Под Львовом, в кавалерийской погоне за отступающим противником, перед глазами его "вспыхнуло магнием зеленое пламя, громом ударило в уши, прижгло каленым железом голову. Страшно непонятно закружилась земля и стала поворачиваться, перекидываясь на бок. Перелетая через голову коня, тяжело ударился о землю…"
Комсомольца вылечили, поставили на ноги, пустили в жизнь, в работу. Вот он в Киеве, в губкоме. Собирает хлеб, воюет с бандитами, заготовляет дрова, строит железную дорогу.
Брюшной тиф валит с ног, но опять он с порога смерти вырывается в жизнь и опять работает, уже пропагандистом, организатором, руководителем разросшихся комсомольских легионов.
Над столом выросла полка с книгами – Маркс, вперемежку с Горьким и Джеком Лондоном. В цеху борется с прогулами, в ячейке – с оппозицией, в пригородной слободе – с хулиганами.
И всюду одолевает, и всюду побеждает, и всюду рвется вперед молодой, стремительный, неукротимый…
И вдруг против Коли Островского выступает новый, леденящий, страшный враг. Все предыдущие опасности по сравнению с этой кажутся детской забавой. Ранение под Львовым, давно уже забытое, вдруг напоминает о себе зловещими и таинственными симптомами. Видимо, тиф подтолкнул этот процесс. Упадок сил, слабость…
Он пишет брату: "…Теперь о себе. У меня творится что-то неладное. Я стал часто бывать в госпиталях, меня два раза порезали, пролито немало крови, потрачено немало сил; а никто еще мне не ответил, когда этому будет конец…
Нет для меня в жизни более страшного, как выйти из строя. Об этом даже не могу и подумать. Вот почему я иду на все, но улучшения нет, а тучи все больше сгущаются.
После первой операции я, как только стал ходить, вернулся на работу, но меня вскоре привезли опять в госпиталь. Сейчас получил путевку в санаторий… Завтра выезжаю. Не унывай… меня ведь трудно угробить. Жизни у меня вполне хватит на троих."
…Но именно то самое страшное, чего боялся Коля Островский, поджидает его… Он подслушивает реплику профессора о своей судьбе: "Этого молодого человека ожидает трагедия неподвижности, мы бессильны ее предотвратить". Начинает отниматься одна нога, потом другая, потом рука до кисти…
Это в двадцать четыре года, когда жизнь пьянит всеми цветами и запахами, когда рядом – любимая и любящая женщина.
Островский бьется, он хочет вырваться из деревянных объятий паралича. Не согласен примириться с инвалидной книжкой. Просит какой-нибудь работы, не требующей движения…
Вскоре наступает самое чудовищное. Тухнет глаз, сначала один, потом другой. Наступает вечная ночь. Самый короткий путь избавления спрятан в ящике ночного столика: Островский долго держит в руках холодную сталь револьвера… Нет, все-таки он не трус, а боец. "Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить – шлепайся! А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца?
…Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной".
Он делает последнюю штурмовую попытку спасти свое тело. В Москве делают сложнейшую, бесконечно длинную операцию, искромсав весь позвоночник, исковыряв шею, вырезав паращитовидную железу. Ничего не вышло.
И тогда, собрав на уцелевших живых клочках запасы жизненной теплоты, нервной энергии, мужества, он начинает новый длительный поход, завоевание места в рядах строителей социализма.
…Коля Островский взялся за литературу. Он надумал стать писателем. Решил добиться этого.
Не улыбайтесь сострадательно. Это излишне. Почитайте-ка лучше дальше. Островский изучил грамматику, потом художественную классическую литературу. Закончил и сдал работы по первому курсу заочного коммунистического университета. А затем начал писать книгу. Повесть о дивизии Котовского… Иногда по памяти читал вслух целые страницы, иногда даже главы, и матери, простой старухе, казалось, что сын еще и сошел с ума. Написал. Послал на отзыв старым котовцам. Почта подсобила парализованному автору, чем могла, – она бесследно потеряла рукопись. Копии Островский по неопытности не сделал. Полугодовой труд пропал даром.
