В 1925 году появилась вторая книга "Народа на войне", отражавшая период между Февралем и Октябрем, время "керенщины". Она начиналась разделами "О царе, о Распутине" и "Как приняли революцию". Лейтмотив этого тома был выражен в заглавии одного из следующих разделов - "Кончай войну". Эта книга также получила высокую оценку печати. "Правда", например, назвала ее "исторически ценной, нужной нам книгой".
В конце 1925 года С. Федорченко читает своим друзьям уже третью часть "Народа на войне" - о войне гражданской. Среди ее слушателей были М. А. Булгаков, Л. М. Леонов и другие писатели. А в 1927 году отрывки из этой части печатаются в журналах "Новый мир", "Октябрь", "Огонек".
Однако вскоре у "Народа на войне" нашлись свои недоброжелатели.
Нужно сказать, что многие из писавших об этой книге воспринимали ее как простую, чуть ли не стенографическую запись подслушанных бесед и рассказов, даже без особой литературной обработки.
"Не знаю, можно ли назвать это искусством,- рассуждал в газете "Речь" Д. Философов.- Какое тут искусство, когда автор ограничился стенографированием подслушанных солдатских думок". И. Василевский (He-Буква) безоговорочно заявлял: "Г-жа С. Федорченко ни слова не прибавила от себя. Она только любовно и тщательно собрала те беседы солдат между собой, какие ей довелось услышать на фронте". Материал, представленный в книге, характеризовался как продукт анонимного народного творчества, а писательница именовалась обычно собирательницей (хотя порой с добавлением эпитетов "неутомимая" и "талантливая").
Основания для такой квалификации работы давала сама Софья Федорченко, определяя в авторских предисловиях характер своей книги. Например, в предисловии к первой (журнальной) публикации, озаглавленной "Что я слышала", говорилось: "Я (...) записывала ежедневно, по возможности точно, все то, что чем-нибудь останавливало мое внимание". А в более развернутом предисловии к первому отдельному изданию сообщалось: "Была я все время среди солдат, записывала просто, не стесняясь, часто за работой, и во всякую свободную минуту <...>. Пожилые солдаты, те чаще рассказывали мне, даже диктовали иногда. Так я записывала некоторые песни про войну, сказки, заговоры, предания".
Неудивительно, что откликнувшиеся на книгу специалисты по фольклору стали предъявлять писательнице свои профессиональные требования. Так, фольклорист А. М. Смирнов-Кутаческий сетовал на то, что у нее нет настоящей "этнографичности": "Составительница не указывает ни имен высказывавших суждения, ни места, откуда они происходят (что особенно важно), ни времени, когда записано то или другое <...>. Вообще научно-техническая проработка материала сделана без особого умения".
Как к документу, как к неавторскому, "ничейному" материалу, допускающему свободное использование или произвольную переработку, начали относиться к книге С. Федорченко и некоторые писатели, даже такие крупные художники слова, как Алексей Толстой. В его романе "Восемнадцатый год", в разделах, характеризующих настроения и действия крестьянских масс, можно встретить использование отдельных фрагментов третьего тома "Народа на войне". Таков, например, эпизод с крестьянкой, угостившей вражеского солдата-насильника варениками с подсыпанными в них иголками. У Федорченко, без ссылки на источник, взят и выразительный эпиграф ко всему роману "Восемнадцатый год": "В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено. Чище мы чистого". (Заметим, кстати, что упомянутые тексты из "Народа на войне" появились в мартовской книжке "Нового мира" за 1927 год, а "Восемнадцатый год" стал печататься там с июльского номера того же года, и Толстой, конечно, внимательно следил тогда за этим журналом.)
Умаление творческой роли и работы автора, создавшего на основе обильных жизненных впечатлений своеобразное художественное произведение, а также начинающееся обращение с "Народом на войне" как с сырым материалом стали все больше ущемлять авторское самолюбие писательницы и вызывать ее протест.
В полемике с трактовкой "Народа на войне" как простого собрания фольклорных материалов С. Федорченко готова была не только свести до минимума, но даже целиком отрицать значение и само наличие первоначальных записей виденного и слышанного, из которых выросла ее книга.
В сентябре 1927 года в журнале "Огонек" появилась заметка "Народ в гражданскую войну", сопровождавшая публикацию некоторых отрывков из третьей части книги. В этой заметке, подписанной "Н. Хорошев", вероятно, со слов писательницы сообщалось, что в действительности она никогда не записывала "ни одной строчки из солдатских бесед".
