На следующий день обе вышеупомянутые знаменитости с помощью Гарри и блестящего никелированного снаряда предприняли путешествие в мои внутренности. Баум у пульта управлял рычажком, передвигавшим снаряд по моим кишкам, врачи же глядели в окуляр… позади меня. В конце процедуры Горелик разочарованно протянул:
- Ни-че-го… Не подтвердилась ваша идея…
- Идите, - обратился ко мне Ткач, тот самый, который на лестнице говорил с Вернером по-немецки, - идите завтракайте!
- Не хочется, - пробормотал я. Врачи переглянулись.
- Дементиа сенилис рановато, разве шизофрения? - начал было Ткач, но Горелик перебил:
- Он вас понимает, оставим… Пусть решает Топорков!
- Они направят меня к Топоркову, - сказал я несколькими минутами позже, уписывая в процедурной бутерброд, - боюсь, мне не выдержать соседства с Королем Воздуха.
- Ничего, милый, - успокоила Ванда, - никуда тебя шеф не отправит, ему самому интересно, с Ткачом поспорил из-за тебя.
7
На второе утро Жора повел меня к Топоркову, в психиатрию. Идти было всего несколько десятков метров, на нашем же этаже. Жора зашел в "клуб" покурить, я его ждал возле дверей.
- Это ты, Петро?..
Я встрепенулся, посмотрел, и меня невольно передернуло: передо мной стоял маленький, худой человечек с желтым лицом и испуганным взглядом. Самое странное было, как он держал себя: горбился, извивался червем, словно у него не было позвоночника.
- Не узнаешь? Я был поваром на "Пионере", в сорок седьмом…
- Володя!..
Да, я помнил его прекрасно, но тот был молод, выше ростом, крепок, не менее пяти пудов весом. Передо мною же стоял, качаясь как лист на ветру, настоящий фитиль. Я растерялся:
- Ты чем болеешь, Володя?
- Под обвал попал… Когда ты уехал, меня в шахту загнали. Всего помяло, контузило. Теперь уже ничего, но иногда находит на меня. Лежал я на "Пионере", кости срослись, кормят, а я худею, голова шумит, память отшибло. Потом сюда послали, эти ничего не находят, говорят, симулянт. Замучили! Второй месяц сажают под ток: "Откажись от симуляции, подпиши!.." Ой, Петро, до чего больно, когда током бьет! Подпишу, наверно, еще убьют, не выдержу… Голова болит, мочи нет; помнишь, какой я раньше был?.. Слушай, найди махорки! Никто не дает даже докурить, я уже не Володя-повар, а… Попроси у кого-нибудь, так курить хочется…
Я с ужасом глядел на старого знакомого. И раньше слыхал о шокотерапии, но не думал, что людей пытают месяцами подряд. Вышел Жора.
- Дай махорки на пару закруток, парень просит! Жора отсыпал Володе изрядную порцию, глаза бывшего повара загорелись, руки начали трястись.
- Это что за шакал? - спросил Жора, когда Володя поспешно скрылся в уборной.
- Не смейся, год назад он нас с тобой отлупил бы одной левой, а под током и ты б небось сплоховал…
- Да, слыхал однажды, орут как недорезанные свиньи.
- Идем скорее, Топорков может уйти.
Меня завели в небольшой кабинет без окон. На столе, заваленном книгами и историями болезней, стояла лампа с зеленым козырьком - за резким кругом света было совсем темно.
- Присаживайтесь! - пригласил невысокий человек с несколько одутловатым и на первый взгляд невыразительным курносым лицом, сам взял себе стул, который поставил за пределами светового круга у противоположной стороны стола. Я сел, стараясь все-таки разглядеть врача, знаменитого психиатра Топоркова, тоже бывшего "кремлевского".
- Так, значит, вы от Горелика, - начал он приветливым тоном. - Волен вир дейч одер руссиш шпрехен?- добавил он на немецком, с очень твердым произношением.
- Благодарю, разрешите лучше по-русски.
- Хм, вы, уважаемый, конечно, проходили астрономию, до Луны помните сколько?
- Что-то около трехсот восьмидесяти тысяч километров.
- Хм, хм… ("Это у него привычка или желание изобразить ученого?") А из чего кольца Сатурна?
- Из газа или пыли… Послушайте, доктор, я совершенно нормален и…
- Двенадцать на двенадцать?
- Сто сорок четыре. Зачем это?..
- Спокойно, друг мой! Теперь скажите, сколько уколов вы чувствуете, только быстро! - Он взял из-за стопки книг большой металлический циркуль с длинными острыми шипами и встал позади меня. Одной рукой подтянул на моей спине халат и рубашку.
