* * *
Вернувшись в Москву, рассказал об этом чуде своему духовнику и нескольким близким людям, а немного позже в одном из православных журналов появилась заметка об этом событии. Правда, в ней писалось о том, что в ту памятную ночь в небе над Дивеевом были замечены ещё и кресты. Я же, по греховности своей, видел только эти незабываемые столпы света.
Рождественская история
Лет семь назад довелось мне возвращаться после ночной Рождественской службы и праздничной трапезы домой. Трудился я в ту пору помощником настоятеля в дальнем подмосковном храме, а жил неподалёку от московской окружной дороги. На выезде с кольца в центр города здесь, как и везде, пост ДПС. Стоило мне свернуть с кольца, как меня остановил молодой сотрудник автоинспекции и, представившись, попросил показать документы. Признаться, я и сам, будь на месте этого гаишника, остановил бы свою машину. Представьте, праздник, половина седьмого утра, на дороге ни единого автомобиля, а тут чёрная "Волга" со служебными номерами! Рядом сидела жена, а на заднем сиденье мирно посапывала младшая дочь-третьеклассница.
Итак, выхожу я из машины, и тут у меня начинается истерический смех. Дело в том, что в этот самый момент вдруг ясно осознал, что у меня с собой – представьте себе – ни единого документа! Просто в прошедшие сутки было аж три службы (Литургия Сочельника, всенощная под Рождество и Рождественская Литургия), и после всенощной настоятель благословил меня заехать домой за женой и ребёнком. А заодно чуток передохнуть, помыться, привести себя в порядок. Я всё это проделал, а заодно переоделся, да так, что оставил по собственному недогляду все (!) документы – и личные, и на авто – в другой одежде.
"Что Вас так рассмешило?" – спрашивает у меня недоумевающий милиционер. "Сейчас и Вы будете смеяться, – отвечаю я, – у меня нет никаких документов". "Ну, хотя бы какой-нибудь паспорт…" Видно по всему, что в это праздничное утро озябший на морозе добрый человек не желает огорчать этого рассеянного бородача. Какой там паспорт! И тут я вношу предложение, которое, как мне кажется, должно устроить нас обоих – прошу отпустить меня домой, благо живём в каких-то пятистах метрах от этого поста. "Я бы сбегал, если Вы не возражаете", – предлагаю я вариант, который кажется мне вполне приемлемым. Ну, куда я в самом деле денусь, когда в "заложницах" жена и дочь. По его напряжённому лицу понимаю, что сам-то он вроде не против такого расклада, но чего-то опасается. "Может, хоть доверенность на машину?.." – голос его звучит почти жалобно, так нужна ему сейчас эта соломинка. "Есть, – говорю, – доверенность, даже заверенная нотариусом. Только и она дома…"
Диалог наш, увы, затянулся, а потому сержанту делают какие-то знаки его коллеги из постового "стакана". Делать нечего. Ободрив напуганную жену, что "сейчас всё устроится", направляюсь туда, куда приглашают пройти.
Старший наряда, капитан, даже не повернулся ко мне, когда я вошёл, а продолжал угрюмо смотреть на дорогу. После того как сержант кратко доложил ему ситуацию и моё предложение сбегать домой за документами, он бесстрастным голосом приказал направить машину на штрафную стоянку. Я обомлел. Сразу представил, как сейчас понадобится будить сонную Владу, как побредёт она, ёжась спросонья на морозном ветру, домой. Бр-р-р… Однако хмурый капитан, казалось, не слышал ни одного из моих доводов.
"Да что, сердца у Вас нет?!" – воскликнул я. В ответ молчание. Сердце у этого капитана, похоже, было, но он им отчего-то пользовался нечасто. И даже праздник Рождества Христова не составлял счастливого исключения.
