- Конечно, не без этого. Иногда со стороны заметят, но редко. Ну, когда попутают, уж как удастся. Надо смотреть на личность. Кого умоляешь, кого подпугнешь, иногда нож покажешь. Приходилось терпеть такие побои - не приведи господи! Не помучишься - не научишься! Только я всегда берег свои пальцы. Леша сколько раз твердил: "Мы специалисты высшей марки и должны беречь свой рабочий инструмент…" Раз попутали меня трое, затащили в подворотню, мне тошно стало: изобьют, думаю, до смерти. Но нет - ни мата, ни побоев. Один говорит другому: "Она, наверно, уже дошла до участка?" Он, гад, оказывается, жену послал за мильтоном. Я говорю: "Дай лучше в морду и отпусти!" Он: "Нет, голубчик, все по закону!" Все трое, как быки, не вырваться, и ножом ничего не сделаешь - держат за руки. Тут и мильтон. Не успел я рот раскрыть, как врежет мне рукояткой нагана в шею! Мертвым свалился… Вот те и "все по закону". Так отсидел первый срок, потом еще и еще…
Юра преспокойно вынул папиросу и чиркнул спичкой - тут он был в законе, другого строго наказали бы за курение в палате!
- И золотые были времена, - продолжал он мечтательно, - жил как пан, деньги, девушки, полно друзей… В сорок первом бежал из-под Горького, только что схватил пятерку. Эвакуация! Был в Новосибирске, Ташкенте - красота! Но дернул меня черт на Дальний Восток - в Хабаровске схватил червонец и попал сюда. Ну, Колыма! Даже работать приходилось, не то что в материковских лагерях. Здесь начальство наших законов не признает. Устроился цирюльником, рука твердая, профессиональная тренировка, что ни говори. Теперь - амба, эти четыре года больше работать не буду. Плохо, что поговорить не с кем. "Лекарство" ребята иной раз подбросят, но им самим туго, урки врачей должны просить, морфий - дефицит!.. Да, с моей головой мог иначе преуспеть в жизни, но мне интересно - втягиваешься в работу. Не принято так называть наше занятие, но оно и есть по сути настоящая, сложная работа. Попробуй-ка достать лопатник, то есть бумажник по-вашему. И на память не жалуюсь, помню все книги, которые читал или слышал по рассказам, клиентов всех до одного узнал бы, кажется, в лицо! Учиться не успел, время такое было, после революции, жаль!
Юра курил, растянувшись в постели. Я раньше не раз слышал рассказы воров из "хорошего дома" и воровок, "дочерей генералов" или "профессоров". Они явно сочиняли, мучительно и нескладно, выдавая свою ложь дикими представлениями, которые имели о жизни "в хорошей семье". Но Юра рассказывал без выдумок, спокойно. Я смотрел на умное, мягкое лицо: нет, встретив такого в ином месте, никогда не заподозрил бы в нем профессионального вора! А под распахнутой рубашкой раздувались паруса знаменитого фрегата и черный флаг - "Джолли Роджер", даже череп можно было различить на нем.
- Откуда взялся китаец на Беломорканале? - Я показал на татуировку.
- Это был наш китаец, из Владивостока. Художественную школу кончил, не знаю, сколько сидел. Лет под сорок ему, жил у нас припеваючи, сукин сын! Урки к нему в очереди стояли, работал он медленно, но сами видите как. Ему и еду всякую таскали, и деньги, и план. Он мог разбогатеть на воле, но одно твердил: "Отсижу - убегу в Эстонию или Финляндию, я не мясник, а настоящий реставратор!" Работал он в Эрмитаже и стащил из подвала штуки три Рембрандта или еще какой-то знаменитости, конечно, его попутали. Тогда по лагерям была мода на "Остров сокровищ", все боталы его рассказывали. А он, чудак, никогда не повторял рисунок дважды, ни за что! Даже якорь и тот делал каждый раз по-новому! Ну вот, когда ботало первый раз рассказал о Флинте, я зашел к китайцу в мастерскую, принес баш плана и две пачки чифира. Должен еще сказать, меня Леша учил не колоться - сам себе клеймо для угрозыска ставишь. А тут все же решился, очень уж мне понравился роман! Спрашиваю: "Остров сокровищ" знаешь, Ваня?" - "Читал", - говорит. "Тогда, - говорю, - ты мне корабль Флинта посади на живот, чтобы все точно было. Вот аванс, что надо еще - достану". - "Ладно, - говорит, - так и быть, только это длинная и трудная работа". Словом, он возился три вечера. Как увидели, сразу еще двое пришли, тоже захотели корабль, а он отказал. После договорились, что одному он сделает на спине этого Сильвера с костылем и попугаем, рядом три ядра. Второму что сделал - забыл. Ну, а когда опер увидал мой фрегат, засмеялся! "Теперь, - говорит, - ты у нас не пропадешь!"
