В мире, где все это происходит, сам театр (в обычном смысле - как профессиональное учреждение, где актеры разыгрывают представление перед зрителями) тоже меняется. Театр выплескивается на улицу, улица врывается в театр. И тут вспоминается и выносится на знамена формула необыкновенно одаренного, полубезумного поэта и мечтателя Антонена Арто: "Театр - это преступление". И вот уже преступление становится не просто элементом сюжета, а самим предметом разглядывания. Сперва условно, а потом и реально. Сперва разворачиваются на сцене преступления морали: попрание стыда, приличий, брезгливости - всех охранительных покровов человеческой души. А потом и сам акт смерти ставится на службу для возбуждения нового "катарсиса" в пресыщенном зрителе. Миллионы раз на тысячах сцен и экранов все более натурально пробуют осуществить для зрителя насильственную смерть. Во всех подробностях, под микроскопом, замедленно, чтоб ничего не пропустить. И наконец, само реальное убивание, отнимание жизни снимается на пленку и выдается за искусство (правда, подпольно, но от этого с не меньшим рыночным спросом), - это было в США. "Нельзя же понимать все так буквально!" - может быть, воскликнул бы поэт театра Антонен Арто, будь он жив и знай он об этом. Но уже выкликал эти слова Йорген Тесман. И Гедда Габлер уже совершила преступление, почувствовав первый импульс именно в желаниях Тесмана.
"Новая драма" Ибсена создала психологическую катастрофу перед зрителем. Новейшая драма - хэппенинг - создавала реальную катастрофу для зрителей, потому что сами зрители включены в действие. Терроризм, используя театральные средства вместе со средствами устрашения, претендует на вызывание национальной и даже мировой катастрофы. Намерения и последствия перестают быть столь удаленными, что связь их не прочитывается. Жан Жене, пришедший в литературу из уголовного мира, ныне известный поэт и драматург, певец преступления, пишет: "Насилие и жизнь - это почти синонимы. Росток, разрывающий оцепенелую землю, птенец, пробивающий скорлупу яйца, оплодотворение женщины, рождение ребенка - все это суть явления, которые можно назвать насилием. Всякая организованная социальность пронизана "брутальностью", жестокостью, всякое "спонтанное насилие жизни", естественно продолжаемое революционным насилием, стремится разбить эту "организованную жестокость". Мы обязаны Андреасу Баадеру, Ульрике Майнхоф, Холтеру Майнсу, РАФ в целом тем, что они заставили нас понять - не словами, а своими действиями: лишь насилие может покончить с жестокостью" (с. 200–201).
В этом панегирике насилию трудно различить "хорошее" насилие от "плохой" жестокости. Если все дело в социальной организованности, то банда - тоже зародыш социума (как, кстати, показали дальнейшие события с "красными бригадами", в частности убийство Альдо Моро и последующий судебный процесс).
Не посмеем вмешиваться в авторские симпатии и авторское право Жана Поля Сартра. Он написал огромную книгу о Жене, он посвятил ему свое замечательное исследование о Бодлере. Он увидел в нем надежду французской литературы. Ему виднее. Но горько вспоминать, что Сартр - один из крупнейших французских драматургов, писатель, мыслитель, философ - в свои шестьдесят лет бегал в кедах по Парижу, рассовывая маоистские листовки прохожим, подогревая и без того раскаленную атмосферу насилия, бессмысленного, безадресного. Это было в 68‑м. Да, французский маоизм отличался от китайского, не все еще факты насилия в Китае были известны. Но в 66‑м году был убит хунвэйбинами Лао Шэ, выдающийся писатель. Убит среди множества и множества других. А ведь его не мог не знать и не ценить Сартр.
Новый "катарсис" - в замене клюквенного сока Пьеро настоящей кровью безымянной жертвы.
