- Вот же почемучка… У меня сердце панцирное. Знаешь такое? У меня ревматизм застарелый, еще с Афгана. Кости всяко-разно болят и известку на сердце откладывают. И у меня уже на перикарде столько известки, что каждый удар сердца я чувствую. И вот у меня сердце бьется каждую секунду, и на каждый удар приходится молитва: "Господи, помилуй". И в то же время сердечная молитва идет - вдох, выдох: "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного".
- Одновременно две молитвы?!
- Ну да… Я был на Афоне, со старцем разговаривал и вот порассказал все. Сбежался весь монастырь на меня смотреть - как так может быть? А вот так… Я сейчас с тобой разговариваю, а у меня две молитвы идут. Да брось… это ж поганка…
Книгу для Николая я ворую у отца Григория - вынимаю из большой стопки первую попавшуюся и сую под пальто. Снова, в который уже раз я стою у церкви и жду. Неужели я уеду, а Николая так и не отпустят ко мне? Проходит время, и я думаю: а не бросить ли ждать и не пойти ли в церковь, где отец Григорий сейчас служит?
Дверь открывается. Из церкви выходит Николай. Я молча протягиваю ему банан, и он, ни слова не говоря, съедает его - глотает не жуя. Спешит, как будто я затыкаю этим бананом поток слов, рвущихся из него. Я протягиваю ему яблоко. Он прячет его в карман. Я протягиваю ему сетку с галькой для аквариума.
- Я искала ракушки во всех магазинах, но нашла только гальку.
Николай забирает гальку и прячет в другой карман.
- А я в храме сейчас Бога просил, чтоб еще раз с тобой поговорить. Сказал: "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя". Сказал дважды. И вот ты пришла. Еще просил послать мне книгу - Иоанна Кронштадтского.
Я вынимаю из-за пальто книгу. Иоанн Кронштадтский.
- Ну… - делаю глубокий вдох. - Предположим, я тебе верю.
- Не придирайся.
- А я и не придираюсь.
- Пойдем пройдемся. И, собственно говоря, никто тебе в этом мире не скажет, что есть молитвы особенные. Просто сядь и успокойся. Хоть чай пей и молись - своими словами. Не специально, но когда угодно, если есть нужда. Главное - чтобы чувство образовалось.
- Что за чувство?
- Вдохновение. А я за отцом Григорием сейчас наблюдал в храме, у него много душевных порывов. Чем больше, тем лучше. Все батюшки - тяжелые шизофреники.
- А ты?
- А я живу в бывшем храме Дмитрия Ростовского. Когда-то жил возле метро "Киевская". Но ты не перебивай. Вот котята пищали в подворотне, я услышал и покормил их сыром и йогуртом. И все три штуки оприходованы. И если б человек немножко попищал какое-то время, глядишь, Бог бы и заметил, что тут у нас, на земле. Я живу тут четырнадцать лет, пью чай, курю, молюсь.
- Ты счастлив здесь?
- А ты знаешь, о счастье я думаю. Человек в мире выживает как вид. Поэтому горевать и обижаться мне, мягко говоря, не приходится. Батюшка, собака и голубь - существа непредсказуемые.
- Ну вот, ты и голубя приплел.
- Так Бог устроил, чтобы нами руководить хоть немножко. Когда-нибудь я покажу тебе фрески, которые просвечивают через три слоя краски. Я расковырял.
- Кто тебя сюда привез?
- Близким родственникам захотелось моей квартиры. Людям свойственно потом горевать о своих поступках.
- Может, ты пил?
- Нет-нет-нет. Это обычная история для нашей страны. Тут много таких же товарищей. Состоялся суд, и меня привезли сюда. В нашей стране это быстро делается.
- Кто твои родители?
- Мама работала в министерстве, папа строил самолеты.
- Ты слышишь голоса?