- Один! Два! Один! Один! Два! Один и ваш палец… Нет, Пушкина я наизусть не знаю, в гимназии его не проходили, а из наших и англичан - пожалуйста…
Так продолжалось несколько минут, он спрашивал всякое, проверял мои рефлексы, осматривал зрачки.
- Мне кажется, вам действительно нечего делать у меня, - сказал он наконец с тоном легкой досады. - По крайней мере, пока вас не парализует… Жора! - Санитар появился, очевидно, стоял под дверью. - Держи записочку, подошьете к истории.
Я сидел с Вандой в кубовой, там было тепло, уютно и никто не мешал нам. Баум дежурил в процедурной, потому что не было ключа от кабинета врача.
- Тут лучше, - тихо сказала она. - Но не к добру все. Горелик болен, завтра его заменит жена, представляешь? Вот увидишь, она разгонит пол-отделения, считает всех симулянтами…
- Как она вышла за него?
- Говорят, он когда-то работал с ее отцом…
Мы сидели на деревянном диванчике, я обнимал ее одной рукой, а другой держал конспект и краем глаза проверял, что она говорила. Это было руководство по рецептуре - латынь бывшей студентке давалась очень легко.
- Боюсь, она тебя выпишет, а назад сюда уже не попадешь. Пересылка переполнена, будут стараться скорей этапировать… Но пока ты побудешь в ОПэ.
- Ванда, милая…
Она прижалась ко мне и начала плакать. Потом вдруг:
- Ой, какой же ты худой! Попасть бы нам вместе в совхоз, я тебя быстро поставила бы на ноги.
- В совхоз мужчин не пускают, сама знаешь… Мне стыдно: столько кормила меня, а я не могу тебя порадовать даже мелочью.
- Здесь лагерь, все наоборот. На воле ты, наверно, исполнял бы все мои капризы… Если нас на самом деле отделят от уголовников, мне здесь тоже не быть. Разыщешь меня - обещаешь?
Она опустила голову на мою руку. Тень ее ресниц легла маленькой пилочкой на щеке. Я снял белую шапочку с ее головы и погрузил лицо в густые темные волосы со свежим, терпким запахом…
- Ага, вот и таинственный фокусник, - приветствовала меня на следующее утро Любовь Исааковна, жена шефа.
Я уселся на скамейку, не дожидаясь приглашения. Почувствовав, что сегодня не стоит приносить в жертву свой завтрак, я съел его и был в отличном настроении. "Она действительно красива, - думал я, глядя на тонкий восточный профиль с орлиным носом, большие черные глаза и пышные волосы, - только ноги кривые и рост никудышный". На ней под открытым халатом была ярко-красная шерстяная кофта с белым костяным замком "молния" и синяя юбка. На шее висела тонкая золотая цепочка.
- Нахал, зажрался! - вдруг истерически закричала она, запахнув халат на груди. - Снимай рубашку, живо! Поднимай левую руку!
Я сделал все, что она приказала, и не удержался процедить сквозь зубы:
- Должен вас огорчить: там ничего нет! У меня, между прочим, первая группа крови, по-нашему "А". Вы ошиблись, разве Фйнкельштайн вам ничего не говорил обо мне?
- Он такой же фашист… - начала было она, но спохватилась и сказала спокойно: - Как ты разговариваешь с врачом? Я тебя сейчас же выпишу. Хватит! Уходи!
- Пока Люба заправляет делами, нечего и думать о возвращении к нам, - сказала Ванда по пути в кубовую.
Там, однако, сидели Жора с парикмахером и заваривали чифир.
Мы пошли в бокс, где лежал очень больной грек, привезенный накануне. Он ни слова не понимал по-русски. Мы уселись на свободной койке и тихо заговорили.
- Если попадешь в Усть-Неру, разыщи там в больнице Зенона… Рядом хлопнула дверь в палату, и я услышал голос Жоры:
- Где Петро? Ему сейчас идти в ОПэ, Люба велела.
- Мы здесь, Жора, - отозвался я. - Иду, иду…
Так мы с Вандой и не успели попрощаться как следует. Когда я вслед за Жорой подходил к дверям отделения, Ванда стояла у процедурной и махала рукой. Оказалось, Жора, несмотря на свой примитивный облик и грубый голос, был тактичным человеком: он просто отвернулся. Возле Миллера, на "свободной" стороне коридора, толпилось человек десять из других палат, также выписанных Любовью Исааковной. Жора дал нам с Вандой возможность видеть друг друга несколько лишних минут, вызвав меня в последнюю очередь. Теперь нас повели в ОП.