До обеда дремали. На другом конце палаты появилась неизвестно откуда газета, уже довольно старая, но когда Юра ее принес, я узнал об ашхабадском землетрясении. Обедали мы в большой столовой, под клубом. Кормили довольно сносно, второй раз за день раздали рыбий жир. После обеда поспали немного, пока меня не послали на кухню чистить селедку. Я работал в разделочной, не выходя. Другие бегали к поварам, доставали еду, чем-то торговали. Под конец съели каждый по миске овсянки и вернулись в ОП.
Дней через пять нас впервые за зиму выпустили из помещения - повели в баню, находившуюся в здании котельной. Из ОП меня еще водили к зубному. Это была Зося - маленькая, удивительно гибкая женщина с ловкими, кошачьими движениями, остроносая, большеглазая, которая сделала мне укол и стала копаться в моих зубах. Щипцы, крючки, пинцеты появлялись и исчезали в ее руках.
- Когда вы кончите с моим корнем? - спросил я наконец, теряя терпение.
Она засмеялась:
- Я вам только что удалила третий. Встаньте, посидите тут, у вас десна кровоточит!
Она крикнула санитару, который ждал меня в передней, чтобы тот уходил и что она даст потом своего проводника, и быстро вышла из кабинета. Я сидел, смотрел в окно на котельную и чувствовал, что кровь не останавливается. Вдруг меня кто-то крепко поцеловал. Ванда! Все дни в ОП, почти неделю, я ее не встречал. У них были экзамены, приезжала комиссия из Магадана… Она быстро мне об этом рассказала, а я сидел как каменный, во рту было холодно и мертво от укола, я беспрерывно глотал кровь и чувствовал себя гораздо слабее, чем когда голодал в отделении. К тому же я весь обмяк от волнения, думал то о Ванде, то о крови, которая, соленая и густая, наполнила все внутри меня, рот, горло, желудок…
- Ты почему такой несчастный, Петер? - перебила она себя.
- Я даже не могу поцеловать тебя, Ванда, - начал я и остановился, такой противной мне показалась капающая изо рта кровь.
- Не надо огорчаться, я же так рада, что вижу тебя! Какая Зося молодец, что побежала за мной!
Я осторожно обнял ее, чтобы не испачкать ей халат, и погладил по волосам. Вошла Зося и сказала раздраженно:
- Там ждет Хабибулин. Ванда, через мою дверь.
Хабибулин был надзирателем, он иногда ходил по больнице, следил за медперсоналом, хотя не имел на то никаких указаний.
Обычно он вдвоем с другим надзирателем дежурил на больничной вахте. Невысокий, рыжий, синеглазый, с лисьим лицом, он совершенно не вязался с моим представлением о татарах. Его все боялись, потому что он обнаружил, тщательно разведав, несколько связей между заключенными фельдшерами и сестрами. При моем выходе из кабинета он подскочил к дверям, отнимая от щеки руку, и быстро за ними исчез. Убедившись, что он действительно пришел лечиться, я вздохнул с облегчением и вернулся в ОП.
Удаление зубов имело неприятное последствие: пораненные десны несколько дней не переставали кровоточить. Как у большинства колымских зеков, у меня была цинга, хотя и в неопасной стадии благодаря ежедневным порциям стланика. У цинготников любая рана плохо заживала, кровь не свертывалась, тем более в замороженных деснах. Поэтому я почти ничего не ел, и мой вес ни на грамм не прибавлялся. Взвешивали нас регулярно под контролем толстого врача, и тех, кто поправлялся, выписывали на пересылку.
9
Ночь. В громадной палате тускло горит одна маленькая лампочка над дверью в раздевалку. Вчера после обеда вызвали Юру, и он больше не вернулся. Здесь, как и в тюрьме, нет места для сантиментов. "Собраться с вещами!" - закрываются двери, и ты можешь еще целый месяц, а то и полгода жить на той половине коридора и, если тебе особенно не повезет, не увидеться с другом, братом, товарищем по несчастью, однодельцем. Ты в тюрьме, как в яме, а рядом, отделенные лишь несколькими метрами стены и запретной зоны, гуляют люди, ходят в магазины, едят, могут держать в карманах все, что хотят, даже ножик, беседуют с женщинами, не опасаясь никаких Хабибулиных, ходят в уборную без разрешения… В лагере, разумеется, немного свободнее, чем в тюрьме, иногда передают вести с новым этапом, но единоличнику получить их непросто. Организациям - а таких немало в лагере, хотя опер только и знает, что выявлять их и искоренять, - гораздо легче держать связь.