И что же, Островский начинает все сначала… Он задумал и написал роман "Как закалялась сталь" в двух томах. Послал свою вещь в издательство. Не обивал порогов, не трезвонил в телефон. Не суетился с протекциями…
Сама его книга, придя на редакционный стол, обожгла своей – вы думаете, надрывностью, скорбью? – нет, молодостью, задором, свежей силой.
Без всяких протекций книгу выпустили. И опять – не ворожили ей библиографические бабушки, не били рекламные литавры в "Литературной газете", а читатель за книгу схватился, потребовал ее. Сейчас она тихо, скромно уже вышла вторым изданием в 30 тысяч экземпляров и уже разошлась, и уже готовится третье издание…
Маленький, бледный Островский, навзничь лежащий, слепой, неподвижный, смело вошел в литературу, отодвинул более слабых авторов, завоевал сам себе место в книжной витрине, на библиотечной полке.
Разве же он не человек большого таланта и беспредельного мужества? Разве он не герой, не один из тех, кем может гордиться наша страна?" (Кольцов М.Е. "Мужество". "Правда", 17 марта 1935).
В унисон Михаилу Кольцову пишет о книге лечащий врач и большой друг Николая Островского Михаил Павловский: "… Еще в 1934 году, прочитав два раза подряд роман "Как закалялась сталь", я высказал Николаю Алексеевичу мое твердое убеждение в том, что раньше или позже он будет награжден орденом.
Николай Алексеевич искренне расхохотался по поводу моего предсказания. Мы поспорили с ним. Я упорно доказывал ему мотивы, которые должны были послужить основанием для награждения. Николай Алексеевич не только не соглашался со мной, но вообще считал, что его решительно не за что награждать…"
При всей важности сведений о физическом и моральном состоянии Николая Островского, содержащихся в воспоминаниях доктора М.Павловского и в очерке публициста М.Кольцова, они не дают полного представления о масштабах поразившей его трагедии, мужества и воли.
Следует особо напомнить о неимоверных испытаниях, обрушившихся на Островского в юные годы: тяжелое ранение на фронте в 16 лет; тиф, перенесенный им в 17 лет; и далее множество прогрессирующих болезней, приведших к полному разрушению организма к 24–26 годам. С учетом этого возрастает цена его мужества и воли, всего, что ему удалось сделать в том состоянии, в котором он находился большую часть своей жизни, того немеркнущего следа, который он оставил после своего ухода из жизни в 32 года.
Николай Островский очень редко и скупо говорил об этом. Но судя по тем фактам, которые нам известны, душу его щемило то состояние, в котором он находился, лишавшее его той радости, которую дарит человеку молодость…
– Порой в его словах прорывалась грусть, – вспоминала впоследствии Галя Алексеева:
"Эх, Галочка, взял бы я сейчас тебя под крендель, да пробежал бы по городу. Посмотрели бы на него, побывали бы в театре, в кино… А то зайти бы к друзьям, горячо поспорить и вернуться домой, да попить матушкиного чаю". (С.Трегуб. "Живой Корчагин". Изд. "Советская Россия", М., 1968, стр.147).
Об откровении Николая Островского такого рода поведала нам и писательница В.И.Дмитриева, рассказывая о своей встрече с ним 7 ноября 1934 года, – в день 17-летия Великой Октябрьской социалистической революции:
"…Был один момент, когда глубоко скрытое, силой воли подавленное сожаление о погибшей молодости, любви и личном счастье прорвалось наружу. 7 ноября с демонстрации я зашла к Островскому и застала его одного. Ни Ольги Осиповны, ни сестры не было дома. Он, как всегда, лежал и слушал музыку, передаваемую по радио.
