- Главврач должен быть строгим, - она отнимает трубку от уха и обращается ко мне: - А если я не строгая, так меня и не боятся, - снова трубку к уху: - Да-да, ну так вы что, перевести никуда не можете? Занимайтесь! - опять ко мне: - А то распустятся… Что значит "не привезли препарат"?! Что значит "к пятнице"?! А больным мне что давать? Что значит "не нашли"?! Завтра чтоб был! Слышали меня? Завтра!
- Что-то голова болит, - она кладет трубку. - Ох, вот это еще надо доделать, а то с утра они меня опять долбать будут. И опять проверка, очередная.
- Марина Андреевна, почему на вас пишут жалобы?
- Телеги эти? Да потому что последнее слово за мной - я ведь главврач, и все самое плохое, естественно, озвучиваю я. Вот, к примеру, мама одна пришла с сыном, у которого саркома костей таза, метастазы в легких и так далее. Хотела, чтобы мы ему провели химиотерапию и он ушел бы домой. Но мы так не делаем. Химиотерапия - это не мармелад. Это яд. А мальчишке шестнадцать лет. Существуют правила пребывания больного в стационаре. Я закончила ленинградский институт, у меня школа за плечами. И я не хочу из-за сопливых мальчишек…
Потом он где-нибудь умрет от остановки сердца и эта же мама напишет новую телегу: бардак, они меня не предупредили!
- И что будет с этим мальчиком?
- Она собрала деньги, чтобы везти его в Германию.
- Зачем вы дружите с пациентами?
- А вот дружу!
- А на похороны к ним зачем ходите?
- И на похороны хожу! У меня своя… система.
- Но вы дружите с людьми, зная, что они умрут раньше вас.
- Я об этом не думаю. Я делаю все для того, чтобы они жили. А может, я раньше них умру. Шарахнет инфаркт миокарда, и все. У меня сегодня давление, знаете, какое?
- И что вам дает эта дружба?
- А что она мне может дать, кроме того, что мне радостней дать, чем получить? Нет, это выспренно звучит… Смерть всегда переживаю. Всегда. В такой момент хочется уйти работать сантехником, а не врачом. Когда больной умирает на столе, я всегда обвиняю врачей, хотя знаю, что они не виноваты. Но я все равно их прессую, чтоб такого больше не повторялось. Моя энергия и уверенность подпитывают людей, а рак - это такая болезнь: только дай слабину, и он сожрет. Поэтому я говорю, что ничего не случилось. Что организм стареет, а стареть мы начинаем на второй день после рождения. Рак - это хоть и тяжелое заболевание, но вначале оно лечится со стопроцентным излечением. Да, для пациента это шок. По глазам видно. С ними надо разговаривать. Ну поговорите со мной, прошу их, спросите меня, я расскажу, что и как.
- А вот еще хотела спросить про курение…
- Категорически! - кричит Марина Андреевна, не дослушав конца вопрос.
- То есть идея ваша?
- Моя! Мы тратим на лечение больных огромные деньги, и почему мы должны идти на поводу человека, который уже накурил себе рак?! Он не платит за лечение! Он тратит деньги налогоплательщиков! И продолжает накуривать себе новый рак. Я не только врач, я еще отвечаю за правильное распределение финансов. Почему он должен ущемлять мои права как налогоплательщика? Почему он вот так распоряжается моими деньгами?!
- Потому что у него зависимость.
- Зависимость?! Ерунда это на постном масле! Зависимость была до черты, когда он накурил себе рак. Это не кран ему на голову упал. Какая зависимость? Вот весы: на одной чаше курево, на другой - не что-нибудь, а жизнь! Жизнь! Если вы выбираете курево, мы жмем вам руку, и вы идете… курить. А мы вам говорим до свидания.
- Но вы же добрая, Марина Андреевна. А притворяться жесткой нелегко.