"Ну, что стоите, оформляйте на штрафную", – прикрикнул он, явно недовольный, "моему" сержанту и другому сотруднику из наряда. Взглянув на их лица, я без труда прочёл понимание (что ж, спасибо на этом), а ещё прискорбное отсутствие возможности оказать мне хоть какое-то содействие. Я снова к капитану: "Сегодня же такой праздник! Вы что, не русский человек?" Это была последняя пуля в моём патронташе. И тогда он впервые соизволил обернуться ко мне, чтобы проговорить, да нет – процедить: "Не русский я, татарин! И это для меня не праздник!.."
Тут только сообразил я, насколько худо мое положение, дальше некуда. Как говорится, приплыли. Можно было бесславно "складывать крылья" и… И вот тут-то на меня что-то нашло. Такая досада взяла, не могу вам этого передать. Вспомнилось, как в родном моём большом приморском городе люди любовно поздравляли друг друга с их национальными праздниками, щедро одаривая не только улыбками, но и плодами своего труда – куличами и румяными русскими пирогами на Пасху, медовыми пахлавой и шакербура, ароматной тарелкой с благоухающим шафранным пловом на Новруз-Байрам… А тут – "для меня это не праздник". Как же это так? Ведь ты – будь хоть негром или уругвайцем – живёшь и работаешь в России?! Так сжалось сердце от боли – передать не могу. Что же это такое, господа хорошие?!
И вот тогда… и вот тогда повёл я себя совершенно иным образом. Чего это я, пятидесятилетний мужчина православного вероисповедания, да ещё в Третьем Риме, между прочим, буду клянчить? Да, пропади оно… Понимаю, что это решение моё было, возможно, не самым лучшим с точки зрения здравого смысла. Однако я решил идти до конца, и если "суждено помереть" в эту ясную рождественскую ночь – то только с музыкой. Бабушка моя любила так шутить: "Помирать, так помирать, хрипеть-то зачем?"
"Так вот, – сказал я, обращаясь к "старшому", – я ведь тоже был когда-то мусульманином. И, как бывший мусульманин, хочу Вам сказать, что Вы очень неправильный мусульманин. И к вере своей наверняка относитесь весьма формально!" А теперь представьте – человек с ярко выраженной кавказской внешностью, у которого нет ни единого документа ни на себя, ни на машину, выдаёт такой вот текст суровому капитану ДПС!
Если б вы могли видеть выражение его побледневшего лица в эту минуту. Он аж задохнулся от гнева! "Что???" – только и смог спросить. И этот его короткий вопрос зловеще повис в прокуренной тишине неприютного помещения. А мне уже поздно отступать, и я продолжаю: "То, что Вы слышали. Если б Вы были истинный мусульманин, то первый бы меня и поздравили с этим праздником". "Это почему?" – капитан искренне недоумевает. "Да потому, – пытаюсь не упустить инициативу я, – да потому, что сегодня Ваши собратья по вере отмечают рождение святого пророка Исы от Хазрати Мариам. (И в самом деле, мусульмане очень почитают Христа, но, в отличие от нас, христиан, Он для них только пророк, а Божию Матерь они называют Хазрати Мариам – Святая Мария.) Между прочим, у меня есть приятель – он художник, крещёный татарин. Они называют себя кряшены, и людей этих не один десяток тысяч человек. Я, когда ещё исповедовал вашу религию, всегда чтил этот день. Поймите, очень важно быть настоящим – к какой бы вере ты ни принадлежал. Знаете, в Священном Писании сказано, что "в каждом народе Богу угоден боящийся Его…"".
Судя по всему, в планы сбитого с толку, да ещё на глазах подчинённых, капитана не входило выслушивание этого нечаянного миссионера. А потому он принял прежнюю позу, демонстративно отвернувшись к окну.
Видели бы вы взгляды двух других сотрудников ДПС, простых русских ребят. Видать, этот не в меру ретивый ревнитель собственных устоев порядком "достал" и их, вот они и радовались тишком, что нашёлся кто-то, кто не побоялся всё это ему высказать. Правда, их немало озадачило то обстоятельство, что этим "обличителем" стал нерусский человек.