Организация - вот чего боялись наши стражники, от простого надзирателя до начальника УСВИТЛа! По принципу "разделяй и властвуй" они создавали искусственные барьеры на путях солидаризации зеков. Уголовники против политических, воры против сук, кавказцы против бандеровцев - все шло на руку тем, кто стоял по ту сторону проволоки. Правда, начальники боялись чрезмерного антагонизма, когда дело доходило до кровопролития, им ведь отвечать за порядок в лагере. Но никто не возражал, если бандиты без лишнего шума избивали, а иногда убивали не очень важного, не закрепленного прямо за Москвой политзаключенного. Симпатии властей всегда были на стороне уголовников, которые считались более благонадежными. Что касается организации - лучшая разведка была у мусульман. Стоило лишь одному "бабаю", даже претупому, попасть в дневальные к оперу, и сразу все туркмены, казахи, татары, иногда дагестанцы и чеченцы знали, чего надо ожидать в ближайшие дни. То же получалось, когда на вахте дневалил латыш - вся "Прибалтика" была информирована. Исключение составляли японцы, их было слишком мало. Они ничем с чужими не делились, жили очень замкнуто.
Не спится мне… Сегодня из-за десен не работал, проспал весь день. Вечером получил записку от Ванды - привезли наконец ее брата! Какая для обоих радость! Он очень худ, сломанная нога плохо срастается… Ответ написать не удалось: Баум забежал на секунду, сунул мне в руку тонкий ролик бумаги. Надо проситься на прогревание, там смотрит не врач, а молодой, недавно освободившийся фельдшер. Только вряд ли удастся сбегать на третий этаж или вызвать ее вниз. Но попытаюсь!.. Рана во рту ноет, наконец отошел укол, действовавший так долго. Мы тут полудохлые, дозы лекарств, рассчитанные на нормальных людей, для нас слишком велики.
Окно густо покрыто льдом, наверно, мороз ужасный: Левый Берег, как Индигирка, известен своими низкими температурами, минус шестьдесят здесь не редкость!
Вдруг очнулся от полусна: в коридоре шаги, шарканье тапочек - новые! Шумят в раздевалке, приглушенный злой голос Маркевича кого-то обрывает: "Заткнись, скурвин сын!" Слышатся возгласы: "Ты что, урка?", "Я тебя сейчас…", "А ну, попробуй!", "Нечего пробовать"… Раздается звонкий удар пощечины, кто-то вскрикнул и умолк. Входят четыре человека, за ними Маркевич, кого-то за собой волоча. Громадный силуэт донора легко различим в полумраке, остальные как привидения: белые в нижнем белье, неопределенные контуры. Тело летит на пустую кровать, остальным поляк шепотом указывает места. Входят два его помощника, тоже доноры, ростом поменьше, но такие же толстые, распределяют других новичков. Одного кладут на место, где лежал Юра. Я внимательно смотрю на своего нового соседа, в неверном свете различаю только, что он долговязый и держится очень прямо. Не успел заговорить с ним, как он улегся и моментально уснул, иногда жалобно постанывая во сне.
Утро. Либо Маркевич знает, что поляки мне протежируют, либо у него есть другие причины, во всяком случае, он не возражает, когда я встаю задолго до подъема, а вернувшись "от Соколова", выпиваю возле дверей стланик - единственное, что можно употреблять без нормы (но кто проглотит больше ложки противной горькой жидкости, лишь внешне похожей на сироп?), - и протягиваю мензурку под рыбий жир. Наливает, потом еще раз. Что это значит? Маркевич человек хозяйственный, много услуг, которые ему оказывают посторонние, он оплачивает рыбьим жиром - тут что-то кроется за его щедростью! Но я решаю познакомиться сперва со своим соседом, а после узнавать, чем так задобрил нашего всемогущего пастыря.
Всегда интересно, кто окажется рядом в течение предстоящих недель или хотя бы дней. Приятный сосед - настоящий клад! Рано еще, половина восьмого, но кто-то зажигает свет, ходит по рядам, проверяя, разулись ли новые - с ними бывают всякие казусы. Я гляжу на соседа: длинное худое лицо, стриженые темные волосы, нос… что за наваждение?! Я стараюсь повнимательнее разглядеть этот нос не верю своим глазам… Подозрительно-уникальный нос, нос сверхсирановский, это был, если можно так выразиться, мой нос я его создал! Приличной величины, но главное, с горбинкой от перелома и загнутый вправо. Еще должен быть на переносице шрам, но его нельзя различить, человек сморщился. Неужели?..