…В комнате был полумрак от спущенных штор; из всех углов веяло тоской одиночества, и мне стало нестерпимо тяжело и грустно оттого, что вот молодой, жизнерадостный человек мог бы сейчас тоже быть в рядах ликующей молодежи на великом празднике.
…Не знаю, передалось ли ему мое настроение или его мысли совпали с моими, но он вдруг заговорил в необычном для него тоне: "Знаете, я начинаю понимать теперь, почему Фауст, когда ему вернули молодость, пожелал не власти и богатства, не бессмертия, а простой женской любви. Это сильнее смерти…"
Он помолчал и продолжил: "Получил сейчас телеграмму. Достаньте из-под подушки и прочтите".
Телеграмма была откуда-то с Урала; фамилия отправительницы знакомая. В прошлом году она гостила в Сочи, познакомилась с Островским и сделалась пламенной его поклонницей. Часто навещала его, читала ему книги, газеты, говорила о нем с волнением, с горящими глазами. И вот телеграмма. В начале поздравления с праздником, пожелания здоровья, а в конце: "Помню, люблю, тоскую".
– "Ну вот… пишут. Любят… Не надо. Я напрягаю всю свою волю, держу себя в самой жесткой дисциплине… а вот это выводит из равновесия. Ведь мне только тридцать лет. Молодость дает себя знать. Бывают мучительные минуты. Хочется нежности, ласки, любви…"
– "У вас есть жена", – сказала я.
"Да. Но я свою жинку давно от себя освободил. Она учится, работает и пусть. Что ей со мной делать? Я рад за нее. И все-таки вдруг налетит эдакая дурь… черт возьми, ведь всего тридцать лет!.. Я – счастливый парень. У меня добрая матушка, крепкие, хорошие друзья, работа по душе…"
В это время он уже начал работать над давно задуманным романом "Рожденные бурей"…
Беседа наша была прервана; вернулись матушка и сестра, пришли гости… В сумрачную комнату ворвались шум, смех, говор, и Николай Алексеевич снова стал тем же веселым, остроумным парнем, каким мы видели его всегда… Правда. Всегда. Но я не могла забыть этого разговора в день 7 ноября 1934 года. И часто думала о тех мучительных переживаниях, с которыми он борется в одинокие, сумрачные часы своей жизни". ("Николай Островский – человек и писатель – в воспоминаниях современников (1904–1936)", изд. "Дружба народов", М., 2002, стр.122–123).
Рост популярности книги был необыкновенным. И не только в нашей стране. В 1936 году "Как закалялась сталь" вышла в свет в Чехословакии и Японии; её издания готовились в Англии, Франции и Голландии; отдельные главы публиковались в Нью-Йоркской газете "Новый мир". А в нашей стране тираж книги вскоре стал многомиллионным. Если в 1934 году "Как закалялась сталь" выдержала 7 изданий, то в 1936 году – 47.
С особым чувством признательности и благодарности Николай Островский относился к мнению о книге "Как закалялась сталь" известных советских писателей. Встречи с Александром Серафимовичем, Александром Фадеевым, Владимиром Ставским обогащали его литературный опыт, являлись мощным творческим стимулом. Все они высоко оценивали "Как закалялась сталь".
Николая Островского навещали также Александр Корнейчук, Николай Асеев, Вера Инбер, Юрий Лебединский, прославленный писатель и воин Мате Залка (известный генерал Лукач) и многие другие.
В то же время Николай Островский очень хотел знать оценку книги Алексеем Максимовичем Горьким. Но, к сожалению, неожиданная, безвременная смерть А.М.Горького весьма омрачила Николая Островского. К нему доходили различные сведения о том, что А.М.Горький готовил отзыв на книгу. Одни говорили, что она будет критической. Другие не решались предугадать, каким будет мнение А.М.Горького. Приходилось довольствоваться противоречивой информацией.