Пауза становилась тяжкой. Наконец, сержант, остановивший меня на дороге, спросил его: "Товарищ капитанчто с ним-mo делать?" В ответ капитан только махнул обречённо рукой: "Да пусть едет!.."
Вот такая история. Кто ещё считает, что не случаются чудеса в Рождественскую ночь?
Как же обрадовалась моя добрая жена, которая всё это время, наверняка показавшееся ей целой вечностью, по её же собственным словам, молилась блаженной Матронушке, как никогда. Молился ей всё это время и я, уповая на всегдашнюю помощь и предста-тельство любимой святой. Молитесь и вы, дорогие мои, и Бог вас никогда не оставит, каким бы безысходным ни казалось ваше положение!
Газета "Петровка, 38"
Никола Вешний
Всякий раз, когда девочка пробегала по двору, скучающие на лавочках старушки провожали её горестными вздохами и, грустно перешёптываясь, сочувственно кивали головами. Оно и понятно: мама у бедняжки вот уж полгода как в больнице, отец целыми днями пропадает на воинской своей службе, ребёнок же, получается, предоставлен самому себе.
Офицер, ещё сосем недавно такой весёлый и общительный, стал угрюмым и неразговорчивым, ничего от него, понятно, не добьёшься. Ну, а девочка… А что девочка, ребёнок – он и есть ребёнок. Прибежит из школы, наскоро перекусит кое-как приготовленными с вечера магазинными котлетами, нетерпеливо запивая их спитым чаем, или разогреет кастрюльку с разбухшими ещё с вечера склизкими магазинными же пельменями – и айда во двор, играть со сверстниками. Иной раз спросишь у неё: как мама-то твоя? А она трогательно так пожимает плечиками: не знаю, пока в больнице. И до того становится жаль её, этого её жеста, хоть плачь. Глядишь, иная сердобольная бабушка и вытирает украдкой слёзы, глядя вослед бедняжке. Да, что ни говори, сиротой становишься не тогда, когда лишаешься отца, а оставшись без матери. Сколько бы тебе ни было лет…
Казалось, невдомёк были девочке все эти старушечьи пересуды. Кто его знает, а только по вечерам, ложась в постель, вспоминала она мамины тёплые ласковые руки и начинала жалеть себя, тихо всхлипывала, уткнувшись в подушку, чтобы не услышал отец, да так и засыпала. Наступившее утро нагружало её привычными делами и заботами, надо было спешить в школу, успев наскоро поесть и подшить к школьной форме свежий белый воротничок. Это можно, да и нужно было бы сделать с вечера, да только никто ведь не напоминал. Всякий раз, навещая маму в больнице, она обещала ей быть прилежной. А в последнее посещение, прощаясь, мама прижала дочь к себе, целуя обескровленными губами, спешно утирая катящиеся по бледным щекам слёзы, – и стала вдруг просить у неё, Светланки, прощения, а следом разрыдалась, чего не случалось ни разу за всё время её нездоровья… Но об этом лучше не вспоминать, потому как очень больно.
