- Этого он тебе не объяснит, - снова за мужа говорит Аня. - И я не объясню. Я говорю тебе, у меня брат когда там сидел, я в календарике дни вычеркивала, ждала встреч. Я приезжала к брату, мне приходилось трое суток там жить, я сталкивалась с тем, как… относятся к тебе. Как будто ты такая же. Как хорошо, что они оба уже здесь! - в голосе Ани слышится раздражение. И я, прежде чем сделать еще один прыжок вглубь их семьи, виляю глазами к стене.
- У вас будут еще дети?
- Да! - оживает Мадима.
- Откуда ты знаешь, что у тебя родится здоровая девочка? - спрашиваю я Аню.
- Все мои желания сбываются, - с басистой горячностью говорит она. - Я человек, который добивается целей. Надо позитивно думать… Не: "У меня будет", - робким голосом произносит она, а: "У меня будет!" - добавляет твердым басом.
- А для чего людям семья? - спрашиваю я, и Аня молчит.
- Мне нравится отдавать им себя… - задумчиво говорит она. - Радовать их, заботиться о них. Я не представляю, как я была бы одна… Когда они уехали в больницу - мы ведь всегда были втроем, а тут - хоп! - нас разлучили, - я плакала. Утром встаю - одна. Как робот, пошла на работу. Не радовало меня ничего. Ни телевизор, ни интернет.
- И все же, зачем людям сбиваться в эти маленькие группы - мама, папа, ребенок?
- Не знаю… - медленно начинает она. - А вообще вы меня в замкнутый круг загоняете! Мне так тяжело! Я уже ответила, и - хоп! - на мой ответ еще вопрос! Сейчас отвечу, а вы новый зададите. Я так не могу!
В комнате повисает молчание. Слышно только, как Даня сопит. Я обнимаю спину Спанч Боба. Ничего она не мягкая. У него мягко только внутри.
Струя воды бьется о чугун ванны. В ванне сидит Даня. Вода, просвечивая, укорачивает его голые ноги.
- А почему ты в больницу с ним лег? - спрашиваю я Мадиму.
- Потому что я - Мадима, - отвечает он, моя Данину спину.
- А чем Мадима отличается от мамы и папы?
Мадима оборачивается через плечо, но Аня в комнате, она не спасает его от замкнутого круга моих вопросов.
- Вот выбор у человека: либо мама, либо папа, - говорит он. - Он ближе к папе. Даня, глазки закрывай. Глазки закрывай, - он поливает большую голову сына из душа.
Спина у Мадимы худая, с гладкими мышцами. Сутулая - наверное, из-за тюремной привычки не показывать глаз. Напряженная - из-за заводской готовности хватать тяжелое и поднимать. Из неволи этот мужчина хотел выйти не на волю, а в семью. А не попал ли он мимо, позвонив Кухаенковой Ане? Не соприкоснись они с ней тогда голосами, не свяжись ими за сто дней в крепкий узел, не было бы больного ребенка, на лечение которого Российская Федерация сейчас каждую неделю тратит триста тысяч рублей. Но, как говорит Аня, "он вам не ответит". А мне кажется, что именно в этом семейном узле и сидит ответ на вопрос: зачем спасать таких детей, зачем вообще спасать неизлечимых детей?
- По нему же сильно вот так в глаза не бросается? - из комнаты выходит Аня в леопардовом халате. Она имеет в виду признаки мукополисахаридоза у Дани. - Брови у него широкие, как у папы, - продолжает она. - И у меня брови не ниточкой! И нос курносый! Так я такая же! Вот сейчас на море поедем! - спешит она, перекрывая голосом шум воды. - Просто благодаря болезни раньше поедем. И в Москву я слетала на конгресс. Пусть я там практически ничего не видела, но я впервые на самолете летала. А хочешь рамки посмотреть? Мы с Данькой их делали!
Даня привстает в ванне и поскальзывается.
- Ах-х-х! - из напряженного сутулого тела Мадимы руки выбрасываются так быстро, словно он всю жизнь копил силы только ради одного этого жеста, и в нем, в этом жесте, - все основные пункты его биографии: двор, завод, тюрьма.
- Сейчас мы вам крылья покажем, - говорит Аня, когда Мадима вынимает из ванны сына.
