжких глыб несет свою прелесть. Эстетика грохота сталкивающихся глыб. Подлинно шекспировский текст, сходом лавины, мощный. Понимаешь, меня подкупает мощь!
Глеб Павловский: Он искал язык предельной ясности для всего, с чем хотел работать.
Внутренне и я уже измучен своим языком, а не сутью этих трагедий. Поэтому подкрепляю себя текстами, контролирую себя ими. Сегодня не могут люди осмысленно говорить на том русском языке, которому их учили. Другого языка не знают, и катастрофа их речевого поведения перешла в политическую катастрофу.
Удивительным образом в обвале 1937 года только два человека оказались способными перейти на иной язык – Бухарин своего конца и Сталин. Некоторые реплики Сталина совершенно поразительны! Фантастика расправного сценария, где все, казалось, предрешено, но по обычаю, утвержденному революцией, палач с его жертвой говорят друг с другом на "ты", как товарищи. Я заболеваю, читая эти тексты. Заболеваю.
Но ты как-то решаешь эти вопросы?
У себя в блокнотах я решаю их более или менее удовлетворяющим меня способом, но я же должен считаться с читателем. И я перевожу со своего на чужой язык. А Бухарин и Сталин даже в экстремальной ситуации не перешли на чужой язык! И начинается действо, которое я называю "диалогом судеб", где вступают в условные для себя роли палача и жертвы, хотя их следовало бы называть иначе.
И я, который не может это выразить, потому что стал внутренне полемичен к современности, не желающей говорить по-другому, чем говорит. Впервые в жизни у меня такая речевая размычка. Я еще могу говорить с людьми, но они мне стали тяжки. Не то чтобы при этом я поменял отношение к ним – тягостно отношение к себе среди них. "Что сказать" и "как говорить" поменялись местами.
Что именно тяжко – быть не собой в разговоре? Когда ты говоришь с другим, ты уже не ты?
Тяжко быть не собою. Но не в силу того, что я приспосабливаюсь, нет! Это внутренне накатила жизнь вторым или третьим кругом. Одним языком я говорил и писал до запрета Сектора, потом стал писать иначе, и сейчас – третий язык. Язык – в некотором смысле вопрос существования всего человека.
Хотелось бы иметь право говорить, употребляя местоимение "мы", но я знаю, что употребляю его несколько ложным способом. Не спросив согласия тех, кто сегодня этим "мы" нечестно завладел. Вместе с тем по натуре мне противно говорить от первого лица.