Ибсен - так давно, еще в самом начале великого кризиса духа, еще в самом начале великих перемен, - одним из первых начал ломку старого и выразил "новый дух". Но он не совершил ошибки, не побежал вслед за своими последователями, как это сделал Сартр. Ибсен остался за своим письменным столом, как капитан за штурвалом. Подобно своему деду-моряку, он знал, что нужно много мужества, стойкости, зоркости, чтобы выстоять в бурю. Мир грозно тревожен. Есть смерть, есть насилие, есть война. Не закроем на это глаза, покажем людям то, что есть. Но не прославим! Не воспоем! Восстанем против насилия. В этом труд. В этом позиция. В этом борьба.
P. S. Спектакль "Гедда Габлер" был поставлен в театре имени Моссовета в 1984 году. Режиссер - Кама Гинкас.
Роли исполняли: Гедда - Н. Тенякова, Тесман - С. Юрский, Бракк - Е. Стеблов, Левборг - Г. Бортников, Теа - И. Аленикова, Тетя Юлле - Г. Костырева.
Спектакль прошел при аншлагах более 100 раз.
P. P. S. Я вспомнил об этой статье после 11 сентября 2001 г.
Был доктор…
Это об Антоне Павловиче Чехове. Пушкин и Чехов - я всегда воспринимал их не как классиков, а как живых людей, с которыми очень хотелось познакомиться.
Началась перестройка. Появились частные издательства. Одно из них создал мой старый товарищ Иван Менджерицкий. Странный он был коммерсант. Кругом гнали детективы, эротику, а он классику издавал - шеститомник Лескова, двухтомник Чехова. Имел новые планы, но… разорилось издательство. Иван уехал в Америку. А книжки все-таки существуют. Горжусь тем, что участвовал в этой затее и написал к Чеховскому двухтомнику предисловие. Для меня это было важно.
Нечто очень общее
Последний классик. Бесспорно, последний. Бесспорно, классик.
На каждый век - свое количество славы. На XIX - было дано невероятно много. Но небезгранично. Век катился к концу. Оставалось каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет. Гигантская фигура Льва Николаевича Толстого закрыла, казалось, собою поле видимости - всей человеческой жизни не хватит, чтобы только прочитать и осмыслить то, что предложил Толстой. На нижних ярусах литературного Олимпа было тесно. И тут - без всяких манифестов и прокламаций, минуя жесткую принадлежность кружкам, движениям, направлениям, мелким, легким шагом небольших рассказиков, новеллочек… под масочкой всего лишь наблюдательного шутника Антоши Чехонте - вошел в литературу, в жизнь России, в мир тот, кто замкнул плеяду великих, - Антон Павлович Чехов.
Повествовательная естественность письма, верность литературы жизни праздновали свой закат. Слово "реализм" еще не обросло прилагательными, еще не стало употребляться ни в агрессивно-полемическом, ни в приказном, ни в уничижительном смыслах. Реалистами были все. Бога еще не начали искать. Его еще не потеряли. Он еще был. Мука жизни вызывала в художнике сочувствие к другим, а не вопль о собственной боли. Только такие люди и считались художниками.
Формальная отмена рабства сняла запреты - во всем ужасе стала обнажаться жизнь народная. Не меняться - только обнажаться. Литература выставила ее на всеобщее обозрение укором всей читающей публике и уколом совести каждому в отдельности. Хрестоматии оставили нам - как первого и несравненного - из того времени А. П. Чехова. Остальные шли группами или списком. Следующий за Чеховым - Горький, но это уже другой век.