Он несет его в комнату. Даню ставят под лампу, разворачивают к нам спиной. Ребенок фырчит от соплей и воды. У него на спине, там, где лопатки, два одинаковых, симметрично расположенных белесых треугольника. Похожих на давно зарубцевавшиеся раны.
- Конечно, такое у них от болезни бывает, - скромно говорит Аня, - но он у нас какой-то ангел-хранитель.
- Вот они… - Мадима прикасается пальцем к следам на спине сына. - Как будто вот так вот взяли их и обрезали…
- А это про меня в газете напечатали, - Аня забирается на диван и показывает на газетную вырезку в рамке. - "Почему учительница физкультуры шьет кукол?" - читает она. - А я же на заказ шью. Они у меня сейчас все проданы.
Проведя с ней полдня, я догадываюсь, почему она таким голосом говорит. У нее депрессия - от страха за своего ребенка. Голосом она перекрывает ей дорогу наружу. Не хочет, чтоб видели: она ж пацанка!
- Мы всегда понимали, что он у нас особенный, - спешит она, когда мы обуваемся. - Когда ему было полтора года, он сбежал из садика. Да! Вот когда все после сонного часа пошли гулять, он открыл дверь, вот хватило у него сил! Нянечка куда-то отошла, воспитательница недоглядела, и его нашла крестная - она опаздывала на работу, шла через другой квартал, а он в это время переходил четырехполосную дорогу. Я звоню брату в тюрьму, вся в слезах: "Саш, вот так и вот так!" А он говорит: "Блин… у нас тут стенд висит "Склонен к побегу". В детском саду тоже такой нужно повесить".
В Каменске-Уральском дороги слякотны и непроходимы. Здесь можно гулять, только выбрав клочок сухой земли и остановившись на нем. Здесь много пространства, не занятого блочными однообразными домами. Чувствуется каменная пустота. Можно подумать, когда-то тут был сплошной камень. Потом пришли камнерубы и там, где порода была мягче, стесали ее, укатали грязью. А из каменных рельефов, не взятых топором, сделали дома. Потом сюда пришли русские люди, зажили, заработали, задышали каменной пылью.
Нам навстречу постоянно попадаются люди с колясками и маленькими детьми. Тротуары, слившиеся с газонами, густо засыпаны мелким мусором, словно над городом регулярно идет дождь из окурков и пивных крышек. Здесь можно только стоя думать о своем, а при ходьбе нельзя: ты постоянно ищешь ногами дорогу, обходишь грязь, мутную воду. Мы в центре города, и мне страшно подумать, каковы его окраины. выходит молодой человек в свитере. Узкий, как Аня.
- Саша, - представляется он и уводит нас на кухню, где весело горит свет, перебивая мутный полдень. Саша - это брат.
Фотокорреспондент "Русского репортера" Оксана выкладывает на стол рис, морскую капусту, рыбу и имбирь для роллов. На полу черно-белый ковер. На нем лежит кот, слившийся с ворсом по цвету. В углу холодильник с веселыми магнитиками. Над раковиной обои с крупными подсолнухами. Тесно.
Саша садится на стул у кухонной двери. Аня в широких легких шароварах - напротив него. Ламповый свет падает на их светлые макушки, вышибая из брата и сестры схожие черты и бросая их нам в глаза. Одинакового цвета волосы, одинакового цвета глаза, одинаковые брови и носы, одинаковые черепа.
- Я вам в телефоне своих кукол покажу, - протягивает Аня телефон.
Листаю фотографии кукол, собранных из каких-то черных тряпичных сосисок. Из сосисок же сформированы их черепа и лица, смятые в нужные черты и выражения. На усатой кукле-мужчине с лицом Якубовича голубые туфельки.
- Как вам наш город Каменск-Уральский? - спрашивает Саша. - У нас и с парковками проблема, и с детскими садиками.
- А у тебя тоже есть дети?
- Дочь родилась три месяца назад.
- Рано, наверное, у вас в городе выходят замуж?
