На перевале дороги, ведущей к прииску "Одинокий", как и на других важных участках, выставили пост: четырех бойцов с легким пулеметом и несколькими дисками к нему. Рано утром они увидели четырех человек в военной форме, медленно поднимавшихся по дороге. У них были легкий пулемет, автоматы и, очевидно, очень тяжелые рюкзаки. Когда эти фигуры исчезли за поворотом, бойцы залегли в глубоком кювете и повернули свой пулемет к дороге. Ждали долго, недоумевая, куда же подозрительные люди пропали. Вдруг сверху на них полетела ручная граната, которая убила одного и ранила двоих. Бойца Семенова взрыв отбросил далеко по кювету. Он скоро очнулся от контузии, пополз дальше, к "Одинокому", и успел скрыться из виду к моменту, когда на дорогу выскочили противники. Они добили раненых и утащили пулемет на вершину сопки, где с маленькой площадки был круговой обзор.
"Эх, нам бы там залечь", - подумал Семенов с досадой. На "Одиноком" он известил начальство о случившемся. Выставили заградительный отряд и позвонили на "Горький", благо телефонная линия шла напрямик через сопки, а не вдоль дороги и ее не перерезали. Тотчас же на перевал со стороны "Горького" выехали тяжелый "даймон" с бойцами и три газика.
К перевалу они приближались медленно. Там все как будто вымерло, но на последнем повороте машина - шестьдесят солдат, два офицера, тяжелый пулемет и три собаки - наехала на ловушку из ручных гранат и полетела под откос. Погибло несколько бойцов, остальные машины отъехали к подножию перевала, и когда к ним присоединились потерпевшие, выяснилось, что они оставили пулемет, который потом перешел в руки преследуемых. Те начали обстреливать дорогу, а также самолет, который прилетел, чтобы разведать их точное расположение.
Рассказ на переправе был, конечно, не только не полон, но и крайне противоречив, ребята знали лишь кое-что со слов Зельдина. Я же излагаю то, что узнал гораздо позднее от свидетелей.
Бой длился больше суток. Дважды на сопку пускали собак с гранатами, но беглецы стреляли без промаха, собак к себе не подпустили и уничтожили много неопытных бойцов. Вечером подвезли минометы и открыли из них огонь. Потом снова прилетел самолет, и выстрелы по нему показали, что на сопке еще могут защищаться. Возобновили обстрел, однако только после восхода солнца пулемет умолк.
Сперва, опасаясь ловушки, ползком, потом, при гробовом молчании, во весь рост к площадке подошли сотни бойцов. Нашли пять трупов, ковер из гильз, несколько гранат, три разбитых пулемета, один целый и много ручного оружия. Еще двое беглецов погибли на подступах к перевалу в перестрелке с оперпостом. Но организатора побега - нарядчика - среди убитых не было. Он исчез. Еще ночью, при свете ракет, летчик насчитывал восемь человек, из них трое лежали раненые или убитые. Нарядчик ушел, вероятно, в последний час. Его потом годами искали на Колыме, Чукотке и в Якутии, иногда рассказывали, что он и есть знаменитый майор, не раз останавливавший и грабивший машины на трассе…
13
Узнав об этих чрезвычайных событиях, я переправился через реку и помчался вниз по берегу, минуя трассу и оперпосты, пока не попал прямо на конец главной улицы, где находилась аптека. Пожилой провизор в очках со стальной оправой молча взял записку Хабитова. Бросив на бумагу короткий взгляд, пробормотал: "Хм, хм, Хабитов, да-с", - скрылся в глубине аптеки и быстро вернулся, держа в руке небольшой сверток, обтянутый желтым перевязочным батистом и закрученный шпагатом.
- Возьмите, это ему по старой памяти, пусть учтет! - торжественно произнес он. - А вы как сюда добрались? Сегодня все расконвоировки отменены. Меня одного выпустили…
Поблагодарив, я спрятал сверток под пиджаком и вышел, но тут же отскочил обратно: по улице с шумом и гулом поднимался "даймон" с брезентовым верхом. В кабине виднелись офицерские фуражки с красными околышами, под приподнятым сзади брезентом - молодые солдаты в плащах, с карабинами между колен. Да, опоздали они, но зато останутся живы - а сколько таких недавно полегло под пулями!
Однако я все же сильно задержался - еще полдороги впереди. Скорее из аптеки! Быстро переправился, привязал лодку и побежал, не заходя больше в дом.