- Мне притворяться нормально, - уже потише отвечает она. - Я в маму пошла: она тоже жесткая, всегда занимала посты. Я никогда не обижу беспомощного, - говорит она еще тише. - А вот на поводу у слабостей человеческих не пойду. Мне пятьдесят пять лет, и я… жесткая. Но я с пяти лет лечу всяких кошек-собак. С помоек их тащу. У меня сейчас два кота: одного нашла тут, возле диспансера, во-о-от такого, с закрытыми глазами. Я слабых не обижу. Но тут другое. Тут мы сидим, я и Вячеслав Григорьевич, профессор с сорокапятилетним стажем, и уговариваем вас за ваше же здоровье. Даем препарат - двадцать пять тысяч упаковка стоит, а таких ему нужно шесть! И ловим его с бутылкой водки, пьяного, в стационаре… В радиусе пятидесяти километров такого больного у нас не будет!
- А почему у вас нет детей?
- У меня мать и два кота.
- Потому что вы себя полностью отдали больным?
- Нет! - Марина Андреевна тяжело опускает ладонь на стол. Подпрыгнув, звенят чашки. - Потому что я не встретила человека, за которого я смогла бы выйти замуж! Понимаете, за-муж?! А тянуть на себе, как многие женщины, лежащего на диване говнюка и еще сколько-то детей от него… Я просто очень люблю себя. Вот вы говорите, что я жесткая, меня боятся. А потому и не пахнет тут говном, хлоркой, канализацией и супом. Вот вы приехали, не предупредив, а мне нет необходимости авралить, мыть, готовить.
Напротив палаты бывших курильщиков - койки для тех, кому там не хватило места. На одной сидит маленькая пожилая женщина с кровоподтеком на щеке и испуганно озирается по сторонам. Рядом у окна мужчина - стоит, опираясь локтем о подоконник, и, глядя на него, можно подумать, что он не в больнице, а просто вышел в коридор покурить.
- Покажите пальцы, - направляется к нему профессор. - Желтые… Курите? А мы ведь с вами разговор вели. Сколько вам лет?
- Семьдесят, - с неохотой отвечает мужчина и отворачивается к окну, но профессора такое нежелание общаться не смущает.
- На вид вы очень здоровый человек, - говорит он. - Вам еще жить да жить. Пачку в день выкуривали?
- Две, - басом отвечает мужчина через плечо. Он действительно выглядит крепким и здоровым, но днем его ждет операция по поводу рака предстательной железы: ему отрежут яички.
- Так бы сейчас и выкурил! - резко бросает он в спину удаляющегося профессора.
- Здравствуйте! - в мужской палате носят клетчатые пижамы и панамы. - Иван Федорович, Виктор Тимофеевич, Сергей Степанович, - представляются мужчины.
- Я уже три месяца после операции не курю.
- А я два, хотя курил пятьдесят семь лет.
- Я теперь вообще от покурившего убегаю: запах противный.
- А вот я сейчас другое понимаю - что сорок лет свою законную супругу дымом сигаретным обкуривал. Начал читать - выяснил, что это тоже влияет… пассивное то есть курение, - мужчина достает из нагрудного кармана небольшую книжку "Самый легкий способ бросить курить".
- А если б не заболели, бросили бы курить?
- Не-е-ет.
- Я только мечтал об этом.
- А у меня, знаете, опухоль была. Дышать носом перестал, запах не чувствовал, все как будто вырубилось. Думал, обычный насморк, а оказалось - рак.
Мы прощаемся. Они произносят мне вслед тяжелое: "А вы не болейте!". Я поворачиваюсь и, набравшись сил, говорю то, чего говорить совсем не хочется: "Заболеть может каждый". И по их лицам вижу, что они довольны тем, что я не открещиваюсь от болезни и тем самым не отрезаю себя от них, заболевших.
На скамейке у операционной ждет председатель основанного в 1997 году Общества онкологических больных Великого Новгорода. Александр Васильевич - уже шестой его председатель. Всего в обществе двести членов. Каждую неделю по средам они собираются, ставят самовар и поют песни. Каждый год из общества уходят по пять человек. Навсегда. У Александра Васильевича удален кишечник. Он живет с калоприемником - покупает он их на свои деньги.