- Мягко говоря, я даже не знаю, что это такое. Некоторые способности и качества, выходящие за норму, люди считают патологией. Тут просто медперсонал необразованный. У них ограниченный набор чувств: земля твердая, ветер холодный. А шизофреник полностью ничего не помнит, но добавляет от себя. Как оркестр без дирижера. На экспертизе сказали: слишком умный, таких в природе не бывает. А еще я жутко добрый. У меня нет красок и кисточек, зато я буду долго смотреть на природу. Когда человек много думает, его мозг ломается.
- Твой сломался?
- Я не приспособился к миру, я просто созерцаю и странствую.
- Почему ты не приспособился?
- Просто нужно быть немножко крепче. Ребенок просто смеется. Когда у человека мало чувства и он просто думает, на голову нагрузка очень большая и без толку. Не могу смириться с тем, что Бог играет в кости. Мораль: чудо - это чудо. Ты сегодня уезжаешь?
- Откуда ты знаешь?
- Я тебе секрет рассказал.
- Какой?
- То, что ты приехала, - это чудо.
- Я уезжаю прямо сейчас. Проводи меня до ворот.
Я иду к воротам в сопровождении проживающих. "Поехала, Марин?", "Марин, все?", "Марин, когда ты снова приедешь?"
Я выхожу за ворота. Николай останавливается как вкопанный, соединяет носки ног и не двигается дальше.
- Тебе страшно отсюда выйти? - спрашиваю я.
- Мне здесь спокойней. Держи, - не двигаясь с места, он протягивает руку и насыпает в мою горсть ракушек.
- Ты для меня собирал?
- Для интереса.
Какое-то время мы стоим, разделенные забором. За моей спиной простор, монашеские дубы, Яхрома и Тверская область с одной стороны, а Москва - с другой. А за его - каменный мешок из храмов и интернатских корпусов. Я жму его руку, и она оказывается на удивление липкой.
- Когда ты еще приедешь? - спрашивает он и, не дождавшись ответа, быстро произносит: - А внутреннее ощущение - это небо над головой.
Крокодил
Как корреспондент "РР" побывала в наркотическом аду.
Корреспондент "РР" провела несколько дней среди людей, скорее всего, обреченных на скорую и мучительную смерть. Это наркоманы, употребляющие "крокодил" - убийственный синтетический наркотик, сделанный из аптечных препаратов. Все они заражены ВИЧ, некоторые больны открытой формой туберкулеза. Их мозг поражен ядом, но они все еще люди, они все еще способны думать, даже о боге и о любви, они надеются на чудо. Возможно, кого-то из них еще можно спасти…
В кухне деревянного дома темно и тесно. За столом сидит Яга. Перед ней миска. В руке у Яги мокрая губка, которой она стирает фосфор со спичечных коробков. У Яги руки красные и костистые.
У газовой плиты худой мужчина по имени Миша. Спичечными руками он держит над конфоркой эмалированную крышку кастрюли. В крышке растолченные таблетки седальгина (препарат, содержащий кодеин. - "РР").
- Видите, как моются спички, - обращаясь ко мне, Яга еле ворочает языком. - Чтобы получился один из игре… диентов… - ее полумертвый язык совершает словесный маневр, а глаза смотрят в одну точку.
Кухня взвизгивает - Миша водит лезвием по крышке, соскребая выпаренный кодеин. Когда Миша начинает стучать пластиковой бутылкой по столешнице, Яга объясняет:
- Отстукивает. Это он засыпал колеса и соду. Сейчас будет греть бензин… Подходит только девяносто второй газ… промовский. Мы бегаем, просим… Попро… шайничаем… А все такие жадные… А это сестра моя, Светка, - представляет она худую высокую девушку, вошедшую в кухню.
- Жалко мне ее, - добавляет Яга без сочувствия.
- Никто меня не заставляет, - вяло отзывается сестра. - Вместе живем, вместе колемся.
- Ща вмажемся… - говорит Яга, когда я собираюсь что-то спросить, - и ты все узнаешь, как мы докатились… А так - не по кайфу.
- А это вообще кайф?
- Уже не кайф.
Сестры тускло следят за Мишей, не пропускают ни единого движения. Идет время, и начинает казаться, что эти трое - один живой организм.
- У тебя что-нибудь болит? - спрашиваю я Свету, нарушая молчание.