…Время было позднее. Ноги болели, дорога в гору мне казалась бесконечной. Я допустил ошибку, пробежав рысью первую половину обратного пути. Теперь даже идти было трудно. На восьмом километре напился чаю, рассказал повару Борису о побеге. Зельдин решил, видно, схитрить, не остановил работу, как было приказано всем лагерям в районе, таким образом, у него оказался один лишний рабочий день. Никто ничего не знал здесь.
…Позади около тридцати километров. Я иду, стараясь не поднимать ноги выше, чем необходимо. Они отяжелели, простреленное колено как свинцом налито, скрипит и ноет нестерпимо. Однако вот что удивительно: меньше года назад привезли меня в Магадан полумертвым, ноги еле волочил, ступенек боялся целых полгода, уже и после того, как набрал нормальный вес. Не верил, что буду когда-нибудь прыгать, подымать хотя бы маленький груз. Мне вдруг стало весело, я преисполнился уважением к своему пробегу!.. И тут нечаянно оступился, вывернул ногу и от дикой боли в щиколотке забыл про свое колено.
Вот шурф Туманова, осталось еще около четырех километров. Геолог сидит возле палатки и курит. Я приблизился, отказался от "вторячка", побоявшись потом не встать, и снова побежал, благо тут почти пологая тропа, чувствуя, что шагом не дойду.
Уже слышен стук насоса на полигоне. Но тайга тиха, шум разносится далеко. Погода по-прежнему прекрасная, небо весь день без единого облачка. Вечереет, трава еще не утратила ярко-зеленую окраску, только небо покрыто оранжевой зарей: завтра, вероятно, испортится погода; но до завтра еще дожить, а добежать надо сегодня. Весь день я думал только о том, что просил врач, - о лекарстве, и теперь вдруг осознал, что отвечаю за жизнь Бикмухамедова так же, как и Хабитов, более того, я ему руки связываю своей медлительностью… а если уже поздно? Конечно, нигде я времени не терял, вовсе без отдыха пути не одолел бы… Черт! Никак не могу приспособиться хромать на обе ноги… От боли начала кружиться голова. Надо бежать, бежать, так легче, нагрузка на ноги меньше, и скорее кончатся мои мучения!
Неожиданно я догнал гнедого мерина, но на нем сидел не Зельдин, а молодой, смуглый, с громадным носом азербайджанец, помощник Исаака. Пробежав с ним рядом несколько минут, я отказался от мысли передать сверток с наездником - конь двигался медленнее, чем я. У меня вроде как появилось второе дыхание, я побежал легко и оставил позади восточную фигуру: натуральный Насреддин, если вообразить на месте мерина ишака. На полигоне все та же мрачная картина: зеки копаются в воде, другие, надрываясь, толкают тачки к бункеру, там стоит Лебедев с дрыном и считает их, награждая ударами то одного, То другого откатчика.
Палатка! Ворота лагеря открыты… До моего слуха, как будто не касаясь меня, как в кино, доходит громкий крик:
- Смотри, фриц маркшейдер бежит!
Перехожу на шаг. Странно как-то идти спокойно, не торопиться и не считать больше, сколько осталось… Два десятка шагов до санчасти в моем сознании невероятно растягиваются… Вдруг возникает Хабитов в белом халате, под ним, как обычно, зеленые японские брюки, хромовые сапоги.
- Ну как? - кричит он навстречу.
Я устало и молча протягиваю сверток. Он хватает его и быстро исчезает в палатке. Я тихо бреду в столовую.
- Дай, Мустафа, чайку напиться, - прошу я. Что-то в моем горле скрипит и першит. Потел я много, а пить боялся - теперь чувствую себя высохшим.
Утолить по-настоящему жажду было не так просто. Сижу в приемной, отгороженной от стационара, и пью чай - санитар мне поставил ведро, как лошади. Чувствую, что живот распух, но губы постоянно высыхают, и я опять берусь за кружку, черпаю из ведра. Наверно, выпил половину. Выходит Хабитов, от усталости углы упрямого рта опущены, вяло моет руки. Я смотрю вопрошающе - Бикмухамедов вроде бы и мой крестник!
- Думаю, после уколов выживет, - сказал он. - Воспаления не должно быть. - И прибавил значительно: - Знаешь мой характер? Я как тигр, но добро помню, никогда не забываю!
14
Пару дней я отлеживался, пока не утихла боль в ногах. Потом меня вызвали на первый участок, считать тачки. Золота по-прежнему не было, даже Лебедев стал давать по сто граммов. А Бакулин поссорился с учетчиком из-за пустой породы, за которую мало платили и никто не подписывал лишних тачек.
Я пришел утром и попал на развод. Чумаков вручил мне длинный железный прут с ручкой на одном конце и крючком на другом, объяснив:
- К нам Хамидулина вернули с Левого, саморуба. Начальник погнал его работать. Ты крючком помогай ему тачку переворачивать.
