Казак хлестнул ни в чём неповинного конька, схватился за козырёк и насунул картуз поглубже. Вот и ставок, по которому с кряканьем плавали косяки уток; по берегу белел растерянный пух. Не успел я опомниться, как на нашу упряжь с громким лаем обрушилась пятёрка громадных степных "тазов" со свирепыми волчьими мордами. Они выскочили из засады и с ожесточённым лаем накинулись на верблюда. Глаза их стали красными от злобы. Они хрипели, бросались под ноги ему, хватали зубами за бричку, готовы были от ярости разорвать в клочья.
Дед отмахивался от них длинным кнутом, приводя их в пущую ярость. Они всю станицу сопровождали нас неуёмной возней и лаем. Из окон выглядывали сонные лица.
Псы понемногу отстали. Купавы осокорей стали расплываться в нагретом воздушном мареве, и нас снова охватил необъятный зелёный простор.
- Эх, отдохнуть надо бы! - со вздохом сказал дед, оглядывая степь. - Ну, годи ж, вот до речушки доберёмся, тут и раскинем табор!
И далеко-далеко на горизонте заблестело озеро, а над ним встали высокие минареты мечетей. Навстречу нам поднимался странный зыбкий город, подёрнутый лиловым маревом.
- Гляди, дед! Гляди! - закричал я, очарованный сказочным видением, возникшим на горизонте. - Город-то какой! Поболе Троицка будет!
- Хо! Город! - усмехнулся дед: - Никакого города тут и нетути. Глупство одно! Близир! По учёному мираж кличется. Вот углядишь, а его и нет. Погоди, вот в низину спустимся, опять подымемся и твоего города как не бывало. Вот оно что!
И верно, через пять минут от причудливого города не осталось и намёка.
На западе, на небольшой возвышенности, вдоль высохшего озера показались какие-то странные постройки.
- Никак это кстау , дед? - приглядываясь к ним, спросил я.
- Надумал! Да это мазары, по нашему киргизское кладбище. Тут и колодцу быть! Вот мы и передохнём на степу малость! - оживился дед.
Проехав с версту, он свернул к мазарам, выбрал место в тени одинокого чахлого деревца, распряг пару и пустил гулять по степи. Тут же у брички старик разостлал на земле попону и из дорожной сумы выложил немудрую снедь, которой на дорогу снабдила нас мать. В баклажке у деда оказалось топлёное молоко. Мы принялись жадно есть.
В степи расплывался невыносимый зной. Куда ни хватал взор, везде струился нагретый воздух. Даже могильники, расположенные на другом краю кладбища, словно растопленные зноем, расплывались, колеблясь в воздухе.
- Охо-хо, ну, и шпарко! - пожаловался дед, перекрестил рот и, кряхтя, полез под бричку. - Ну, я чуток сосну, бо спозаранку на ноги поднялся. Ты тут за лошаками погляди, кабы не угнались куда!
Не успел дед растянуться в тени, как почти мгновенно заснул. Я свернул попону, собрал остатки трапезы в дорожную укладку и пустился блуждать по степи. Неподалёку от брички паслись наши "лошаки". Конёк, обмахиваясь хвостом, неторопливо щипал ковыль. Верблюд, к моему удивлению, игнорировал пахучие сочные травы. Он бродил по краю солончаков и жадно поедал джантак . Заслышав меня, он поднял голову и долго смотрел на меня неподвижным взглядом, от которого мне стало не по себе. Я проворно минул его и ударился в степь. Несмотря на жгучий зной, степь жила шумной деятельной жизнью. Трещали безумолку кузнечики, жирные, с длинными усиками. При шуме шагов они быстро оттолкнувшись пружинистыми лапками и, сверкнув розоватой подкладкой своих крыльев, отлетали прочь. Их было так много и от их прыжков кругом шёл такой сухой треск, что казалось по травам шелестят крупные капли дождя. Совсем невдалеке мелькнула нарядным пёстрым оперением, мирно пасшаяся, стайка дрохв. Заслышав мои шаги, они удивлённо подняли головки и долго смотрели на меня. Как жаль, что с нами не было ружья!