Другой век наступил и вот… уже почти миновал. Сегодня время ПЕРЕ - переименований, переосмысления, перестройки и еще… перехлеста во всем. Хрестоматии оплеваны, все, что носило имя Горького (чур меня, чур!), переименовано, Чернышевский - объект для глумления, Герцен - предмет насмешек, улица Гоголя была в Ленинграде, но в географию Санкт-Петербурга как-то уже не очень вписывается. Улица Чехова в Москве пока существует и даже оканчивается нынче станцией метро "Чеховская". Однако и к Чехову все ближе, все грознее приступает "со всей откровенностью" эпоха только что отмененной цензуры. Говорят, дескать, уныл, дескать, в мелочах погряз, удали нет, на Россию клевещет, человека оболгал. И вообще, говорят, таких, как он, было много. Это, говорят, случай и прихоть советской власти его из ряда вывели. Случай - то, что Художественный театр поставил все его пьесы и чайку на занавесе закрепил. А прихоть - эмигрантов намертво отрезали от читателей, а своих всех лучших если не убили, - молчать заставили или задним числом, подлогом, из истории выкинули. Время откровенное. Шатаются былые авторитеты.
Вот тут-то мы с вами, уважаемый читатель, и открываем первую книгу двухтомника чеховских рассказов.
Нечто очень личное
Давно, в пятидесятые годы, праздновали юбилей Е. В. Карповой - руководительницы и режиссера Студенческого театра ЛГУ. Пиком поздравления была галерея портретов в рамах - великие писатели, пьесы которых ставила на сцене Карпова. Портреты оживали и начинали говорить. Я играл Чехова. Все у нас было поставлено солидно - грим делал выдающийся мастер с "Ленфильма". Каждый "портрет" занимал часа два. Засели за работу едва ли не с утра. Мы медленно преображались под искусными руками Василия Петровича - уже ходили по коридору, учили текст и нервничали Островский, Мольер, Гоголь. Я смотрел в зеркало не отрываясь. Сперва - с бородкой и усами - проступили черты моего покойного отца - Юрия Сергеевича. Потом лег парик, пенсне… черный шнурок. Я очень волновался. Действо напоминало спиритический сеанс. Гример работал над бровями. Сейчас я исчезну, и в зеркале должен явиться дух великого и любимого человека, которого я очень хорошо знаю… который похож на моего отца… на которого благодаря искусству гримера все более становлюсь похож я. Меня переполняют гордость и тревога. Что там будет дальше - кто знает?! - но это уже случилось в моей жизни: у меня особенное, личное отношение к моему любимому автору.
Я возвращался к нему всю жизнь. Я много играл в его пьесах, исполнял его рассказы на эстраде. Тексты Чехова не надоедают.
Они выдерживают соседство с кем угодно. Чехова можно читать после сугубо современного комического шлягера, и после напряженных лирических стихов, и после экспрессивного модерна. Чехов всегда мгновенно создает собственную атмосферу: возвращает нас к естественности, к самому существенному в природе человека, в отношениях людей.
Когда, в каком возрасте к нам приходит Чехов? Тогда, когда мы научились читать? "Каштанка", "Мальчики", хрестоматийный Ванька Жуков, обжигающий невыносимо жуткой правдой маленький рассказ "Спать хочется"… А потом - так помню - потрясает и привлекает авторская смелость: назвать длинный-длинный рассказ, даже повесть - "Скучная история".
Фаина Григорьевна Раневская говорила мне, что увлеклась и плакала над "Скучной историей" в девять лет. Она говорила: "Я так любила, так жалела, так понимала старого профессора. Я прочитывала последнюю страницу и начинала сначала. Однажды утром я вновь читала "Скучную историю". Я слышала, как по коридору в гостиную прошла мама. Скрипнуло кресло, прошуршала газета. И раздался страшный крик. Я вбежала в комнату и увидела, что мама лежит без чувств на полу, рядом с ней свежая газета с сообщением о смерти Чехова".
Вспомним: позже Фаина Григорьевна взяла фамилию героини чеховской пьесы как сценический псевдоним. Великой актрисой она стала под фамилией Раневская.
Подумать только - меня отделяет от Чехова всего два рукопожатия: незабвенная Раневская дружила с Качаловым, а он, конечно, не раз пожимал руку Антону Павловичу. Как близко. Как далеко! Чехов умер девяносто лет назад.