- Последнее время получается, что да, - отвечает Аня. - Студентки-первокурсницы у меня уже замужем. Причем одна студентка живет в одной комнате - а комната пятнадцать метров - с мужем и сестрой беременной. У нас вообще сложно квартиру заиметь. Наша - съемная. Платим восемь с половиной в месяц. Вот посчитайте: пятнадцать я получаю, восемь с половиной за квартиру отдаю. А если снять дешевле, ну, хотя бы на полторы тысячи, это уже трущобы, там наркоманы, алкоголики.
- Выходишь во двор, а там у подъезда синячье, - дополняет Саша.
- Но я бы не смогла в Москве часами в пробке сидеть: я неусидчивая, ждать не люблю. А здесь у меня все рядышком.
- А тебе здесь кажется что-нибудь необычным? - спрашивает Саша меня.
- Да, русские дворничихи - крупные женщины в платках с настоящими метлами. В Москве их уже не увидишь.
- Люди на завод работать идут, но сейчас там почему-то меньше платят, - говорит Саша и вытягивает перед собой руку. Из рукава белого в частых синих прожилках свитера выглядывает широкая татуировка, практически сливающаяся с вязаным узором. - А труд такой… он действительно тяжелый. Я работаю третий месяц на заводе, пять дней в неделю, получаю зарплату восемь тысяч.
- А что ты там делаешь, на заводе?
- Детали для подводных лодок, для самолетов. Я прихожу, у меня стоят пять станков, я заряжаю в них пруток, и все, смотрю за этими станками - какие детали идут, проверяю брак специальными скобами.
- Тяжелая работа?
- Относительно. Я прихожу и постоянно стою, мне присесть некогда. То есть физики особой нет, но постоянно на ногах. А на КУМЗе… Это металлургический завод. Там и физика, и все нужно. А зарплата такая же. Шесть тысяч я получил за один месяц и сразу уволился. Потом работал неофициально - крыши крыл. Там можно и двадцать заработать, но без спины однозначно останешься. Если бы хотя бы тридцать платили, было бы ради чего свое здоровье тратить.
- За что ты сидел? - спрашиваю я, ожидая, что сейчас он скажет: "За кражу", - а Аня добавит: "Его подставили".
- Подрался с человеком, - отвечает он. - Ну вот, то есть во дворе мы сидели на лавочке с компанией, там девушка моя тоже была, ну вот, подрался и ударил…
- Не рассчитал, - подсказывает Аня.
- Да, и возбудили уголовное дело.
- Сто одиннадцатая, - вставляет Аня.
- Да, тяжкий вред здоровью. Разрыв какой-то брыжейки… И все, и это, - говорит он так же, как сестра: "и все" - высоко, "и это" - низко, обозначая этой короткой фразой завершенность жизненного события - как хорошего, так и плохого. - Мне семнадцать лет было, меня на пять лет упечатали.
- А что с этим человеком, с которым подрался?
- Живой, - басом говорит Саша. Аня смеется. - Все нормально, движется. Аня была моим законным представителем. В тюрьме у нас кипеж был небольшой, она мне помогала: с Митником приезжала, с плакатом стояла: "Не трогайте!"
- А почему? Что с тобой там происходило?
- А меня избивали. По приезде сразу мне травму головы сделали.
- За что избивали?
- Там есть такое понятие - "согласиться с режимом содержания". Если ты заявление подпишешь, то все у тебя будет нормально, а если нет, то тебя будут бить.
- Почему же ты не подписал?
- Потому что для меня… не знаю, - он набирает под свитер воздуха и задерживает дыхание. - Я не считаю правильным, что, когда я иду в столовую, я здороваюсь с инспектором, а когда иду обратно, я снова здороваюсь - с тем же, - в его голосе появляется пруток, натянутый и белый от ярости, по звучанию очень русский. Таким, наверное, в революцию говорили: "Все, ведите меня на расстрел!"
Кажется, в отличие от Мадимы, он не был сломан в тюрьме. Почему, хотелось бы знать. Я отчетливо представляю себе, как его били, как унижали, как доводили до края и как он потом гнул спину на заводе. Представить это несложно, достаточно посмотреть в лицо Ани, сидящей напротив него. Нож в руках Оксаны продолжает работать, равномерно ударяясь о разделочную доску, как будто отсекая от брата и сестры то плохое, что было. "И все… и это…" - работает нож, но сонные хрипы Дани из комнаты возвращают отсеченное обратно.