Как-то раз услышала Светланка от незнакомой женщины, оказавшейся тем вечером в их дворе, слова, которые так и не поняла. Странно, училась она в школе хорошо, да и женщина та говорила по-русски, а вот смысл сказанного остался для девочки тёмен. Но он почему-то запомнился, волновал её. "Жаль, – сказала незнакомка, обращаясь к другой пожилой женщине, – жаль, что нету них в доме иконы, а то девчушка помолилась бы о матери. Не держат они нынче икон в доме; не принято это теперь. Глядишь, Господь по чистым молитвам безгрешного чада и помог бы тяжко болящей…" И назвала имя её матери…
Сказать честно, девочка не производила впечатление заморыша, страдающего от недоедания, – вон как носится с гиканьем по двору, обгоняя порой в салочки даже мальчишек и постарше себя. И по деревьям лазает не хуже других, и в прятки играет так искусно, что водящему ничего не остаётся, как кричать во всё горло: "Сдаюсь! Сдаюсь! Выходи!" Во всём она, считай, первая среди своих сверстников, ни в чём не уступает. И только одно неизменно огорчало Светланку – игра в "классики". И не потому вовсе, что не любила её, что вы, именно любила, и любила самозабвенно. Почитай, половину воскресного дня могла пропрыгать на одной ноге, лихо взмахивая красивыми крепкими косами. Но стать первой в этой любимой тогдашней детворой задорной дворовой игре всё ж не получалось – верхнюю ступень незримого пьедестала, казалось, навсегда захватила Иринка, живущая в соседнем доме. И прыгала-то Светланка не хуже соперницы. Но вот бита, бита у той была что надо. Ни у кого, считай, не было такой биты во всей округе. Это девочка знала точно, потому как нет-нет да и нарушала строгий запрет отца не выходить за пределы их собственного двора. Ну да, ну да…
Из чего только Светланка не мастерила собственную биту – и из круглой жестяной коробочки из-под леденцов "Монпансье", и из коробочки из-под зубного порошка. Пыталась даже приспособить баночку из-под гуталина, наполнив её влажным песком из детской песочницы. Даже применяла маленькую хитрость, слегка, самую малость, сгибая биту, дабы хоть как-то уменьшить скольжение. И чтобы та намертво останавливалась после броска в аккуратно очерченных мелом границах нужного квадрата. Куда там! Всем её битам было далеко до Ирининой. Та, словно подразнивая её, пролетала, посверкивая чёрными лаковыми плоскостями, и с приятным победным шлёпаньем опускалась точно по адресу. Все попытки разузнать происхождение чудесного предмета не имели никакого успеха, потому как всякий раз его счастливая обладательница небрежно бросала одну и ту же короткую фразу: "Нашла!" Только один-единственный разочек разрешила Иринка, ревниво относящаяся к собственному спортивному инвентарю, подержать свою биту в руках и сделать бросок. И Светланка не промахнулась!
Ой, лучше бы этого и не было! Теперь, как ей казалось, она точно знала не только секрет Иринкиных побед, но и окрепло, утвердилось в ней окончательно желание овладеть этой вещью. Во что бы то ни стало! Что это было? Первым женским капризом, первым проявлением тайны её пола, которого она, признаться, в ту пору и не ощущала вовсе, видя в знакомых мальчишках чаще всего соперников, которых нередко и побеждала?
Бог весть. А только желание это, поверьте, было нешуточным. Далась ей эта бита, скажете вы, и будете правы. И автор этих строк того же мнения. Да только видите, как всё обернулось. Чужая душа – она и есть чужая душа. Пусть даже это душа ребёнка.
У Иринки, когда заходила не то чтобы речь, а даже лёгкий намёк на вероятность какого-либо обмена вожделенной биты, при всей её упёртости была тем не менее своя ахиллесова пята. И этой уязвимой пятой были тряпки, то бишь красивая одежда, которая, сказать по справедливости, в ту давнюю пору была вещью весьма и весьма редкой, а потому и ценилась необычайно. И тогда Светланка сделала свой окончательный выбор, рассудив, что до выхода мамы из больницы – а она в это верила какой-то своей внутренней убеждённостью, с какой-то упрямой уверенностью наперекор скорбным взглядам старушек и меркнувшему буквально на глазах отцу – всё как-нибудь образуется. Она бережно достала с полочки шифоньера, всё ещё хранящей нежный аромат земляничного мыла, положенного туда мамой, белоснежные атласные ленты. Она не надевала их ни разу, храня на самый-самый что ни на есть торжественный случай, и, глубоко и медленно дыша, чтобы не разрыдаться, обернула в вырванный из середины ученической тетрадки сдвоенный лист в клеточку.