- Зачем нужно это общество, если вы постоянно видите, как уходят другие? - спрашиваю я его.
- Но ты же все равно ждешь, надеешься и живешь, как приговоренный к смерти, - отвечает он, прижимая большим пальцем к указательному ватку: только что у него взяли кровь. - Понимаете, жизнь делится на до и после. Среди нас много одиноких. Ну, сын позвонит, спросит: "Пап, как ты там?", и все - у него своя семья, свои проблемы. А ты доживаешь жизнь в постоянном моральном напряжении.
- А я видела людей с раком, которые живут долго, - говорю я, не уточняя, что таких людей видела в Израиле.
- Я тоже знаю, что есть такие больные. Но вы представьте себе: заходит человек к врачу, а ему обухом по голове - у вас рак. И все, жизнь закончена. А самое страшное - думать, что жизнь закончена. Смотришь, один умер, второй, третий. И знаете, что еще ужаснее: вот вы мечтаете, потому что здоровый человек не думает, что он смертен. А мы - мы уже не мечтаем. А знаете что? Спросите-ка меня: "Как здоровье?"
- Как здоровье?
- Не дождетесь! - бодро, но с тяжелым вздохом отвечает он. - Эти слова в нашем обществе - девиз.
А в операционной на столе лежит молодая женщина, и хирург уже сделал на ее груди надрез.
- Ищем узелочек, - объясняет он. - Где-то на глубине четырех сантиметров.
Разрез маленький, но хирург глубоко засунул в него пальцы в перчатках и ищет.
- Нам нужно… нужно его найти, и мы это делаем вслепую, - бормочет хирург, глядя перед собой и ничего не видя. Его взгляд затуманен, как будто каким-то внутренним зрением он хочет проникнуть внутрь молочной железы и увидеть опухоль. Еще минута - в глазах щелчок, хирург возвращается. Нашел.
- Вытаскиваю потихоньку и отсекаю.
Когда он берется за электронож, операционная наполняется запахом паленого.
Я смотрю на женщину, голую и беззащитную под наркозом. Один хирург как-то сказал мне: "Все они ангелы невинные, когда на операционном столе". По неподвижному лицу женщины действительно не угадать ни ее характера, ни настроения перед операцией. Не понять, перестала она мечтать или все еще строит планы на будущее. И какое оно, ее будущее, тоже не понять и не прочесть в глазах улыбающегося хирурга, который доволен тем, как прошла операция.
Через несколько часов женщина очнется в палате. К ней подойдет профессор и ласково скажет: "Потерпите". А шестой по счету председатель общества онкологических больных отправится домой, будет сидеть в четырех стенах и не будет мечтать. Но завтра они снова соберутся вместе, поставят самовар и будут петь песни. Потому что завтра среда.
Благополучная семья
Зачем любить ребенка, который все равно умрет.
Мукополисахаридоз - редкое генетическое заболевание. Болеют в основном мальчики. Из-за дефицита определенного фермента нарушается способность организма расщеплять и перерабатывать мукополисахариды. Они накапливаются, и это приводит к необратимым последствиям. Без лечения такие люди еще детьми становятся инвалидами, испытывая при этом жуткие боли, и рано умирают. Частота заболевания - примерно 1 случай на 162 000 человек. Один из них произошел в городе Каменске-Уральском.
- Бабых, мха, падеде, пхепхе. - Даня убегает в комнату.
Коридор в два метра сразу углубляется единственной комнатой, показывая вошедшему теплое нутро семейной жизни: кто здесь живет, где сидят, на чем спят.
Даня смотрит из комнаты в коридор. У него по-взрослому толстые брови, большие щеки, нос сильно курносый. Слышно, как он хрипит и хрюкает. На нем желтая футболка с синими разводами букв, а руки, выглядывающие из рукавов, широкие и некрепкие в сгибах.
Он бросается к телевизору, и комната выпучивается в коридор музыкой в ритме сердечных сокращений. Даня прилипает к экрану, где полный кореец разбрасывает в стороны ноги, скача на невидимой, но, судя по движениям, необъезженной лошади.