Нечто очень спорное
Сочинитель - он и есть сочинитель. Он рассказывает небывалые истории про небывалых людей. Действие происходит в небывалых местах. Фантазия, воображение! Да что говорить! И в жизни, только глянь - такие страсти, такие хитросплетения. Уголовную хронику достаточно проглядеть хорошему сочинителю, и чуть ли не каждое дело - на целый роман.
Только вот Чехову никак не подходит это - "сочинитель". "Доктор Чехов" - подходит, а "сочинитель" - нет. Страсть, преступление, великие дела, борьба, победа, злодейство, отсветы Рая и отблески Ада - все это есть, несомненно есть в жизни. Это часть ее, вспышки огней в ночи…
И люди необыкновенные есть - сильные, отчаянные, несгибаемые, гениальные… великие грешники, страстотерпцы… есть они. О, опять же - это часть, часть людей, блестящие крупинки в морском песке человечества. Да, да, есть такие люди, и есть такие мгновения… На них-то в основном направлен свет литературы и искусства.
А другая, большая часть сидит в зрительном зале и дивится деяниям героев и злодеев, аплодирует, порой освистывает, ошикивает, но снова смотрит, обсуждает, критикует. Это культурная и околокультурная публика - "чистая публика", как говорили, или слегка почистившаяся к случаю. А дальше… дальше еще большая часть - "публика нечистая", далекая от всяких искусств, темная. Там, в темноте, тоже страсти-мордасти, и трагедии, и буйство, и веселье свое, но все это как-то недоосознанно, не выражено, пока не найдется сочинитель, пока не вытащит он что-нибудь невероятное, в благости ли, в грехе ли, из жизни нечистого люда на свет искусства перед лицом все той же чистой публики. Ведь только она и поймет.
Так и видится: сцена, большой зал, а за ним бескрайнее пространство. Весь свет на сцену, в зале только отсветы, а далее тьма-тьмущая, одни редкие зарницы. И все - все это! - жизнь. И большая, огромная часть этой жизни - не сдвиг, не подвиг и даже не поступок, а рутина, ежедневность, сомнение, слабость, слабость воли, болезни… Доктора, доктора мне!
Доктор Чехов переменил свет. Направил фонарь туда, "в зрительские ряды", и луч выхватил из темноты фигуры, лица, позы, совсем не предназначенные для обозрения…
Отсюда особый - чеховский - комический эффект: людей застали врасплох. Они думали, что они зрители, а их вдруг сделали героями совсем другого спектакля. Иногда это выходит буквально: сидел себе человек и глядел на сцену, где давали "Корневильские колокола". А Чехов предложил нам, читателям, глядеть на него, на этого ничем не примечательного человека. И надо же было ему в этот самый момент чихнуть и обрызгать лысину впереди сидящего генерала!
В других случаях чеховский взгляд - это вторжение в одиночество, высвечивание мыслей, погружение в подсознание. Чехов никогда не пишет портрет, он смотрит откуда-то со стороны, сбоку, не давая объекту возможности встать в позу, притвориться не тем, что он есть на самом деле.
Это может раздражать. Это может породить мнение, что художник жесток, людей не любит. Ты, дескать, сочинитель? Ну и сочиняй! Нечего за нами подглядывать. Мало ли что человек думает, что он там делает, запершись в собственном доме. Частная жизнь неприкосновенна. Мои семейные отношения никого не касаются, мысли мои, слава Богу, скрыты от посторонних. Откуда вы знаете, что я думаю? Как вообще вы попали сюда? У нас вроде замки крепкие!
- А доктора не вызывали? А?
Эффект, открытый Честертоном: мы не замечаем людей, исполняющих определенную, привычную функцию. Почтальоны, слуги, ремонтники становятся невидимками, тенями, ускользают от внимания людей, на которых они работают. Они как бы не в счет. И врачи - врачи принадлежат к той же категории. Представим себе: некоего человека допрашивают и задают решающий вопрос:
- А вы никому не говорили о своих неприятностях?