- Мне очень больно, - спокойно отвечает она. - Все внутренности болят… Сколько знакомых уже умерли. Все понимаешь и все равно колешь.
- Надо отлежаться, перекумарить, - вяло говорит Яга.
- Работу надо хорошую найти, - не оборачиваясь, произносит Миша, и кажется, что эти слова - тоже часть процесса приготовления "крокодила".
- У меня хорошая работа была, я все потеряла, - говорит Яга. - Я работала на заправке, сразу появились деньги и друзья. И сразу: давай, давай. Я долгое время смотрела, как "крокодил" варят, а потом устала всех тащить, потому что приходишь в притоны, а там по восемь человек. Деньги даю я, а колются все. Потом начала "закуп" делать, а мне "выход" (готовый дезоморфин. - "РР") приносили на работу. Но начальник меня поймал и уволил. Я бы бросила. Мать жалко, она на пенсии уже, но и то на работу устроилась, чтобы нас, дылд, прокормить.
- Она знает, что вы колетесь?
- Догадывается, - отвечает Света. - По глазам же все видно, и речь меняется. Она недавно в больнице лежала - с сердцем.
Лает собака, все вздрагивают. Выглядывают в окно. Согнутая фигурка пересекает двор с покосившейся теплицей. Дверь открывается, и в кухню входит маленького роста женщина в узких джинсах и короткой куртке. Ее можно принять за девочку. Но когда она подходит ближе, видна землистая одутловатость лица.
- Вот Анюта пришла, старая прожженная наркоманка, - представляет ее Яга, просеивая через капроновый чулок выпаренный фосфор. - Может, Анютка о чем-то мечтает, а я уже нет. Вот Светка хочет себе мужчину найти. Ей нужен с таким же диагнозом.
- Какой у нее диагноз?
- ВИЧ. Как у всех нас. У Миши еще туберкулез открытый, но ты не бойся, - в хриплом голосе Яги несколько ноток от старой проститутки, несколько от бомжихи и еще немного от алкоголички.
- Я ж в ребцентре лежала, - быстро начинает Анюта. - Там как бы, знаешь, и религия, и Библия, что ли… Я и в церковь ходила, протестантскую правда. Но зависимость есть зависимость. Тут - от наркотиков, там - от бога.
- И какая сильней?
- От бога сильней зависимость-то, - отвечает Аня. - Мы вот утром-то вставали и Библию сразу читали. И там они еще разъясняли - про религию. И голова как бы это… сразу на триста шестьдесят градусов поворачивалась.
- Но от Библии ведь нет кайфа, - полувопросительно говорю я.
- От Библии кайфа нет, - тихо подтверждает она. - Но там написано: не имей знакомых, которые плохим занимаются. А у меня ж муж - наркоман…
"А у него жена - наркоманка", - хочу сказать я, но не говорю.
- Мне больше всего про девушку-то нравится… Она еще мужа своего развела…
- Ева, что ль? - подает голос Яга.
- Нет, короче, она весь народ свой спасла…
- Д’Арк, что ль? - снова спрашивает Яга.
- Не… Не Руфь, а эта…
- Да ты по делу, б…, говори, - прикрикивает на нее Яга.
- Она вышла замуж за какого-то султана, - пугается Аня, - чтоб спасти весь свой еврейский народ. Есфирь! Во, точно, Есфирь…
- А как ты представляешь бога, Аня? - спрашиваю я ее.
- Это как бы знаешь… Это как бы если ты ребенок и ты падаешь, но точно знаешь, что тебя поймают…
- Ой-й… - хрипит Яга, запрокинув голову. - Был бы у меня мужик, который сказал бы: "Все, ты больше не колешься", - и я бы, может быть, бросила и ребенка бы, может, родила.
- Это все вранье, - не отворачиваясь от плиты, невзрачно произносит Миша. Каждый раз его голос звучит неожиданно. Его легкие движения доведены до автоматизма, и потому кажется, что его в кухне нет, что он прозрачен, что Миша - человек-невидимка.