- Как же он может с разрубленной рукой работать, гражданин начальник?
- Это уж я не знаю и знать не хочу. Так Зельдин приказал. А ты смотри, не давай ему филонить.
Я сидел у бункера под навесом, который построили учетчику для защиты от солнца и дождя. Да, мы люди важные, нас берегут, не то что этих доходяг! Я уже так к ним привык что почти не обращаю внимания на жалкие, согбенные фигуры и механически ставлю свои точки и крестики. Но тут приблизился Хамидулин.
"Нам не нужна ваша работа, нам нужны ваши мучения" - я часто слышал эту поговорку, которую, по слухам среди зеков, сделали своим девизом Гаранин и его люди. Хамидулин медленно поднимался по трапу, толкая перед собой тяжелую тачку. Это был коренастый рыжий татарин со светлыми глазами на веснушчатом загоревшем лице, изуродованном синяками и мелкими ранами - свидетельством методов лечения после самоистязания. Нос, очевидно сломанный, был как-то нелепо повернут набок. Здоровой левой рукой он держал тачку за одну ручку. Правая, в грязной повязке, с которой беспрерывно капали на трап кровь и гной, у запястья была прикручена проволокой ко второй ручке. Тачку ему нагрузили "по закону" - с верхом. Со лба раненого градом катил пот, несчастный тихо стонал, и когда наконец стал над бункером, выпуклая грудь заходила ходуном, он задышал громко, хрипло, неестественно и все держал на весу свою тачку.
Я отбросил крючок, подскочил и, взявши тачку, быстро опрокинул ее. Хамидулин издал жуткий вопль, как раненый зверь, - я забыл, что больная рука привязана!
- Сиди тут, - сказал я, показывая свое место под крышей. - На, закури.
- Ты не завернешь мне?
Я, поспешно и стыдясь своей недогадливости, свернул и сунул ему в рот закрутку, потом дал прикурить. Он затянулся раза два и начал кашлять. Спустя некоторое время дыхание его стало ровным. Подходили другие откатчики, опрокидывали тачки и спешили вернуться, будто там, в забое, их ждало что-то хорошее. За двенадцать часов можно было запросто откатать сто тачек, если хватало силы. Дело было именно в силе, а не в недостатке времени. Когда ушел Чумаков, зеки стали подходить реже.
- Кто наваливает у тебя? - спросил я татарина. - Скажи ему, пускай меньше кладет. Такую тачку и здоровый не вытянет.
- Нерусский он, ничего, шайтан, не понимает. Чумаков показал, сколько грузить, он и рад стараться! Здоровый, где нашли такого? Раньше гуцул носатый грузил, жалел меня. Чумаков ему надавал лопатой. Я, говорит, вас обоих актирую… А меня он рукояткой нагана, вот под глазом, смотри. Тот, нерусский, все видал, наверно, испугался…
- Ладно, что-нибудь придумаю. Тащи табак своему нерусскому, пускай перекур сделает.
Я посмотрел на прибор: там работать стало легче - меньше тачек опрокидывалось; разомнут, пробуторят грунт и отдыхают, порой даже садятся на край колодки. А погода нехорошая, ужасно парит, скоро дождь - вот когда ад на полигоне! На "Пионере" постоянно было сыро, дожди, туманы - жутко вспомнить!
Вернулся Бакулин, наверно, сторговался с нормировщиком. Люди и так обессилели, их кормить надо, какие еще объемы? Приходится бригадиру хитрить, обещать, подчас просто грозить.
- Что нового? Да скоро всех в санчасть заберут, вот что нового! Сколько можно их тиранить без толку? Нет здесь ничего, и незачем людей мучить! Слыхал, вчера двое концы отдали у Лебедева? Один ожегся в бане, при цинге раны не заживают, знаешь? Второй в яму возле забоя упал, ослаб так, что в луже утонул. Это ведь Лебедев - не дай бог у него работать! А мне этого татарина подсунули. Надо ж было Хабитову посылать его на Левый!
- Что за напарник у него?
- Гансом зовут, немец. Ну и работает, скажу тебе! По-русски ни бум-бум, но силища - ужас!
- Скажи ему, чтоб меньше накладывал Рахиму…
- Говорю: не понимает! Как увидит меня, еще пуще пыхтит, силу показывает… Третьего дня привезли его прямо с Ванино, почти не держали в Магадане.
- На блокнот, только чтоб не заметили, другого поставят, тебе ж хуже будет.
- Ладно, все одно наше дело пропащее. Разучился верить чудесам.