Обмен состоялся. Правда, вредная Иринка и тут не удержалась, чтобы не подпортить сопернице радость, потому как условилась передать биту только вечером, уже после окончания игры. Что, впрочем, не помешало ей забрать свёрток с лентами тотчас же. Характер, друзья мои, он с возрастом нашим лишь крепчает, наливаясь крепостью, как вино, но складывается в далёком детстве, из которого все мы и родом, как написал в хорошей книге мудрый писатель. Так или иначе, но вечером того же дня не на шутку возбуждённая Светланка, затворившись в своей крохотной комнатке, самым внимательным образом рассматривала вожделенный плотный чёрный блин с поцарапанными поверхностями, оказавшийся наконец в её потных от волнения ладонях. И только тут обратила она внимание на то, что обе тонкие "щёки" биты оказались приклеены к круглой доске. Следом случилось самое невероятное, потому как Светланке отчего-то страсть как захотелось их отодрать, тем самым – о Боже! – рискуя испортить вещь, о которой так долго и страстно мечтала и за которую была заплачена такая большая цена.
Девочка сбегала на кухню и принесла оттуда тонкий, "десертный", как называла его мама, нож. Следом за тем, расстелив на обеденном столе газетку и положив на неё торцом биту, Светланка вставила нож в еле заметный шов и, высунув от старания язык, стала бить по нему прихваченным на кухне же молоточком. Совсем как это делал папа, открывая полученные из деревни, от бабушки, тяжёлые фанерные посылочные ящики с сургучными печатями, так напоминавшими шоколадную медаль. Вот нож рассёк биту – и тонкая чёрная пластинка с лёгким скрежетом отделилась от круглой деревяшки, бита отскочила, упала со стола на пол и укатилась под книжный шкаф. Когда в следующее мгновение Светланка, стоя на коленках, нетерпеливыми движениями нашарила его, подгребла к себе и вытащила на свет, то удивлению девочки не было предела… На её дрожащей ладони лежала картинка. И не просто картинка, а пусть небольшая, но самая настоящая картина – портрет седого старика с очень красивым добрым лицом, таким красивым и добрым, что она невольно залюбовалась им. Он был одет в какие-то сказочные одеяния, по всему полю которых виднелись кресты. В левой руке старец держал, и тоже необычно, снизу и вертикально, какую-то толстую книгу, на обложке которой также красовался большой крест. Пальцы правой, слегка воздетой, согнутой в локте руки были сложены очень изящно – указательный и средний пальцы были подняты вверх, а три других сомкнуты на середине ладони. А на голове его возвышался необычный убор. Ни этих одежд, ни этой шапки, ни жестов, ни самой книги, что держал этот старик, девочке никогда раньше видеть не приходилось. Самым же поразительным на этой картинке был его взгляд… Сколько в нём было доброты, казалось, он светился любовью, смотрел своим кротким, лучезарным взором в самую душу ребёнка, утешая, вселяя надежду.
"Бог…" – почему-то выдохнула девочка, произнеся последнюю букву не так, как этого требовали в школе на уроках родной речи, а как говорили бабушки в их дворе – "Бох". Причём очень тихо. Словно боялась, что её могут услышать, хотя никого, кроме неё и этого красивого доброго старика на портрете, в комнате не было. То, что она проделала в следующий момент, было ещё более удивительным. Потому как Светланка прижала круглую деревяшку, бывшую ещё пару часов назад битой для игры в "классики", к губам и нежно расцеловала. И расплакалась. Да что там расплакалась, она попросту разрыдалась. Словно прорвались в ней все те боли и страхи за маму, за себя и за отца, что так долго копились, не имея выхода, в её детской душе. Хорошо, что в эту минуту не было никого рядом и она могла наплакаться вволю. Рыдания этой хрупкой девочки, эти неведомые ей раньше слова, которые она теперь произносила отчего-то просто, они складывались в её устах в какие-то правильные предложения, перемежаясь с совсем не детскими причитаниями, словно давным-давно жили в её душе и только терпеливо ждали своего часа, чтобы вырваться из стеснённой страданиями груди. Так голосят взрослые женщины в какие-то возвышенные, скорбные минуты своей жизни. Но чтобы девочка…