- Он у нас управленец. Только пришел от бабушки и сразу начал хозяйничать, - говорит мама Аня, убавляя звук. Ее узкие бедра обтянуты джинсами. Короткая футболка показывает тонкие руки с крепкими мышцами. Челка неровно обрезана, на макушке - жгут светлых волос. В ушах при каждом повороте головы качаются золотые серьги.
- Когда вы узнали, что Даня болен? - спрашиваю я ее.
- После Нового года. Мы поехали с травмой головы в Екатеринбург - он в садике сотрясение получил, и там заподозрили по внешним признакам. Я о такой болезни не знала, впервые слышала о ней. Даня такой единственный в городе. Мы сдали анализы. К сожалению, все подтвердилось. - Она разворачивается, хватает из-за спины короткое полотенце и подтирает сыну нос.
- Как вы узнали, что это за болезнь?
- Интернет. Когда в больнице предположили, я приехала домой. Бессонная ночь, фотографии, истерика.
- Мнема мнемой, - произносит ее сын. - Мамнем.
- А врач, которая нас вела в Екатеринбурге, - она говорит, это не приговор. Она сама помогала нам документы на лекарства собирать. По-моему, мы единственные в стране, кому лекарство так быстро без суда выделили.
- А что вас больше всего в интернете потрясло? В ту бессонную ночь?
- А давай на "ты"? Мне на "ты" проще… Скоропостижная смерть - вот что потрясло. Смерть в конечном итоге. Мы стали получать лекарство, иначе начались бы необратимые последствия. У них язык сильно увеличивается, губы. Они задыхаются, принимают пищу через зонд. Сон нарушен. А у нас нет. Только задержка речевого развития.
- В садике воспитателям… ты… - я с трудом преодолеваю местоименный барьер, - сказала, что ему поставили диагноз?
- Да. Причем так отреагировали: "Ой, может, вам вообще сменить учреждение на коррекционку? Ой, да вот ему тяжело будет в коллективе, нам тоже с ним тяжело".
В кресле у дивана, болтая тряпичными ножками, сидит большой желтый Спанч Боб в красном галстуке. Стены оклеены зелеными обоями. Над диваном, покрытым бежевым покрывалом, рамки с семейными фотографиями, украшенные сердечками. В одной рамке газетная вырезка, в другой - два фото Дани и Ани с мужем, а посередине золотистые слепки младенческой ладони и пятки. Черно-белый кот на ковре играет осторожной лапой с машинкой. Тихо поет телевизор. Сопит Даня. Скребется дверной замок: пришел отец. Но не хрипы Дани мешают мне назвать это теплое желто-зеленое нутро чужой жизни семейным счастьем. Мне сделать это мешает Анин голос.
- Папа пришел, - поворачивается она к двери. - У Димы на работе мужчины сразу отреагировали - сумму перевели: "Вот вам на первое время". Препарат нужно каждую неделю вводить, пять часов он под капельницей лежит, и так теперь всю жизнь.
Входит папа. Узкие джинсы со старательным порезом на коленке, чистая белая футболка. Из-под рукава выглядывает татуировка - широкий узор, окольцовывающий руку. Волосы темные. Лицо простое. А взгляд быстрый и узкий, как прорези на джинсах. И в этой быстроте я могу прочесть основные пункты его биографии: занимается физическим трудом, отсидел. Кажется, что эта семья таит в себе что-то большее, чем редкая, одна на весь город, болезнь Дани.
- Мадима! - Даня подходит к отцу.
- Ой, я не могу, - произносит Аня. - Мелкий целоваться полез. Он его Мадимой зовет - от слов "мама" и "Дима". Мой Дима! Мой!
- Мой! - Даня прижимается к отцу.
- Мой! - подпрыгивает Аня, вступая в, кажется, много раз игранную семейную игру.
- А, может, ты нашла какое-то собственное объяснение его болезни? - спрашиваю я, нарушая ход игры. - Какую-то комфортную версию?