Я сошел по трапу на берег. В забоях люди выбивались из последних сил. Иногда грузили вдвоем и попеременно гоняли тачку, это было страшно утомительно, но одному еще хуже. За большим валуном в самом дальнем забое, скрытый от посторонних глаз, стоял татарин. Перед ним была полная тачка. Спиной к нему сидел на глыбе плечистый человек в одних брюках и курил. Мускулистый торс был волосат, как у гориллы, на бритом затылке белел шрам.
- Ахтунг, хальтунг! - крикнул я, и верзила мигом встал по стойке "смирно". Бросилось в глаза, что левая рука у него толще правой. "Левша", - подумалось мне.
- Спичку дайте, - попросил я по-немецки, прикурил и увидел у него под мышкой татуировку.
- Какая дивизия?
Человек открыл было рот и осекся. Хамидулин смотрел на нас с недоумением.
- Ну говори, менш, группу крови видел, чего боишься?
- А вы кто?
- Я начальник - там и тут. Тут тачки считаю, а там не твое дело…
- Я из сербского Баната, фольксдейчер. После ранения попал к русинам в "Галициен". Они воевали не очень-то, больше счеты между собой сводили. А я к тому же языка не знал. Намучился у них, пока не перевели в "Курт Эгерт" на Балканы. Когда пришли иваны, сбросили меня на парашюте в Сербию. Говорил, что партизан, возвращаюсь из румынского плена. Сотни километров прошел с рюкзаком. А в рюкзаке рация, боеприпасы, оружие, даже мой значок "За борьбу с бандитами". Нарвался на патруль. Судили, конечно. В Новосибирске на пересылке санитаром был, потом сюда. Я немой и работать умею - это мои козыри. Русский вроде уже понимаю, но молчу - немым быть удобней.
- Слушай, ты этому парню так много не наваливай. Писать я буду полные тачки, тебе же легче. Если узнают татары, что мучаешь ихнего, худо будет, у них здесь врач свой. А то скажу, что понимаешь их… Ну, пошутил! Держи еще махорку, приходи в обед на бункер, еды дам.
- Спасибо…
После обеда опять пожаловал Чумаков и взял мой блокнот. Я поставил Хамидулину на десять тачек больше - всего двадцать одну.
- Ну, я поговорю с ним, - сказал Чумаков и побежал вниз. Через полчаса опять явился татарин. С руки по-прежнему капало, было тошно смотреть, как по трапу растекается желтый гной.
- Он сказал: "Оставь тачку и ступай в лагерь", - произнес Рахим, задыхаясь и опрокидывая с моей помощью тяжелые мокрые комья: ему опять нагрузили с верхом. - Фрица погнал трапы чинить, а мне снова дал по морде. "Саботажник! - кричит. - Мне осенью в школу, а из-за вас… проклятых, придется до зимы в этой дыре торчать!"
Рахим посторонился, пропуская очередного откатчика - невысокого тщедушного Васю Самуляка, моего старого знакомого по Магадану. Я отвязал тачку от руки татарина, посмотрел, как он зашагал прочь, с виду достаточно бодро.
Еще пять суток, то ночью, то днем, он околачивался на полигоне, волоча за собой привязанную тачку, медленно подгоняя ее к бункеру и молча терпя от начальства побои, пинки и ругань. Потом под шумок его забрал в санчасть Хабитов.
А "шумок" был немалый: сбежали геолог и его коллектор, мой протеже Миша Колобков. Они, очевидно, собрали приличные запасы: перед уходом залезли на склад, украли консервы, спички, мешки… В лагере сразу догадались, в чьи руки попал наган, вспомнив, что в тот день геолог побывал на первом участке.
Зайдя в "вольную" палатку к Леше, я увидел высокого опера. За спиной его висел автомат, на груди - бинокль. Пили чифир и на меня посмотрели весьма недружелюбно. Я взял нужную мне рулетку и поспешил уйти, но за палаткой остановился, закурил и прислушался…
- Этих двух Фан Фанычей я возьму голыми руками, но с испугу они могут собаку застрелить… Если не сдадутся, убью, жалеть нечего, по четвертаку у каждого…
Он вскоре ушел в лес, захватив трех бойцов и своих псов. Но "Фан Фанычи" (так звали в лагере "гнилую интеллигенцию", белоручек) его перехитрили, собаки не брали след, несмотря на хорошую погоду. Борис обнаружил, что у него из кухни пропал перец.
- Ясное дело, натерли обувь перцем, ни одна собака такой след не берет!
Через пять дней опер вернулся не солоно хлебавши. Фан Фанычи исчезли. Все мы считали, что они уже за пределами Дальстроя.