Новый сосед внезапно оборвал легкий ровный храп, судорожно втянул носом воздух, начал быстро мигать глазами, потом медленнее закрыл их и наконец оставил открытыми, уставился на меня. Его губы беззвучно шевелились, он, наверно, хотел заговорить по-русски и подбирал слова. Теперь больше не было сомнения!
- Штефан, ду каннст рухиг дейч мит мир шпрехен, - сказал я как ни в чем не бывало. Будто расстались мы с ним вчера.
Он вздрогнул от неожиданности, конечно, не узнал - я слишком изменился. Когда я назвал свое имя, он сел в постели и глядел на меня, как на привидение.
- А у нас все считают тебя мертвым, - сказал он тихо.
Как Штефан очутился на тополе. Конец моей семьи
Штефан Хаутцингер, сын крупного австрийского помещика с венгерской границы, был на шесть лет старше меня. Высокий стройный брюнет, хороший спортсмен, он никогда не скрывал, что, по его мнению, родился под счастливой звездой. Находчивый и веселый, он не страдал излишней скромностью, знал, что нравится всем, а красивый нос был предметом его особенной гордости. Среди горбатых носов коренастых тирольцев этот нос, достаточно крупный, чтобы считаться породистым, выглядел элегантно. На сцене любительского театра, в котором Штефан обычно играл роли первых любовников, тонкие, чувственные ноздри его носа искусно трепетали, когда игра требовала изображенья волнений и страстей.
Знали мы его давно, но в одно лето, когда моей сестре Эрни исполнилось девятнадцать лет, он вдруг зачастил к нам. Сестра вернулась из Гамбурга, где училась в Институте тропических болезней. Несмотря на свою молодость, она была уже перед седьмым семестром, потому что окончила гимназию в шестнадцать лет. Невысокая, тоненькая, - копия бабушки на старинных фотографиях из семейного альбома, которые я увеличивал, - с живыми карими глазами за большими роговыми очками, она целыми днями рисовала на черной доске нашей старой парты крючковатых глистов, членистых червей, мешкообразных амеб - цвет африканских паразитов, с помощью которых, будь они живые, можно было бы заразить весь город риштою, дизентерией и слоновостью. Я приехал на каникулы из Румынии и помогал сестре заучивать латинские названия, требуя взамен новые сведения про особенно интересовавшую меня болезнь - проказу.
Штефан, бывавший у нас чуть не каждый день, учился в Горной академии и преуспевал там, как везде. Эрни немного его высмеивала за сильный нижнеавстрийский акцент, мы больше привыкли к тирольскому наречию. Но Штефан был остроумен, начитан, к тому ж настоящий кавалер, ловок, тактичен, богат - бабушка тихо смеялась, говорила с мамой, та тоже улыбалась: "Ничего у Штефана не получится с ней, ни танцами, ни болтовней он своего не добьется, но, по крайней мере, ей не скучно будет этим летом".
И в самом деле, Штефан скоро убедился, что стать героем романа ему не удастся ни в шутку, ни всерьез, однако по инерции продолжал бывать у нас. Мы ходили вместе в горы, лазали по скалам, плавали в реке. Ранней осенью, за несколько дней до отъезда сестры, он вдруг приехал на новехоньком мощном мотоцикле. "Смотри, Петер, - хвастался он мне, - "цюндапп", последний выпуск, даже кардан они поставили как на легковушке". Бабушка, не разбиравшаяся в моторах, спросила вежливо: "А люлька у тебя есть? - Она знала его с детства и говорила ему "ты" по старой памяти. - Почему ты ее не прикрутил? Очень красиво, только смотри, не разгоняйся".
"Поехали купаться, - весело сказал Штефан, - после обеда вернемся, покатаю Эрни, или пусть сама попробует". За городом остановились. Штефан предложил мне свое место: "Держать совсем легко, ограничитель еще стоит. Только возьми мои очки". Я вообще не люблю гонять на машине, однако держался недалеко от ограничителя скорости, и мы летели вдоль тополиной аллеи по отлично асфальтированной дороге. "Сейчас поворот", - сказал Штефан. Я на миг повернулся к нему, потом довольно резко вошел в поворот, и передо мною вырос воз сена, вставший поперек дороги. Я выжал сцепление - не знал, что надо было сперва сбросить газ, - и нажал на тормоза что было сил. Воз будто наскочил на меня - я очнулся полузадушенным в сене. Мотоцикл с вращающимися колесами лежал на асфальте, воз опрокинулся, а лошади с отбитой оглоблей между ними стояли рядом и тряслись от страха - удар был так неожидан, что они не успели понести. В метре от меня сидел на асфальте пожилой тиролец в кожаных шортах и клетчатой рубашке и глядел непонимающими глазами.