- Просто так гены… - она ищет слово, - соприкоснулись.
Мадима садится рядом с ней на диван. Они оба молоды и с виду здоровы. Была бы их семья такой же крепкой, не заболей Даня? В некоторых странах, на Украине например, лекарство против этой болезни не зарегистрировано. Оно настолько дорогое, что постоянно идут споры: стоит ли тратить такие деньги на маленького человечка, который, скорее всего, никогда не вырастет? И это тот этический и одновременно неэтичный вопрос, который не сегодня, так завтра мне придется задать Ане и Мадиме.
- Она была пацанка, - коротко бросает Дима. - Мы ее не считали за девочку.
- Да, я была пацанка, - подтверждает Аня. - У меня была такая стрижка - три миллиметра. Мы уже восемнадцать лет друг друга знаем, - она переглядывается с Мадимой так, будто это известно всей округе, и мне в том числе. - Росли в одной компании. Нам по тридцать лет, мы одногодки, у нас даже дни рождения в один месяц. Но мы в детстве друг друга как мальчика и девочку не воспринимали.
- Да, - соглашается Мадима. Он все время сидит с опущенной головой, но временами резко бросает исподлобья взгляды на Даню. Этим он похож на человека, который отвлекся от мыслей о самом главном, о чем он по каким-то причинам принужден думать постоянно, и вот, вздрогнув, спешит убедиться, что за время короткого забытья ничего плохого не произошло.
- А потом он мне в 2007 году позвонил… И все, и это…
- И что - и это?
- Мы разговаривали сто дней. Он находился в местах лишения. У меня и брат как раз родной в то время там находился, - по голосу Ани не слышно, что она хотела бы скрыть факт судимости в биографии мужа.
- Прямо не прерываясь разговаривали? - спрашиваю я.
- Только когда спать ложились. Ему оставалось сто дней до дома. Мама мне только платежки за телефон кидала - за домашний, за сотовый. Тысячи рублей. Все деньги проговорили, блин, - женским басом говорит Аня.
- Я не понимаю, о чем можно говорить часами…
- Мы говорили обо всем, - оживляется Дима.
- Молодость вспоминали! Говорили друг другу: "А помнишь…" Он потом рассказывал: "Вот мне оставалось сто дней, я лежал и думал - семьи нет, любимой нет". Та его бросила. Начал перебирать всех своих знакомых по критериям "вот эта этим не устраивает, а эта - тем". Блин! Кухаенкова! Это моя фамилия. Позвонил парням: "Холостая? - Холостая. - Номер есть? - Есть". А потом он 19 октября освободился.
- И с того времени все, - подхватывает Дима.
- А 17 июня свадьба была!
Я поднимаю голову на рамку с фотографией, висящую над диваном. На ней - отпечаток события, о котором они говорят. Ветер уносит фату, но она, как за якорь, держится за диадему из белых искусственных камней на Аниной голове. Колье из блестящих стразов на шее. Крепкие загорелые плечи. Белоснежные волны свадебного платья. Мадима одет в светло-салатовый костюм, отливающий морем. Но моря здесь нет. Фон - фата и промышленный город Каменск-Уральский. На бумажном лице Мадимы кривоватая узкая улыбка, больше похожая на усмешку. Аня тоже улыбается, наклонившись к Мадиме, опираясь подбородком о его макушку. Но глаза ее кажутся усталыми, словно фотографу удалось ухватить на этом снимке тень наползающего на молодую семью мукополисахаридоза.
- Тебя не беспокоило, что он в тюрьме сидит? - спрашиваю я, прижимаясь к мягкому плечу Спанч Боба.
- Его подставила та девушка, с которой он жил. Его за кражу посадили. Ну, опять же, у нас пол-России сидели. Ему дали два года. Если б дали десять, я б задумалась. А он отучился, у него была работа, и - опа! - его закрыли. Я о сроке поинтересовалась. Все нюансы выяснила.
- А для тебя время, оставшееся до воли, полетело быстрей? - спрашиваю Мадиму.
- Нет, медленней.