8
Оздоровительный пункт был промежуточной стадией между больницей и пересылкой и предназначался для выздоравливающих, слишком слабых и худых для немедленного этапирования. Здесь, в огромном помещении, люди были предоставлены сами себе, питались они сравнительно хорошо, работали по три-четыре часа в день, в основном на кухне, в пекарне и прочих сытных местах. Сюда приходили представители лагерей - "покупатели" и, минуя пересылку, выбирали специалистов. Нарядчик, который приводил гостей, всячески расхваливал "товар": плотников, токарей, поваров. Нарасхват были парикмахеры и сапожники, им сулили на новых местах золотые горы, и уходили они только по собственному желанию, иногда подолгу не выписываясь из ОП.
"Отдыхающая палата", как мы называли ОП, располагалась на первом этаже, лежало в ней на парных железных кроватях в то время около ста человек. Бывшие больные пили рыбий жир, каши ели больше, чем в отделениях, и все стремились попасть на работу в пекарню. Здесь также постоянно жила группа доноров - этих кормили на убой. Из тощих полуинвалидов они быстро превращались в груды мяса и жира с тройными подбородками и лоснящейся кожей. Доноры, как правило, руководили выздоравливающими.
Восемь часов утра. Донор Маркевич, огромный, толстый, как бегемот, зажигает свет и громоподобным голосом кричит:
- Кончай ночевать! Умываться! Получай стланик и рыбий жир! Койки заправить! Кто готов - бегом к Соколову!
Подъем был звездным часом Марковича. В это время он действительно был великолепен: в раздевалке, где обитатели ОП вешали свои халаты (в палате полагалось находиться в одном нижнем белье), он стоял как утес в бурном море. Вокруг него бегали, суетились тощие фигуры, с проклятиями и шумом вырывая друг у друга из рук коричневые халаты, толкаясь, торопясь. В своем необъятном, специально для него пошитом белом халате Маркевич дирижировал оркестром шумов, криков, ругани, толкотни: кого остановит, отпихнет, кого подбодрит, кому бросит халат. От усилия пухлые трясущиеся на воротнике халата подбородки густо краснеют.
- И вы, вы тоже, панове! - повернулся он, увидя нас с Юрой Фрегатом, стоящими немного поодаль от столпотворения в раздевалке.
Юру - я так и не узнал фамилию его - прозвали Фрегатом за красивую татуировку на животе, изображавшую корабль с раздутыми парусами, стреляющий из пушек красным огнем ("колол китаец на Беломорканале"). В прошлом ("когда еще соблюдали закон") мой новый знакомый был известным и уважаемым в своих кругах ленинградским карманником. Он имел вид весьма интеллигентного человека за сорок, с несколько семитскими чертами лица и глубокими залысинами.
Маркевич выхватил у первого попавшегося ему под руку зека халат и бросил его мне, Юра успел уже взять себе другой, и мы пошли "к Соколову", который хотя и числился за ОП, давно уже занимал пост хранителя своего отнюдь не благоухающего, но весьма выгодного для курящего места - уборной. Это был худой пожилой зек с желтоватым лицом, изборожденным глубокими морщинами профессионального актера. Коротко остриженные, очень густые и блестящие темные волосы очерчивали прекрасный высокий лоб, но сухая пористая кожа, висевшая на худой шее, как у индюка, выглядела страшно. Проработав много лет в московских театрах, он прекрасно помнил большинство премьер и решительно все театральные сплетни.
Когда мы вошли к нему, Соколов стоял с каким-то рыхлым стариком, очевидно гостем из другого отделения, и, не обращая внимания на ожидающих, шумящих, курящих обитателей ОП, увлеченно рассказывал очень длинную историю. Я подошел к ним и протянул папироску - Соколов был страстным курильщиком.
- Да, он сам, - услышал я продолжение рассказа, - и кто б мог подумать? Знаменитость, женщины его боготворили, а он - на тебе! Я был тогда, разумеется, молодым, выглядел недурно, все же лоск, театр, манеры от бабушки - родители мои в восемнадцатом году эмигрировали во Францию… Ну вот, после спектакля снял я грим, заходит он, начинает издалека. Сперва поздравил, мол, свежий талант, а дальше - о частной жизни, как женщины ему не дают прохода, как они ему неприятны… И вдруг хватает меня за рукав: "Только строго между нами, молодой друг". Я не сразу понял, куда он гнет. А он объясняет, что у него по Савеловской дороге дача, что, конечно, позаботится о моей карьере в театре: "Вас устроит послезавтра ужин на даче? Будем вдвоем". Я, поверьте, страшно испугался, сколько лет прошло, меня и сейчас бросает в пот при воспоминании! Я и так и сяк, что у меня, мол, невеста, что считал бы за честь дружить с таким выдающимся артистом, мямлил, мямлил и наконец: "Очень жаль, но простите, не могу!" - и гора с плеч! А он тихо, как на сцене, с правильным дыханием, выразительно: "Тогда, молодой друг, искренне сожалею. Наш разговор не состоялся - все между нами!" И быстро вышел. Я иду домой, думаю о невесте, даже в мыслях рассказать ей боюсь, была она тогда в высшей степени экзальтированной. Однако прожили пятнадцать лет - и никаких эксцессов! Оказалась не только практичной, но подчас даже прозаичной. Бесподобно готовила! Вы представить не можете, какие стряпала пончики!