- Никому.
- Вспомните, это очень важно.
- Никому. Жене говорил, а больше никому.
Этот человек ни за что не вспомнит, что доктору, которого он сам вызывал, - доктору он говорил все, как на исповеди, больше, чем на исповеди. Говорил как с самим собой, говорил как думал.
Вот с этой точки, близкой и невидимой, смотрит доктор Чехов. И не только потому он доктор, что получил медицинское образование и всю жизнь не оставлял самоотверженной практики, но и потому, что перед ним люди открывают то, что только врачу доверить можно. Так он видит мир.
И нет в нем ни на йоту соглядатая, подглядывателя. Он не для смеху, не для сатиры, не "чтобы опозорить" - его вызывали! Подчеркнем это слово: "вызывали". Потому что в толпе зрителей каждый есть отдельный человек. Каждый - герой спектакля о собственной жизни, и каждый болен своей болью. У него накипело, монологи готовы вырваться бесконечным потоком, только слушателей не найдется. Задыхаюсь от неузнанности! Доктора мне, доктора!
Чехов дал слово им всем - желающим высказаться. Оказалось, что многим и вовсе нечего сказать, другие косноязычно залепетали тысячу раз сказанное… другими. Но доктор не прервал их, он дал им договорить, потом замолкнуть и в полную меру ощутить ужас своего безосновательного тщеславия, своей пустоты. Доктор не мстил и не наказывал. Он исполнял свой долг.
И не только "зрителей из чистых рядов" осветил он. Лучом, исходящим из сердца, достал он широкую раздольную темь с вонючими избами, с равнодушной свирепостью отношений, с этой всеохватной скукой, в которой непостижимым образом набухает и никогда не прорывается возможность всепонимания и великой перемены.
"Я любил свой родной город. Он казался мне таким красивым и теплым! Я любил эту зелень, тихие солнечные утра, звон наших колоколов; но люди, с которыми я жил в этом городе, были мне скучны, чужды и порой даже гадки. Я не любил и не понимал их.
Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей… Во всем городе я не знал ни одного честного человека…" ("Моя жизнь")
"А когда наступил вечер и в избе потемнело, то стало так тоскливо, что трудно было выговорить слово…" ("Мужики")
Взгляд Пушкина - взгляд сверху, с точки зрения небес, божественный в своей широте, целостности. Все правда, никакой лжи, подрумянивания, никаких потемкинских деревень, но любое уродство - часть, всего лишь часть общей широкой картины. И в результате - с гениальной высоты - целое выглядит гармоничным.
Преувеличенные, непомерные фигуры Гоголя, перенакачанные энергией зла и добра фантомы Достоевского - это сгустки, типы, в которых отражаются, узнают себя тысячи тысяч.
У Толстого - личности, индивидуальности. Каждая по-своему интересна. И народ у него, конечно, не масса. Тоже индивидуальности - вглядитесь вместе с автором и оцените. Точно схвачены, верны природе тургеневские люди…
А чеховские люди, каковы они? А их нет, чеховских. Они ничьи, они сами по себе. Ни одной строчки зачина, описания. Ничего - от автора. Все, все - от них, как бы случайно выхваченных из темноты светом фонарика: их мысли, слова, их ощущения природы, их мука, их невнятица. Автор исчезает, его нет. Герои действуют сами. К собственному ужасу, они вынуждены продолжать пьесу. Автор только открыл занавес, да и то в самый неподходящий для героев момент. Поэтому не только в пьесах, но и в повестях, в рассказах, даже в дневниковых записях - Чехов небывалый, несравненный драматург, дающий жизнь своим персонажам, а сам исчезающий за кулисами.
Доктор Чехов - единственный свидетель самого большого и самого незаметного - будней жизни.
Его проза лишена примесей и ароматизации, говоря современным языком, это "экологически чистый продукт".
В конце XX века, задымленного в буквальном и в переносном смыслах, нет ничего более ценного.