- А можно к тебе вопрос? - спрашивает меня Света. - Почему ты нас не боишься? К нам даже прикасаться не хотят. Руку пожать боятся.
- Мы же вичевые, - с вызовом произносит Яга. - Сейчас возьмем и заразим тебя.
- Ну, я же не собираюсь вашу кровь пить, - шучу я, но им не смешно. Мне тоже. Я очень их боюсь, особенно туберкулезного дыхания Миши.
Яга наливает мне чай, и я его пью - едва касаясь губами гладких краев кружки. И мне кажется, что глоток за глотком я впитываю чужой ВИЧ и туберкулез.
- У нас только две дороги - либо тюрьма, либо на тот свет, - мрачно говорит Миша. - Третьего нет, это тупик.
- Третий есть, - хрипло вставляет Яга. - Перекумарить.
- Что толку? - спрашивает Миша. - От себя-то не убежишь.
- Он прав. Прав, - подхватывают Аня со Светой.
Яга приседает, выворачивает запястья и, упираясь в пол огромными ступнями, отъезжает от одного края подоконника к другому. Хватается за ручку оконной рамы, переносит всю силу на нее и держится. Открывает глаза и, по-прежнему вися на ручке, уставляется в занавеску - голубую, с разводами. Ее глаза оживляются, приникают к занавеске ближе. Что она там видит?
Света лежит на узкой кровати, закинув руку за голову. Миша прощупывает ее подмышку. Под его пальцами в ней набухает вена. Лицо Светы набухает тоже, она шарит глазами по стене, обклеенной голубыми обоями. Миша вкалывает в вену иглу. Поршень шприца опускается, загоняя в подмышку темно-желтую жидкость.
- Гонишь? - спрашивает Света, сморщившись. Миша кивает. Ее лицо быстро расслабляется, на мгновение в ее глазах мелькает изумление: "Ах, вот оно как может быть?!" Но тут же глаза гаснут и втыкаются в обои.
Миша перебирает Анины пальцы. "Этот не даст, - бормочет он. - И этот не даст". Втыкает иглу в безымянный, крутит. "Вф-ф", - Аня втягивает воздух сквозь сжатые зубы.
- В пальцы бесполезно, - говорит она. - Давай в ладошку.
- Нет… - бесцветно отказывает Миша. - Туда ставь сама.
- Миш, ну что ты боишься? То же самое, что и в пальцы, - просит Аня, но Миша кладет полный шприц на кровать и уходит.
- Ой, господи, - выдыхает Аня, встает с кровати, снимает штаны и, оставшись в клетчатых шортах, ставит ногу на низкую табуретку. Кожа от икр до колена покрыта гангренными пятнами и глубокими язвами. На щиколотке болтается слабо повязанная церковная косынка. Глядя на Анины ноги, я придумываю сказку, в которой сейчас оказалась Яга, нырнув в занавеску и встретив там крокодила. Злой, он живет в сказке. Все, кого он укусит, превращаются в рептилий - их кожа покрывается бугристыми шрамами. Аню он укусил за ногу, но ее пока спасает заговоренная косынка. Впрочем, стоит ей развязаться…
- Ты хотела бы быть похожей на Есфирь? - спрашиваю я ее.
- Я-то? - выпрямляется она. - Я не могу. Она ж народ свой спасла…
- А ты могла бы кого-нибудь спасти?
- Я и мужа-то своего спасти не смогла. - Не глядя, она всаживает иглу, и "крокодил" вползает в ногу.
В кухне варят вторую порцию. Света измельчает скалкой таблетки, положив их между двух бумажных листов. На табуретке у окна незнакомая женщина. Ей сильно за сорок. Пальцем она зажимает вену на сгибе руки. Вена надувается. Уколовшись, женщина запрокидывает голову.
- Старая с работы убежала, чтоб вмазаться, - говорит Яга. - Она штукатур.
Старая представляется Мариной, и теперь нас на кухне три Марины - я, она и Яга. Присев перед Аней на колени, Старая рабочими пальцами защипывает язву на ее ноге и давит.
- Видишь, че выходит? - сопит она.
- У меня потом нога болеть будет, - ноет Аня. - Я никуда не дойду.