- Да, поразительный случай, - заметил собеседник и обвел нас глазами: к концу рассказа вокруг Соколова собралось человек шесть-семь, - и ничего нельзя было предпринять: свидетели отсутствовали. - Он выговаривал слова четко и правильно, но с сильнейшим эстонским акцентом, не произнося ни одного шипящего.
- За простой разговор судить? - вмешался зек, у которого одна нога была короче другой. - Ты, господин Сепп, лучше на этот счет помалкивай: узнают воры, что ты бывший прокурор, башку проломят.
- Никогда не имел дела со швалью, - ответил эстонец с достоинством (произнеся "свалью"), - я военный прокурор!
- Бывший, не забудь, - съехидничал хромой, - я тоже бывший - капитан, теперь мы с тобой в ином обществе, тут другая классификация, и Фрегат котируется выше нас обоих вместе. Выйдет на пересылку - и за два часа экипируется во все новое!
- Насчет барахла он прав, - проговорил задумчиво Юра, когда мы вернулись в палату, передав халаты опоздавшим, - попаду на пересылку - заботам конец. Бубновый туз быстро оденет. - Он сделал жест, будто раздает карты.
Подошел Маркевич со списком.
- Когда вам?
- После обеда.
- А я сегодня вообще никуда! - Бегемот удалился, и Юра мне объяснил: - Еще ревматизм схватишь на таком морозе! Для нас, знаете, больные суставы - катастрофа, пропадает подвижность, гибкость пальцев, какая может быть работа!
Мы снова легли рядом - наши кровати были спарены, - и Юра продолжал распространяться о своей профессии:
- Работал еще подростком, хорошо помню нэп. Богатые были нэпманы, бумажники набитые (Юра говорил со мною подчеркнуто книжным языком, когда же болтал со своими, я половины не понимал). Но кое у кого имелись браунинги, незаконно, ясно, и налетать на таких отваживались только те, кто и сам был хорошо вооружен, иначе прихлопнут. Так убили моего друга, Лешу Черного, наверно, грузин был, смуглый, старше меня, из беспризорных, его все знали. Работал как виртуоз, и только на Московском вокзале, изредка на Витебском. Но вот судьба - встретил раз последний поезд из Пушкина, тогда он назывался Детское Село, народу немного, темно, дождик… Заприметил фраера, одет как нэпман, не старый еще, под ручку с фифочкой. Мой Леша за ними до "Пяти углов", пьяного играет, к бабе пристает. Фраер его отталкивает, и за это время Леша ему карман обчистил, идет, шатается дальше как ни в чем не бывало. Слышит, тот вдруг спокойно так говорит: "Подожди, Аннушка" - и к нему. "Постой, - кричит, - парень, поговорим!" До темного переулка было близко, Леша сделал два прыжка, тот следом не побежал, только - бац! - и мой Леша упал. Говорил, как кувалдой ударило, ноги разом подкосились, а из плеча хлынула кровь. Лежит на боку, видит, как тот к нему подходит, нагибается, в руке вот такой шпалер, и раз - ему в зубы, потом обшарил, достал свой бумажник, дальше шмонает, сразу видно - опыт есть. Забрал еще один бумажник и пару часов. Тут со стороны Невского два мильтона бегом, наверно, выстрел слыхали. Этот тип отскочил в тень и палит раза три, одного ранил, второй в подворотню да из нагана в него. Тип дал ходу, но со злости еще раз выстрелил в Лешу, в руку попал. Мильтон за ним, народу куча, забирают Лешу в больницу, все его жалеют, мол, подстрелил бандит мальчика. Наложили ему повязку, вдруг он слышит, звонят в угрозыск, следователь обещает приехать, допросить жертву. Леша, как только услышал фамилию следователя, тут же попросился в уборную, оттуда - во двор, подворотнями, закоулками, ax, ox, мать твою… дал дёру. Зашел в знакомую хазу, оттуда мы его на пролетке среди бела дня на Васильевский остров, с неделю отлеживался. Думали, все в порядке, и вдруг - заражение крови. Врача долго не могли найти, привезли из Гатчины старика, бывшего военфельдшера, тот рад заработать, только Леша уже приказал долго жить… Артист был! Любил иностранцев, какие у них часы - "Омега", "Гласхютте", завод классный, крышка золотая!.. Наши лучшие были "Павел Буре"…
- А если попутают? Ведь было, верно, Юра?