- Но ты мог бы поздороваться, чтоб тебя не били, - произношу я. - Что в этом такого, ты же просто желаешь человеку здоровья?
- Я мог с одним и тем же инспектором раз двенадцать за день здороваться. Ладно бы просто здороваться, а так горло приходилось драть. "А! Здравствуйте!" - тихо кричит он.
- Унизительно, да?
- Да! - с напором отвечает за него Аня. - Они же нарушали его права. Они могли его при мне ударить, пнуть.
- Ладно бы ко мне подошел начальник колонии и сказал: "Слушай, Кухаенков, давай-ка ерундой не занимайся, подпиши ты это заявление и иди крась забор". Я бы подписал. Но нет, они морально убивают.
- Убили?
- Меня после приезда сестры не трогали больше…
- Что ты чувствовала, когда видела, как твоего брата пинают? - спрашиваю Аню.
- Как бы правильно слово найти…
- Обиду, - отвечает Саша, сам через комок обиды в кадыке.
- Я, наверное, больше боялась за него… - задумчиво говорит она. - Что он еще более озлобленным выйдет. Его посадили в таком состоянии, он вот такой вот - как ежик, - она протягивает к Саше руку с блестящими ногтями и отдергивает ее, словно напоровшись на колючки.
- Меня в изолятор сажали и не давали есть.
- А я сразу бежала к уполномоченному по правам человека. Мне приходилось ко всем обращаться за помощью, кричать, чтоб помогли.
- А сейчас я не могу устроиться на работу: везде резюме надо отправлять и там указывать, что находился в местах лишения…
- А Диму на работу я устроила… У нас папа умер, когда Саше было десять лет, мне - пятнадцать. Маме приходилось работать на нескольких работах, Саша был везде со мной. Он совсем малявкой был. Мы в одной компании втроем всегда были - я, Саша и Дима. Они потом в одной камере оказались.
- Да, Дима такой говорит: "О, Кухаенков! Давай сеструхины фотки!"
- Он тебя защищал? - спрашиваю я.
- Я его! - выпаливает Саша, и они с сестрой смеются. Мы тоже смеемся, становясь похожи на одну компанию, которая решила вспомнить, как все было. Вдруг Саша перестает смеяться.
- Я сначала, конечно, боялся за сестру, когда понял, что они с Димой поддерживают отношения. Говорил: "Найди себе нормального парня". А потом вижу: у них все хорошо, он не бросает ее в трудный момент. Нормальная у них семья… Хорошая… А еще она раньше стриглась короче, чем я. Она стояла во дворе тюрьмы, один товарищ идет, увидел ее, видимо, подумал, освободили меня или че. И кричит: "Сухарь!" - так меня называли из-за того, что я очень худой. Протягивает ей руку, она - ему. Он: "Ну ни фига себе, Сухарь, маникюр у тебя…"
- А что ты чувствовал, когда узнал, что Даня болен? - останавливаю я веселье.
- Я? - Саша втягивает голову в плечи. - Я… обиду…
- На кого?
- Я не знаю, как правильно выражаться… Мне за сестру было обидно… Почему именно ей это досталось?! У наркоманов, у пьяниц рождаются здоровые дети. А тут она - занимается спортом, и у нее родился ребенок… с какими-то отклонениями. Я не нахожу этому объяснений. Почему это произошло?!
- Я не знаю… - говорю я.
- Принять его болезнь - я принял, конечно, - Саша говорит о болезни Дани так горячо, как не говорили о ней ни Аня, ни Мадима. Кажется, что в этой семье именно он - рупор настоящих эмоций. - Я принял, потому что это мое, родное… Как мне родное не принять?! - произносит он, а Аня встает и уходит в комнату. - Просто обидно… Знаете, что обидно? То, что пишут в соцсетях. Аня обратилась за помощью, а ей написали: "Да зачем вообще такой ребенок нужен? Проще задавить!" Проще убрать такого ребенка, чем… - продолжает он говорить, а нож - работать, отсекая каждое слово, - чем такое дорогостоящее лечение. Лучше его выделить на лечение других детей, которые смогут выздороветь. А такие дети… они просто не должны жить… смысл… этим детям жить, если они в оконцовке… ну… если они… если больше вероятности, что они погибнут…
Возвращается Аня. Садится напротив Саши на табурет.