Уже после смерти Николая Островского кое-что прояснилось. В частности, А.А.Раменский, педагог и журналист, рассказывает в своих воспоминаниях о встречах с А.М.Горьким осенью 1935 года. Он обращался к нему по поводу своей рукописи, посвященной истории комсомола Ленинградской области. Но разговор на встрече шел в основном о Николае Островском и его книге "Как закалялась сталь":
"В один из осенних дней 1935 года я пришел к Горькому… Застал его в кабинете. На нем был наброшен плед – видимо, ему нездоровилось. Представившись, я подал ему свою рукопись. Мы разговаривали, а он листал мою рукопись, останавливаясь на некоторых местах и задавая вопросы мне…
Алексей Максимович сказал, что править ее не будет, так как это дела комсомольские, а он в этих делах не мастак.
"Я вам дам записку к одному из редакторов "Молодой гвардии", – там ребята разберутся лучше меня и помогут…"
Достав листок бумаги, он написал в редакцию "Молодой гвардии" и, передавая его мне, спросил: "Знаешь такого писателя Николая Островского? – И он взял с книжной полки "Как закалялась сталь". – Вот поднимись от меня по Тверскому бульвару, и у Страстного монастыря на Тверской живет, вернее, лежит этот человечище. Он слеп, недвижим, а вот нашел в себе великую силу написать книгу о комсомоле. Да какую книгу!
У нас есть люди, которые по-разному к ней относятся, но это дело их совести. А по-моему, вот у кого надо учиться: у Островского.
Мой тебе совет: зайди к нему, он сильно болен, может быть, и поговорить нельзя будет, но даже посмотреть на него обязательно надо, обязательно. Вот тогда поймешь, что такое жизнь и борьба!" (Николай Островский – человек и писатель – в воспоминаниях современников (1904–1936)". М., изд. "Дружба народов", 2002, стр.157–158).
И еще одно свидетельство по этому поводу. Анна Караваева в своих воспоминаниях пишет: "…Когда комиссия по литературному наследству Николая Островского издала трехтомное собрание его сочинений, сестра писателя Екатерина Алексеевна Островская обратилась к Екатерине Павловне Пешковой с письмом, в котором спрашивала: есть ли в библиотеке А.М.Горького книга "Как закалялась сталь", и знает ли Екатерина Павловна какие-либо отзывы Горького о романе Николая Островского?
Е.П.Пешкова – вдова писателя А.М.Горького ответила: "…К сожалению, кроме той фразы, которую я сообщала т. Балабановичу, отзывов Алексея Максимовича о книжке "Как закалялась сталь" я не слышала. Хорошо помню, как Алексей Максимович, выходя из своего кабинета и передавая мне "Как закалялась сталь", сказал: "Почитай-ка. Жизнь этого человека – живая иллюстрация торжества духа над телом."
…Не все встречи и публикации приносили Николаю Островскому радость и вдохновение. Были и такие, которые рождали боль и гнев писателя. 5 апреля 1935 года в "Литературной газете" была напечатана статья критика Б.Л.Дайреджиева о Николае Островском и его романе "Как закалялась сталь".
Отдав должное борьбе Павла Корчагина за возвращение к жизни, автор статьи далее акцентирует внимание читателя на том, что по мере того, как мир смыкается железным кольцом вокруг разбитого параличом и слепого Островского, – семейная неурядица, борьба с обывательской роднёй жены Корчагина начинает занимать центральное место в последней части романа.
Прикованный к койке, Островский не замечает, как мельчает в этой борьбе его Павка. Типичная черта Корчагина начинает вырождаться в индивидуальную жалобу Островского через своего героя… чем способствует сентиментальному разжижению гранитной фигуры Павки Корчагина".
Дайреджиев идет дальше и пишет, что "книга нуждается в инструментовке, технической шлифовке и озвучивании рукой мастера". Автор статьи публично призывает писателя Всеволода Иванова взять на себя эту миссию. ("Николай Островский – человек и писатель – в воспоминаниях современников. (1904–1936)", М., изд. "Дружба народов", 2002, стр. 139, 140).