- Смотри, смотри, как пошло… Тебе надо цифран пить.
- У меня и так печенка больная! - возражает Аня и обращается ко мне. - Это знаешь почему так? Безалаберность. Утром встаешь, быстрее уколоться надо, ищешь вену, ищешь, потом надуваешь, куда попало.
- Может парализовать, если не в вену, - говорит Света, опускаясь на табурет и показывая мне желтое пятно на футболке. - И ткань сжигает, если на нее капнуть.
- Что ты чувствуешь, после того как уколешься "крокодилом"?
- Я чувствую себя как ты, - отвечает она.
- Что это значит?
- У меня ничего не болит. А кайфа давно нет. Через час все снова начинает болеть, крутить. С места встать невозможно. Я колюсь, чтобы быть как ты.
- Все сидят, всем по х…! - взрывается Яга. - Света, ты че там расселась?! Через час мама придет! Аня, встань у окна! Следи за калиткой.
Аня вскакивает и встает у окна. Света в ответ огрызается, но тоже встает, подходит к шкафу и достает с полки атласную ленту. Сонно разглядывает ее.
- В прошлом году я зейеную йенточку на ябйоню завязайа и жейание загадайа, - говорит она, вдруг сильно заедая на всех "л", хотя до укола ее речь была чистой. - Я ее садийя, я ее йюбйю.
- А какое желание? - спрашиваю ее.
- Чтоб мужчину встретить, чтоб он меня йюбий. Чтоб с таким же диагнозом бый.
- И ты его встретила?
- Да, Ойега. Но когда поняйа, что нас бойше ничего не связывает, я ее развязайя и сожгйа. Я новую купийа. Буду завязывать.
- Что ты загадаешь?
- Не знаю, чего я хочу.
- А я что у бога ни прошу, он мне все дает, - говорит Яга. - Я в церковь ходила, просила дать мне работу. Сказала ему: "Ты помоги, а я потом приеду, рассчитаюсь". Потом приехала в ту же церковь и положила деньги в ящичек. Надо встать под купол, под центральную точку, оттуда богу лучше слышно. Так меня бабушка учила. Только взамен надо обязательно что-нибудь отдать.
- Я тоже в церковь хожу, - говорит Света. - Денег у меня нет, и я обещайа боженьке, что от карт откажусь. Я отказайась, он мне дай Ойега. А теперь мне бойше нечем с ним распйатиться. У меня бойше ничего нет.
- У тебя есть "крокодил", - говорю я.
- Я откажусь, тойко когда у меня появится жених.
- Что разболтались?! Через час мама придет! - снова прикрикивает Яга, и Миша начинает громче стучать бутылкой, а Света сматывает ленту в клубок. Со звонка матери прошел уже час и пятнадцать минут, но кажется, в этой кухне и время живет по своим законам.
- Сейчас всем х…в натолкаю, - с угрозой произносит Яга, и кухня пустеет. За столом остаюсь только я. - Ты-то, Маринка, хоть меня не боишься? Я ж добрая. В другом притоне ты б уже охренела, у тебя б сумку украли и телефон.
У меня на плече маленькая сумка. В ней телефон и деньги. Сними я сумку, Яга б ее украла. Я это знаю, как и то, что у меня на этом "варочном квадрате" есть серьезная гарантия безопасности. Звонит мой телефон - приятель приглашает в театр. Яга прислушивается к нашему разговору.
- Театр какой-то, б…! - кричит она. - Вообще, б…! Я никогда, ни разу в жизни в театре не была! Как я влипла! Наркотики - это вообще не мое! Я люблю парикмахерские! И сумки дорогие! Только этот ВИЧ, он меня… и то, что мне осталось жить-то…
- Это твой выбор, - без эмоций говорю я.
- Я крест уже на себе поставила, ты не волнуйся, - она сбавляет тон. - Мне по фиг… Жить-то неохота, Марин. Вообще неохота. Марин… - кажется, что, лишенная имени с намертво прилипшей кличкой, она получает удовольствие от произнесения моего, а по сути и своего имени.