- Вот такие вещи обидные писали… - устало говорит Саша, словно, пока он говорил, в его душе случился переворот.
Теперь они молча смотрят друг на друга - члены одной маленькой семьи. Повернутые друг к другу одинаковыми лицами. Она на него - с любовью и жалостью. Он на нее - с обидой. А еще мне, к сожалению, понятно и другое: не соприкоснись он с этим крупным, постоянно хрюкающим ребенком со следами обломанных крыльев на спине, он, может быть, написал бы в соцсети то же самое - что не надо тратить на Даню триста тысяч в неделю. Что, может, лучше построить новые детсады… Парковки… Повысить зарплату парням на заводе. Но Даня к нему прикоснулся, и он на всю жизнь начал думать по-другому.
- А ты… - я прочищаю горло для этого вопроса. - А вы… а ты думаешь, почему государство должно спасать таких детей?
- А он же… а он же по-любому уже есть… - говорит Саша. - Такое существо маленькое. Спасать его по-любому надо - сделать все возможное, чтобы оно прожило столько… сколько у него получится прожить… Он радуется, когда я прихожу, сразу на руки прыгает: "Саха! Саха!" А жену мою Лена зовут, а он все равно: "Саха и Натаха!"
- Как вы с женой познакомились?
- А мы в детстве в одной компании дружили. Но я к ней не проявлял интереса, еще не знал, что такое любовь. А потом, когда я вышел, пересеклись на вокзале взглядами - и все, и это… Я ей говорю: "Выходи за меня". А она: "Ты врешь!" А я: "Нет, не вру…"
- А зачем человеку семья? - спрашиваю я, и брат с сестрой переглядываются.
- Я, как и сестра, затрудняюсь с этим ответом, - говорит он. - Наверное, род свой продлить. Наверное, для этого…
- Но смотри, Саша, - продолжаю я, окончательно убивая веселую атмосферу. - Аня с Димой продолжили свой род - больным ребенком. И другого пока не планируют. Потому что у них уже есть Даня. Значит, не для того семья нужна, чтоб род продлить… - заканчиваю я, и они снова переглядываются. Нож умолкает.
- Может быть, чтоб не чувствовать себя одиноким? - беспомощно говорит Саша. - Чтобы был человек, которому ты мог бы рассказать о своих бедах, о счастье своем. Разделить с ним все это, - успокоившись, ровно и монотонно продолжает Саша, и кажется, что из него начал разматываться стальной прут голоса. Он выматывает из себя простые смыслы, но почему-то звучат они по-новому. Так, словно для того, чтобы услышать по-новому старые слова, их нужно произнести именно Сашиным голосом, и чтоб кадык равномерно ходил по горлу вверх-вниз, как поршень, словно он, кадык, и есть тот семейный комок, в котором собирается любовь к членам семьи и обида за них.
- Как тебе из Каменска-Уральского видится государство? - продолжаю я.
- Да никак.
- Но если бы не оно, не было бы сейчас у Дани лекарства…
- Да, действительно, когда касается каких-то глобальных проблем, то сразу вспоминаешь о государстве. Я смотрел в интернете про Данину болезнь и понимал, что в принципе от меня ничего не зависит. У меня никогда не будет таких финансовых возможностей. И я понимал, что без помощи государства не вылезти никак. Ну а в плане нас… то есть молодежи… Я думаю, может, время еще не то. Может, не пришло еще время, когда у молодежи будет и хорошая работа, и оплачиваться она будет соответственно…
- Саша… - произношу я, и Аня снова убегает, чтобы не видеть, как я вопросами загоняю ее брата в круг. - Ты сказал: возможно, семья нужна для того, чтобы продлить род. Вот ты вкалываешь на заводе, получаешь восемь тысяч - что ты передашь своим детям? Свою бедность, неспособность дать им образование?
Саша смотрит на свои руки, лежащие на джинсах. Их голубая ткань оттеняет фиолетовые узоры на коже, и они еще больше кажутся продолжением свитера. Потом он смотрит на меня - так, словно я только что изрекла откровение, то, о чем он никогда не думал. И я понимаю, что действительно терзаю вопросами этих людей, в жизни которых все "устаканилось".