Я побрёл дальше, на обширное казахское кладбище. Среди степной зелени поднимались серые каменные могильники. Лёгким тленом и грустью были одеты эти немые свидетели прошлого. Вот круглая усыпальница, выстроенная вроде средневековой крепости, башенки стрелой поднимаются над зарослями терновника, цепко охватившего осыпающиеся стены этого мрачного сооружения. Рядом круглое со сводчатой куполообразной крышей надгробие. На каменных стелах арабской вязью проступали многословные надписи. По всему угадывалось, что под этими надгробиями лежали в последнем безмятежном сне казахские баи, а может быть древние ханы кочующих воинственных орд. На одной стеле я разобрал цифры, которые поразили меня. Они уводили в седую древность… Я невольно задумался и, погружённый в самые противоречивые чувства и мысли, продолжал блуждать среди надгробий. Не все из них были пышные и величественные. Кругом, то тут, то там поднимались открытые саманные мулды с башенками по углам, были и просто земляные насыпи, отмеченные только простыми узкими каменными стелами. Многие надгробия подгнили, склонились набок, иные рухнули, скрыв каменные стелы. Цепкая и густая растительность, - держи-дерево, мелкий вишенник, бузина, - охватили это печальное царство покоя. Пробираясь сквозь густые заросли кустарника, мне думалось: "Кто эти неведомые люди, почивающие на заброшенном кладбище в степи? Были они воины, поэты, баи, султаны или просто рабы? Кто ответит на это? Ничего не осталось, от их тщеславия, никто не знает этих стёртых и крикливых эпитафий?" Могильный покой и запустение царили здесь и наводили печаль. Я оступился на обломках руин и загремел камнями. Откуда-то из заросли сорвалась неведомая птица и бесшумно пронеслась мимо меня, задев лёгким крылом по лицу. Мне стало не по себе, и я поторопился выбраться в степь. Выбежав на курган, залюбовался необъятным простором. Далеко-далеко к синему горизонту уходила наша дорога. Жара понемногу стала спадать и я вернулся к бричке.
- Деду, пора вставать. Пора в дорогу! - затормошил я старика.
Старик сопел, кряхтел, почёсывался. Неохотно открыл глаза.
- Неужто пора, а кажись только очи сомкнул. Ох-ты!..
Он, нехотя, поднялся, я помог поймать конька, и вскоре наша упряжка снова тронулась в путь. По дороге, навстречу нам, из далей двигались обозы с азиатскими товарами, ехали одиночки, - все они пробирались на троицкую ярмарку. Вдруг из лощины на нас выкатывалась тяжёлая казахская двухколёсная арба, или неожиданно попадался украинский воз, запряжённый медлительными могучими волами. Кого только ни встретишь в привольной степи! И русскую телегу и навьюченного верблюда.
Заночевали мы в казахском ауле. Здесь дед за бесценок продал нашего коренника.
3. СТАНИЦА
На третий день нашего пути вдали засинели высокие холмы. В знойном полдневном мареве они казались неустойчивыми, колебались и мне чудились голубоватыми облаками. Показывая на них, дед весело оповестил:
- Вот она, наша Магнитная!
Мы проехали ещё добрый час, когда, наконец, в широкой зелёной долине засверкал серебристый Яик.
- Здравствуй, наш родимый! - обрадованно приветствовал дед знаменитую казачью реку.
Трудно было оторвать глаза от сияющих под солнцем речных излучин. Лёгкий ветерок рябил воду и мнилось, там вдалеке на степном просторе переливалось расплавленное серебро. Кое-где над берегом темнели купавы осокорей и дуплистых верб. На отмели, в тихом зеркальном разливе в неподвижности застыло пёстрое стадо коров, загнанных пастухом в реку. Сам пастух, маленький и шустрый, гонялся по лугу за отбившейся бурёнкой. Всё: и окрестные холмы, и редкие берёзовые рощицы, и волны ковыля, убегающие под ветром к далёкому окаёму, были озолочены солнцем и выглядели по-праздничному нарядно. Во всём моём теле чувствовалась необыкновенная лёгкость, хотелось спрыгнуть с брички и нетерпеливо устремиться вперёд, к ожидающей станице. Вот, наконец, из-за зелёного гребня показалась церковная главка, и шаг за шагом нашего пути из-под бугра стала выходить, словно витязь из земли, сама церквушка. Ещё поворот и, - перед нами распахнулась долина с рассыпанными, как отара овец, домишками. Станица Магнитная!
Вскоре мы въезжали в широкую пыльную станичную улицу. Как всё сразу изменилось и приняло вдруг свой обычный, будничный вид! Обычная деревенская улица окаймлена незатейливыми казачьими домишками.
- Вот оно казачье жило! - показал глазами дед на ряды низеньких деревянных домиков. Лишь редкие из них были крыты железом и окрашены. Деревянные строения чередовались с простыми мазанками, глубоко вросшими в землю. Зелени почти не было, только у церквушки теснилась группа запылённых древних вязов. По улице бродили куры и свиньи, а у забора на солнце дремал старый козёл. Рядом рассыхались две пустые некрашенные бочки. Дряхлый дед, несмотря на жару, обутый в валенки и полушубок, сидел у "пожарки", уныло опустив голову. Он даже не пожелал приветствовать моего деда возвращавшегося из дальних странствований.
Лёгкий ветерок, сорвавшийся с горы Атач, поднял бурунчики летучей мелкой пыли и погнал её вдоль станицы. Всё вокруг выглядело серо, уныло. Только одно бирюзовое небо ласкало глаза, да манили к себе зелёные холмы, вздымавшиеся над Яиком.
На сердце стало тоскливо: после кипучего ярмарочного Троицка станица показалась слишком тихой и неприветливой. Завидя моё разочарование, дед успокоил:
- Ты, казак, не кручинься! Это не наши курени. Вот доберёмся до наших палат, заживём! Ух, как заживём!
Я все глаза проглядел: когда же покажутся весёлые дедовы палаты?
- Ты что ж, как бес, вертишься? - озорно закричал дед и ткнул кнутом в сторону: - Не туда глядишь! Э-вон, наши дворцы!
Мы подъехали к серой полуразвалившейся группе строений. Трудно было назвать их строениями. Облупленная и давным-давно небеленая ветхая мазанка глубоко ушла в землю, старчески глядя маленькими, слепенькими оконцами на станичную улицу. Крыша у мазанки вовсе отсутствовала. На земляной насыпи, покрывшей собою избушку, росли буйные сорняки: полынь, крапива да желтела вездесущая сурепка. Из этой буйной заросли трав сиротливо торчала задымлённая труба, прикрытая битым дырявым горшком. Сизый дымок курился над мазанкой, тянул к вершинам дуплистых осокорей, обступивших курень деда. Возле мазанки теснились плетёные сараюшки, крытые копнами прошлогодней травы и соломы. Рядом высились груды кизяка.
Наша повозка остановилась перед пошатнувшимися воротами, слаженными из тонких жердей.
- Тпру, приехали! - закричал дел, соскочил с брички и пошёл раскрывать ворота.
Заслышав шум, на крылечко вышла сухонькая старушонка в линялом кубовом сарафане. Она с минуту колебалась, не зная что делать. Наконец, всплеснув руками, всхлипнула, завидя меня:
- Внучек приехал! Ахти, родный!
Она бросилась ко мне и крепко прижала мою голову к своей высохшей груди.
- Иванушка! - сквозь слёзы, обрадованно шептала она. - Иванушка! Ух, какой ты большой!
Отстранив мою голову, она с нескрываемой радостью смотрела в мои глаза.
- Весь, весь в батюшку! - ласково шептала она.
У добрых голубых глаз разбежались лучи тонких и приятных морщинок. Вся старушка казалась тщательно умытой, даже эти мелкие частые морщинки у глаз выглядели аккуратно промытыми. Старенький сарафан и белый платочек, который покрывал её седую голову, были аккуратно заплатаны и разглажены.
- Милый ты мой! Милый ты мой! - продолжала ронять сквозь слёзы бабушка. - Проголодался, поди, в походе? Иди, иди сюда. Сдорожился поди!
Следом за ней я поднялся на приступочку, но в избушку не решился войти ранее деда. Сказывалась давнишняя привычка, внушённая отцом: "Не суйся прежде старого станичника!"
Тем временем старик неторопливо распрягал конька.
Пользуясь минуткой, я с беспокойством осматривал дедовский курень. Дворик был махонький, захламленный. На базу хоть шаром покати: никакого хозяйства. В одном углу стоял деревянный допотопный плуг с привязанным впереди тележным передком, очевидно для того, чтобы на колёсах легче было пахать. По двору бродили куры с ревнивым драчливым петухом, который тут же на моих глазах успел уже поклеваться с соседским и, теперь, взлетев на забор, громогласно оповещал об этом станичную улицу. Где-то в тёмном закутке плетёного сараюшки хрюкала свинья.
Дед отпряг конька и пустил его бродить по базу.
- Иди, иди! - погнал он животинку прочь от своей лачуги.
Покончив с несложными хозяйственными делами, он подошёл к приступочкам и тщательно отёр сапоги от пыли.
- Ну, пошли в палаты! Жалуй, боярин! - с лёгкой насмешкой пригласил дед, переступая стёртый порожек.
- А это что, дедко? - удивляясь, показал я на прибитые к порожку подковы.
- Для счастья-то! Нашёл в пути, бери и никому ни гу-гу. Счастье, что соловей. Оно пужанное!
- То-то и видать, что полный дом ты счастья наволок. Богатей выискался! - раздался в избушке насмешливый голосок бабушки.
- Ну, как, аль не спондравилось? - делая вид, что не слышит сетований старухи, подмигнул озорным глазом дед.
Я растерянный стоял среди горенки. Махонькая, с низким потолком, она казалась ещё более тесной в сравнении с могучим бородатым дедом, голова которого уходила под потолок. Под матицами пестрели пучки высушенных степных трав. Когда дед невзначай касался их головой, они шелестели и тонкий аромат обдавал горенку.
От порога простиралась домотканная дорожка-половик; лавки у стен хорошо выскоблены, вымыты. Застолье опрятно, белеет скатерть, а в углу поблескивают древние медные складни старообрядческих икон.
В избушке стояла густая и ничем ненарушимая тишина. Бабушка возилась у печки. А сверху с "кошачьей горки" на меня уставились большие зелёные глаза. Пушистый огромный кот с серебристыми усами важно рассматривал меня.
- Вот и Власий Иванович, видишь! - показал на кота дед: - Стережёт от бабки угощенье. Ух, ты страхолютик! - пригрозил ему старик. Однако, кот Власий не шевельнулся, считая ниже своего достоинства связываться с суетливым дедом.
- Ну, что ж ты, дитятко, стал столбом? - заулыбалась бабушка. - Не на жениханье, чать, пришёл. Поди умойся с дорожки, да садись за стол!
У порога, в углу над ушатом висел двухносый глиняный рукомойник. Я умылся. Тем временем бабушка вытащила из печки горшки, поставила на стол топлёное молоко, положила пахучий каравай. Всё время по её следам ходил, мурлыкая, кот Власка.
- Перекрестись Спасу, да перехвати со старым с пути-дороги, а я тем часом самовар взгрею. Ноне так и быть загуляем, чаем отопьёмся!
Старушка подошла к шкафику, на котором стоял до блеска начищенный самовар, бережно вытерла чистой тряпицей это бесценное богатство и стала наливать в него воду…
Не успел я отпить молока, как в горенке неожиданно потемнело.
- Гляди-кось, какой нетерпёжь, сколько дружков уже поджидается! - кивнул дед на оконце. Прильнув к стёклам, в дом заглядывали весёлые курносые ребячьи рожи. Особенно настойчиво смотрел на меня белоголовый шустрый мальчуган. Он то и дело подмигивал глазами, кивал головой, приглашая выйти из горенки. Мне и самому не терпелось познакомиться с казачатами, но таков уж строгий домашний устав у бабушки: сел за стол, сиди чинно, да слушай, что старшие говорят, уму-разуму у них поучайся. На то они казаки, много по свету рыскали, всего навиделись, немало наслушались, доброму научились и людям в назидание бывальщины расскажут…
Я стараюсь не смотреть на оконца: слишком велик соблазн. Белоголовый что-то настойчиво показывает. "Уж не казанки-ли? Ах, ты горе какое!" Дед опять засопел, закряхтел, зажаловался.
- Ну, что кипячёная аль жареная водица, от неё только на сердце заскулит, боже твоя воля! Разве чай напиток казаку? - спрашивал он меня, а сам многозначительно поглядывал на старуху. Но бабушка и ухом не вела, не отзываясь на жалобы казака. Тогда дед с деловым видом полез в дорожную укладку.
- Ишь ты, скажи на милость, чуть не забыл! Гляди-кось, старая, что я купил на сатовке. Уж прими подарочек!
Бабушка любознательно оглянулась. В распяленных руках дед держал белый фартук с кружевами.
- Ах ты, сивый, что надумал! - ахнула и отошла сердцем бабка. - Ну, спасибо и на людях не забыл благоверную. Ну, старик!
- А я что ж говорю, разве тебя забудешь. Эстоль годов в миру да в ладу прожили! - Старик вдруг стал необычайно ласков. - Вот бы только с дороги омыть чрево казацкое. Ась?
- Аль у тебя лобанчики завелись? - коварно, слегка сопротивляясь поползновению деда, спросила старуха.
- Какое, гроша медного нет за душой! Разве с сатовки добрые люди привозят тугие кошельки? Я не скряга какой!
- Так где ж тогда возьмёшь? - не уступала старуха.
- Так я одним духом к Дубонову слетаю, в должок отпустит!
- А чем расквитываться-то будем? - не унималась бабка.
- Осенью и расквитаемся. Хвала богу, урожай подоспеет, вот и расплата!
Дед, не ожидая бабушкиного согласия, без картуза выкатился из избы и заспешил вдоль станичной улицы.
- Никак старик не может без хмельного. Ну, уж так и быть по случаю твоего прибытия, внучек!
У припечка тоненьким голосом запел самовар. Недовольный кот Власка ходит по лавкам и трётся о мою спину. Ребята кричат мне в оконце:
- Айда, айда, на улку, станишник!
- Кш! - пригрозила ребятам бабушка, подошла к оконцу и заглянула в него.
- Никак Варварушка - непутевая головушка к нам торопится! - сказала она и отошла к печке.
В горницу шумно вошла рослая статная казачка в голубой кофте, тесно стягивающей её тугое крепкое тело. Поскрипывая козловыми башмаками, она прошла в кухонный угол и обняла старуху.
- Здравствуй, бабушка! Это кто же, внучек, что ли? - показывая тёмными горящими глазами, спросила она приятным певучим голосом.
В этой молодке всё было ладно: густые тёмные дугообразные брови, капризно изломанные, улыбка, вся напоенная солнечным теплом, загорелые пухлые руки, которыми она ласково по-дочернему гладила костлявую спину старухи.
- Дозналась от ребят, что старый твой наехал, вот и не стерпела, забежала, - словно оправдываясь, щебетала она.
- Что ж, садись, гостьей будешь! - радушно пригласила её бабушка.
Казачка присела ко мне и бесцеремонно разглядывала меня.
- Гляди, какой синеокий красавчик! - потянулась она ко мне и неожиданно жарко поцеловала меня в губы. Меня всего обдало жаром. Я потупился и не мог пошевелиться от внезапной робости.
- Ты, что шалая, смущаешь дитё! - с укором сказала ей бабушка.
- Не сердись, голубка! - ласково отозвалась она и, закинув за голову полные загорелые руки, потянулась и счастливым голосом сказала: - Господи, господи, как жить радошно!
Сильная, статная, она вся пылала добрым здоровьем, неистраченным жаром. В глазах её то вспыхивали искорки, то мягкая задумчивость заволакивала их.
- Ну, чему тебе радоваться? Можно подумать, что богатейка какая! Во дворе курочка да пёс, вот и вся домовитость. Печь, поди, ноне не истопила, - заворчала старуха.
- Ах, не в том счастье, бабушка! - заулыбалась казачка, обнажая красивые ровные зубы! - И через богачество часто слёзы льются…
Приятная уверенность в себе наполняла эту весёлую молодку. Глаза её были чисты и полны невозмутимой радости.