Вспоминает редактор газеты "Сочинская правда" И.Ф.Кирюшкин: "Мне довелось быть свидетелем переживаний и волнений Островского, вызванных появлением в "Литературной газете" статьи Дайреджиева. "Никогда ни Корчагин, ни Островский не жаловались на свою судьбу" – говорил писатель в кругу друзей. При этом он добавлял, что готов учиться и у Всеволода Иванова, но "переделывать свою книгу должен сам…" (Воспоминания о Николае Островском. Сборник. Составители И.Кирюшкин и Р.Островская. М., "Молодая гвардия", 1974, стр. 263–265).
Возмущение статьей Б.Дайреджиева звучит и в телеграмме Николая Островского, посланной в редакцию журнала "Молодая гвардия": "Прочел вульгарную статью Дайреджиева. Сердечно болен, но отвечу ударом сабли "Литературной газете…"
Однако "Литературная газета" не опубликовала письмо Николая Островского. В защиту писателя выступила "Правда". 14 апреля 1935 года она напечатала коллективное "Письмо в редакцию", подписанное А.Серафимовичем, А.Караваевой, А.Безыменским, М.Колосовым, Г.Кишем, С.Салтановым и П.Бирюлиным. (А.Караваева. "Книга, которая обошла весь мир". М., изд. "Книга", 1970, стр.25–26).
…В начале августа 1936 года в Сочи у Николая Островского побывал известный французский писатель Андре Жид. Он участвовал в похоронах А.М.Горького и произносил там речь от имени Международной ассоциации писателей.
До посещения Советского Союза он принадлежал к той части интеллигенции на Западе, которая относилась с симпатией к нашей стране. В предисловии к четырехтомному собранию его сочинений, изданному в СССР в 1934 году, Андре Жид писал: "СССР… живое доказательство того, что казавшееся утопией может стать реальностью".
Но после своей поездки в Советский Союз в августе 1936 года Андре Жид издал книгу "Возвращение из СССР", в которой содержится сплошная клевета на советскую страну. Книга была запрещена в Советском Союзе.
Николай Островский очень тяжело переживал предательство Андре Жида. В своем последнем письме, продиктованном матери 14 декабря 1936 года, Николай Островский писал: "…Ты, наверное, читала о предательстве Андре Жида. Как он обманул наши сердца тогда! И кто бы мог подумать, мама, что он сделает так подло и нечестно! Пусть будет этому старому человеку стыдно за свой поступок! Он обманул не только нас, но и весь наш могучий народ. Теперь его книгу под названием "Возвращение из России" все наши враги используют против социализма, против рабочего класса. Обо мне в этой книге Андре Жид написал "хорошо". Он говорит, что если бы я жил в Европе, то я у них считался бы "святым" и т. д.
Но не буду больше об этом говорить. Я тяжело пережил это предательство, потому что искренно поверил его словам и слезам и в то, что он так восторженно приветствовал в нашей стране все наши достижения и победы…" (Николай Островский. Собр. соч. в трех томах. Том 3., М., Госиздат художественной литературы. М., 1956, стр.358–359).
"Похвала" Андре Жида не принесла "утешения" Николаю Островскому, а, напротив, еще больше оскорбила его. Для писателя-коммуниста имя и честь советской социалистической Родины, которую он строил и защищал, были превыше всего…
И все же, с учетом нынешнего политического климата в России, я решил дать, хотя бы в виде "информации к размышлению", "квинтэссенцию" высочайшей оценки Андре Жидом личности Николая Островского. Может, мнение Лауреата Нобелевской премии, признанного авторитета в западном мире, непримиримого критика советского коммунистического режима в сталинскую эпоху в 30-е годы двадцатого века, поможет нынешним "демократическим" вандалам, властвующим в России, осознать свое, мягко говоря, "неприличное" отношение к Николаю Островскому и его творчеству. Итак, слово Андре Жиду: