Он ласточкой нырнул вниз головой и, сверкнув брызгами, исчез в тёмной глубине. За ним один за другим с криком бросались ребята.
- Купа-вода! Жара взяла! - далеко по степи разносились звонкие возгласы.
Я вскинул руки, свёл их лодочкой и ринулся с яра.
Сразу охватила прохлада и зелёная полутьма. Захватив в лёгкие побольше воздуха, я долго плыл под водой. "Пусть думают ребята, что и я не из последних!"
Когда я вынырнул, по реке разносился смех, сверкали брызги. Кто-то с гоготом закричал:
- Гляди, гляди, сейчас сом плеснёт!
По спине пробежал неприятный холодок. "Это что же, а я только-что нырял! Гляди, этак и на сома мог напороться! Ну-ну!"
Я жмурился на солнышко и от души был рад, что избежал страшной опасности. Думы мои были прерваны самым неожиданным образом. За моей спиной вдруг закипела вода, что-то большое и скользкое всплеснуло и ударило меня по голове. Я вскрикнул и бросился на берег.
- Сом, сом плеском потешается! - закричали ребята, но никто из них не выбрался из воды. Они купались, кувыркались, как ни в чём не бывало. Только Казанок, выбежал на песок и присев на корточки рядом со мной, сочувственно вздохнул:
- Гляди, да ты и впрямь напугался! Плюнь, то совсем пустяк. Не сом это, ребята подшутили!
- Как! - не верил я своим ушам.
- А гляди, как это будет! - сказал он и с размаху бросился в Яик. Он исчез в глубине, но минуту спустя, я с высокого яра увидел, как под водой блеснуло его тело, которое скользнуло в гущу купальщиков. И вдруг позади Митяшки из воды мелькнула нога и хлопнула его по плечу.
- Сом плеском шутит! - закричали ребята.
Но Митяшка, не будь трусом, схватил ногу и выволок из воды Казанка.
- Экий, сомище! - весело крикнул он, и оба со смехом стали барахтаться в воде.
Солнце давно перевалило за полдень. Многие из нас посинели, кожа на моём теле стала гусиной, выбежав из воды, даже на солнце я дрожал, как бездомный пёс. Голод гнал ко двору.
- Ну, ребятки, полдневать пора! - деловито сказал Митяшка. - Поскакали!
Шумной ватагой мы ворвались в станицу и разбежались по куреням.
- Где ж ты путался, чурилка? Митяшка коноводит, поди, всеми! Ох, непутёвый, садись, да похлебай кислого молока.
Бабушка поставила предо мной мисочку, с прохладной простоквашей и накрошила в неё хлеба. Не успела она и глазом моргнуть, как посудинка опустела.
- Скажи, как проворно! - поразилась старуха. - Что, небось, вкусна простоквашка?
- До ужасти вкусна! - сознался я.
- На возьми, небось опять оголодаешь, - сунула она горбушку хлеба. Время не ждало, ребята нетерпеливо кричали на улице. Мелькнув простоволосой головой, я, как стриж, вылетел из калитки. На станичной улице ребята пристраивались играть в бабки. "Ох, и что за чудесная эта игра!" - подумал я и бросился в избу.
- Бабушка милая, что же мне делать? - со слезами взмолился я. - Они в казанки играют, а я где возьму?
Старуха укоризненно покачала головой.
- Гляди, чего надумал! Да мы николи студню не готовим, отколь у меня косточки-казанки будут. Бедно, бедно, голубок, живём! - по лицу её прошла тень. Она подошла к печке, порылась в закутке, вынула тряпицу, что-то шепча извлекла оттуда и, протягивая мне двухкопеечную медную монету, сказала сочувственно:
- На, семишник! Пойди, купишь у Митяшки!
Сразу отлегло от сердца. Под солнцем, на раскалённой дороге поперёк были выстроены в ряд белые казанки. Митяшка и тут верховодил всем. Шла "скидка", - игроки закидывали за кон битки, устанавливая черёд. Кто забрасывал биток дальше, тот первым становился на линию и бил по кону…
Я передал Митяшке монету, и он отсчитал мне десять пар казанков.
- Только вот битка нет! - с сокрушением признался я.
- Не велика беда! Бери мою налитку и вступай в игру!
Я быстро приставил к концу свою пару казанков и вступил в состязание. Беда! Как ни старательно я нацеливался, мой биток проносился мимо кона.
- Ты, брат, что-то косоват! - разглядывая мою позу, сказал Казанок. - Гляди, как надо! - учил он меня и, став на линию, размахнувшись до отказа правой рукой, легко и свободно запустил свою налитку так, что она загудела в полёте. Врезавшись в ряды казанков, она произвела непоправимое опустошение. Бабки разлетелись в стороны и на кону остались редкие казанки для очередных игроков. Да, это был настоящий игрок! Его побаивался даже сам Митяшка…
Что мог я сказать бабушке, если через полчаса после вступления в игру, у меня не осталось больше казанков, и я угрюмо стоял в сторонке и давал другим советы, как не надо запускать налитку? Горе-учитель! Однако, ребята снисходительно, с тактом выслушивали меня. А на сердце скребли кошки.
- Ну, что ты приуныл? - раздалось над моим ухом. Тяжёлая рука опустилась на плечо. Я оглянулся передо мной стоял ухмыляющийся дед.
- Ну, что, до нитки, поди, спустил? Это дело обычное. Ребята тут такие, не приведи господи! - покрутил он головой. Порывшись в кармане, он вытащил из него копейку. - Робятки, кто из вас казанков мне отпустит?
Сейчас же нашлись продавцы и отпустили старику пяток пар.
- Добро! - похвалил дед, оглядывая казанки: - А в игру примете?
К моему удивлению, вместо того, чтобы мне подарить казанки, старик выставил пару на кон и стал на линию. Он сопел, кряхтел, широко расставив ноги, долго нацеливался и запустил биток со страшным визгом. Биток пролетел мимо под дружный хохот ребят.
- Эх, пропасть, сорвался-то биток! - огорчённо почесал затылок дед.
В пять минут опустели и его карманы. Из окон соседских куреней выглядывали любопытные лица.
- Гляди, старый Назар сдурел, с ребятами связался! - тыкали пальцами в старика казачки, но, нисколько не смущаясь этим, он продолжал возиться с ребятами.
- Ну, всё! - вывернул он, наконец, свои карманы и, обняв меня, позвал: - Пошли домой. Нечего тут слюнки распускать!
Напрасно Митяшка предлагал мне сыграть в долг, дед горячо запротестовал.
- Мы николи в долг не играли и внукам заказано!
Пришлось огорчённым возвратиться в курень…
Рядом с нами примостился двор казака Степанки Голышева, который в эту пору отбывал действительную службу в далёком городке на западной границе, а в курене хозяйствовала его жёнка, красивая Варварка. Соседский курень во многом был хуже дедовского, он даже не весь был обнесён плетнём, и всё, что творилось на дворе, было видно, как на ладони. Сараюшки-плетушки разваливались, да они были и ни к чему: никакой живности Варварка не держала. Водились только петух да курочка, да и те одичалые бродили, где довелось. Зато в домике, по рассказам бабушки, была чистота: на окнах всегда белели чистые занавесочки, цвела герань. Жила Варварка опрятно, хотя и бегала по поденщинам, а больше всего вязала пуховые платки из нежной козьей шерсти. В семье у Голышевых не было своих ребят и Варварка взяла в дом приёмышем круглую сироту - Митяшку. Правда у казачонка имелась богатая-пребогатая бабка Чумлякова, но она из жадности отреклась от внука. И была она рада-радёхонька, когда Варварка увела к себе Митяшку.
Вот и жил мой новый приятель ныне по соседству, у Варварки.
Когда настал вечер, я не утерпел, чтобы не сбегать на соседский двор и не навестить Митяшку. Я ещё ни разу не бывал у Варварки и потому с трепетом и любопытством перешагнул границу голышевского куреня.
"Как живет у себя дома эта красивая и весёлая казачка?" - думал я, оглядывая неприглядные надворные постройки.
- Митяшка, дружок пожаловал! Заходи, заходи, красавчик! - неожиданно раздался приятный голос хозяйки. Она стояла в распахнутых сенцах и ободряюще улыбалась.
Следом за ней я вступил в сенцы и распахнул дверь в горенку. Тут всё сверкало чистотой: вымытый пол, скамьи, только что выбеленная печка. В маленькой нише стояла мисочка с разведённым мелом и мочальная кисть: видимо хозяйка каждый раз подбеливала задымленное чело печки. На укладках и на больших окованных сундуках разостланы скатерти и домотканные коврики.
- Кто же это? - раздался сочный баритон. - Не казака ли Назара внук?
Подле оконца на скамье сидел широкогрудый молодец в расшитой русской рубашке с расстёгнутым воротом и, поглаживая темнорусые усы, в упор разглядывал меня. - Ничего, хорош мальчишка! - похвалил он.
Варварка, поскрипывая козловыми сапожками, ходила по горенке, с лаской поглядывая на молодца. В её глубоком и лучистом взоре читалась нежность. Молодец чувствовал себя хозяином в курене Степанко.
- Что ж, здравствуй!! - протянул он мне красивую белую ладонь. - Митяшка, займись-ка гостем! Прошу! - указал он мне на занавесочку, за которой возился мой друг. Тут стояла высокая кровать с горкой взбитых подушек и возле неё, подле укладки, возился Митяшка. Он извлёк из укладки стопочки конфетных бумажек, коробочек из-под папирос и показал мне это богатство. В другое время я непременно с тайной завистью внимательно разглядывал бы всё, но сейчас меня интересовало другое. Я чутко прислушивался к тому, что творилось в горнице. Но там установилась невозмутимая тишина, даже Варварушка перестала скрипеть козловыми сапожками.
Меж тем за окном погасал золотой вечер, солнце закатилось за ближние бугры и, охваченное пожаром вечерней зари, небо постепенно меркло. По станичной улице с мычаньем прошло стадо коров, до моего слуха донеслось щелканье пастушеского бича, за окошком на осокоре, жалобно попискивая, раскачивались две пичужечки, пролаял соседский пёс и опять стало невозмутимо тихо.
И вдруг откуда-то издалека родился и поплыл над станицей густой колеблющийся гул церковного колокола: благовестили к поздней вечерне. Мы вышли в горницу. Любопытство приковало меня к порогу: Варварушка сидела под оконцем, а рядом с ней, положив голову на её колени, полулежал молодец. Варварушка молча перебирала его густые волнистые пряди волос. В глазах казачки светилась нескрываемая радость.
Она улыбнулась мне и тихо обронила:
- Что, наигрался? Уходишь?
- Это кто же? - спросил я Митяшку, когда мы выбежали во двор.
- Кирик Леонидович - желанный Варварушки! - спокойно прошептал мальчуган. - Хороший человек! Страсть большой охотник, во всей станице не отыскать! А умник и забавник, не приведи бог! Учитель наш. Он зимой будет нас учить!
Странно! Митяшка о своей приёмной матери говорил, как о родной сестрице, называя её, как все, Варварушкой…
5. СТАНИЧНЫЕ БУДНИ
Жизнь в станице протекала однообразно. По хозяйству в куренях с утра до ночи хлопотали казачки, в поле работали наёмники - пришлые люди, а казаки, по выражению бабушки, "слонов гоняли", попросту говоря, бездельничали.
- Что такое казак? - рассуждал в моём присутствии дед. - Казак есть воин, слуга царю и отечеству! Нешто его дело кухаркой, альбо водовозом быть! Казак создан господом-богом для войны, а не для серпа и косы. Пикой во чистом полюшке поиграть, басурмана острой сабелькой встренуть, - вот оно наше казачье дело! Потом конь - друг боевой, лихой скакун, - вот истая заботушка казаку! Без него казак не казак, а так серая говядина!..
"Серой говядиной" казаки презрительно называли солдат-пехотинцев, считая себя умнее, грамотнее их. А на самом деле редкие казаки были грамотные, даже казак - торговец Потап Дубонов и тот не был грамотен. Озорной Кирик Леонидович - дружок Варварки, забирал у него в долг товары и по настоянию Дубонова выдал ему расписку, а в ней было написано:
Это дело свято -
У Дубонова мясо взято.
Мясо коровье,
Ешь, казак, на здоровье!
Хотя мясо и съестся.
А с Дубоновым надо расчесться…
Я бежал мимо лавки, когда торговец зазвал к себе и сунул мне в руку замусоленный леденец.
- На, похрусти на здоровьечко! Сказывают ты грамотей. Будь милостив, зачти мне расписочку!
Я зачитал вслух творение учителя. Вначале казак полуудивлённо-полуобиженно растянул рот до ушей, напоминая собою рыбу, выброшенную на горячий песок. Глаза его таращились, ощеренные по-щучьи зубы блестели среди рыжей бородищи. Но вдруг он хлопнул себя по коленкам, присел и залился весёлым смехом.
- Шельмец! Ах, шельмец, их благородие!
Учителя, из уважения к его учёности, он называл "их благородие".
- А всё-таки расчесться надо! - продолжал он гоготать на всю лавку. - Ах, шутник, их благородие!…
Отсмеявшись, он неожиданно уставился на меня рачьими глазами, покачал головой.
- Скажи на милость, сам мал, а башковитый! Вот те и Назар, голота, а внук грамотей. Ну, иди, иди, чернильная душа, гусиное перышко, чего стал тут, более леденцов не дам! - он бесцеремонно выпроводил меня из лавки.
Однако, он всюду таскал с собою расписочку и на досуге показывал казакам.
- А ну, зачтите, чего тут накарябано!
Купцу было лестно, что учитель посвятил ему "свою письменность".
Этот же Дубонов о станичниках говорил так:
- Что такое ренбурхский казак? Это чисто православный человек! Столб веры христианской и опора купечеству!
Оренбургские казаки, в отличие от донских, терских, кубанских и даже сибирских казаков, не представляли из себя племенной цельности. Это была смесь самых разнообразных выходцев из России и из азиатских степей. Тут слились воедино: и донские казаки, и беглые от царских утеснений кержаки, и солдаты петровских времён, и калмыки, и башкиры, и мещеряки, и украинцы. В оренбургском казаке всё смешалось, боевые походы создали тип выносливого крепкого воина, по внешнему виду зачастую с угловатыми выпуклостями лица, нередко с косыми разрезами глаз и почти всегда с грубоватым и жёстким выражением степного воина.
В своё время, эти войска долгие годы сдерживали нашествия азиатских кочевников на Русь и постепенно из поколения в поколение оттесняли их в глубь степей, приведя под конец их под высокую руку Российского государства. За свою полную тревог службу они получали от правительства в собственность земли, отнятые от коренных степняков. В 1755 году в царствование Елизаветы Петровны за оренбургскими казаками было закреплено двенадцать миллионов десятин земли, раскинутой на обширном пространстве между степными реками: Уралом, Уем, Тоболом, Увелькой, Иргизом. За все льготы, земли и награды, казаки должны были поставлять конное вооружённое войско. В мирное время оренбургское казачество выставляло шесть полков, а в военное - восемнадцать во главе со своими офицерами, подготовленными в особом казачьем училище в Оренбурге. Давно отгремели битвы на востоке, и степи успокоились, но оренбургское казачество продолжало нести службу внутри империи, являясь опорой трону.
До пятидесяти лет казак числился на действительной службе и должен был всегда пребывать в готовности к походу. Казак только и жил этими походами, мечтал о них и заниматься хозяйственными делами ему претило.
В станице единственным занятием казака, которое ему приходилось по сердцу, были упражнения на стрельбище. На широкое степное плато за станицей съезжались сотни конных станичников, чтобы поупражняться в стрельбе и в рубке. Дедко Назар за старостью давно вышел в чистую, но всякий раз, прознав, что казаки собираются на стрельбище, начинал суетиться уже с вечера: чистил конька, засыпал ему отборного овса, просматривал своё старенькое ружьишко, сабельку. Бабка пекла ему шанежки, готовила дорожную укладку. И старухе было лестно, что старик "не последняя спица в колеснице". С вечера старуха обегала соседские курени, суетливо рассказывая казачкам, как она собирала своего воина "до походу". Дед в эти дни ходил важный, с расчёсанной бородой, а на груди у него красовался георгиевский крест, который он "начеплял" в торжественных случаях. Но самое важное наступало, когда дед снимал со стены свою сабельку в стареньких ножнах. Я с улыбкой смотрел на старика: "Подумаешь, нашёл чем важничать! Старой шашкой".
Дед брал в руки клинок, истово трижды крестился на иконы и потом обнажал его. Совершалось чудо: с синеватой ручьистой стали казалось сыпались искорки. Дедко наклонялся и целовал клинок.
- Ну, благослови, старая! - кланялся он бабушке, словно и впрямь собираясь в дальний поход, на войну.
И старуха подходила к своему казаку, степенно крестила его и целовала в темячко.
Да, клинок у дедушки был не простой! Напрасно я думал, что ничего замечательного не могло быть в обыкновенной казачьей сабле!
Взяв в руки клинок, старик сразу преображался. Казалось, он молодел, выпрямлялся и чуялось мне, что это был ещё добрый и проворный рубака.
- Это, внучек, наша семейная лериквия, честь куреня! - показывал он глазами на клинок. - Умру я, тебе завещаю, коли достойным будешь!
Он нежным взглядом ласкал сабельку и продолжал рассказывать:
- Эта сабля старинная, работы отменных златоустовских мастеров! С этой саблей ещё мой дед в Туретчину ходил, освобождал из полону христианские душеньки. Батька мой этой сабелькой рубался на широком Дунае. Довелось и мне схватиться с турецким янычаром в кои годы… Налетел на меня этакий зверюга, добрый воин, да и конь под ним, одним словом чистокровный араб. Ну, думаю, молись, казак! Пропала твоя головушка! Подо мной злой башкирский степняк: ржёт, искры мечет; норовит ухватить зубами араба. Топчемся мы с янычаром, кони взрыли землю, клинки сверкают. Так и у него ж знатная кривая сабелька, дамасская, стало быть. Злость обожгла меня. "Доколе эта канитель будет?" - подумал я и взмахнул сабелькой. - Эх, была не была: Рубанул я со всей силой по вражьему клинку. Дух заняло! Дамасский клинок пополам, - хрусталём прозвенел. Не дал я туречину опомниться, размахнулся от всего сердца и развалил его от плеча до самого паха. Конец супостату! Вот он клинок!
Лёгким привычным движением старик вновь вытащил клинок из ножен. Я поднял глаза и сидел, как очарованный. Серебристая полоска стали струилась ровным спокойным блеском. При движении в ней вспыхивали синеватые искорки.
- Булатный клинок! Непревзойдённый, аносовский! - с гордостью сказал казак. - Много вражьих голов покрутил он, нечистой крови пролил! Разве с ним расстанешься? Без клинка казак - не воин.
Клинок был добрый, плод большого мастерства. Он мерцал синеватым таинственным блеском. Я не в силах был оторвать глаз от старого казачьего клинка. Смотрел на него и с гордостью думал:
- Хорош! Ой, и хорош! Кто же сотворил это чудо?
Позже, в годы гражданской войны, будучи командиром эскадрона, я попал на родину дедовского клинка, в маленький, затерянный среди Уральских гор Златоуст, в городок, в котором жили и здравствовали непревзойдённые в мире златоустовские мастера, сохранившие тайну булата.
Рано утречком, до восхода солнца, по росе казаки выступали на стрельбище. У ворот каждого куреня толпились домочадцы, любуясь своим казаком. Бабушка от умиления утирала слёзы.
Казаки шли конным строем, с песней, оглашая яицкие степи звонкими голосами. Станичники пели:
Ночи темны, тучи грозны
По поднебесью идут.
Идут, идут, казаченьки,
Идут тихим маршем…
Дедушка считался не последним в конных рядах. Вместе с казачатами я бежал в клубах густой пыли, провожая конников далеко за станицу…
Возвратился старик со стрельбища ещё больше побуревшим от загара, помолодевшим лет на десять.