А в октябре того же года в "Вечерней Москве" была напечатана статья И. Полтавского "Талант правды". Этот псевдоним принадлежал давнему рецензенту и поклоннику "Народа на войне" - И. Василевскому (He-Букве). Рассказывая о своей беседе с С. З. Федорченко, журналист привел следующее заявление писательницы: "Я записей не делала <...>. Писать тут же на войне мне и в голову не приходило. Я не была ни этнографом, ни стенографисткой <...>. Поначалу я думала написать нечто вроде военного дневника, пробовала разные формы, даже форму романа. Потом решила записать свои впечатления в наиболее простом виде".
Некоторые формулировки, приведенные Полтавским, позволяют утверждать, что в его руках был небольшой очерк, в котором сама С. Федорченко рассказывала, как создавался "Народ на войне". Этот очерк, написанный ею в мае 1927 года по просьбе редакции "Огонька" для неосуществившегося альманаха "Солнце", тогда не был напечатан. Он был опубликован только в 1973 году В. И. Глоцером по неполной копии, посланной автором в письме к К. И. Чуковскому и сохранившейся в архиве последнего.
Именно в этом очерке С. Федорченко заявляла, что, находясь на войне, она не думала писать книгу. Мысль о создании книги появилась только после ее возвращения в тыл, когда она приехала в Москву и стала знакомиться с текущей литературой о войне. "Почти все писали - бей, жги, мы-ста да они-ста. В прозе и стихах. Или писались сентиментальные, жалостливые вещи. Почти все было ложью и тяжким стыдом.
Вот тут-то со мной и произошла нелепейшая и неожиданная вещь. Я решила написать "правду о войне" и решила написать только правду, даже если всей правды мне написать и не удастся".
И далее, упомянув о том, как она пробовала разные формы, писательница сообщала, что первый отрывок из "Народа на войне" она написала "в аванложе театра" на спектакле пьесы Винниченко "Черная пантера и белый медведь" - "каким-то неожиданным способом <...> влезши в шкуру рассказавшего мне этот случай солдата и абсолютно забыв себя самое".
Тут же С. Федорченко дает объяснение тому, почему она объявила свою книгу просто записями. Ей хотелось, чтобы книге поверили. "И решила я от книги этой совсем отойти, чтобы никто не стал рассуждать, талантлив автор или нет,- а просто приняли бы книгу как документ, что ли. Может быть, я просто струсила, не знаю. Но я твердо решила сказать, что это почти стенографические записи, и отдать книгу эту как не свою".
Это признание имело для Софьи Захаровны неожиданные и весьма неприятные последствия. Ее обвинили в мистификаторстве, в подделке народных высказываний. С таким обвинением на нее обрушился всей тяжестью своего большого тогда авторитета Демьян Бедный.
Заметим, что Демьян Бедный вначале разделял общее высокое мнение о "Народе на войне". Об этом свидетельствует его предисловие к первому тому "походных записок" Л. Войтоловского "По следам войны", вышедшему в 1925 году. Всячески одобряя эти записки, Демьян Бедный писал: "Такой книги, кроме разве книги С. З. Федорченко "Народ на войне", об империалистической войне у нас еще не было. Ни историку, ни психологу, ни тем более художнику, желающему понять, истолковать, изобразить настроение народной многомиллионной массы, брошенной в пекло империалистической войны, нельзя будет миновать записок Войтоловского".
Демьян Бедный и был как раз таким художником, стремившимся изображать настроение народной массы на разных этапах социальной жизни и постоянно искавшим подходящих материалов. Естественно, что его пристальное внимание должна была привлечь наряду с "походными записками" Войтоловского и другая книга, также отражавшая "настроение народной многомиллионной массы, брошенной в пекло империалистической войны". О ней ведь тоже можно было сказать, что здесь "правдиво и художественно изображено, как народ воевал "за черт знает что" и как он ума набирался".
Демьян Бедный, очевидно, намеревался широко использовать заинтересовавшие его "фронтовые записи" Федорченко в своем творчестве так, как это он делал в других случаях, включая отдельные фольклорные тексты в свои произведения или создавая на их основе целые опусы.
Однако, узнав (сначала от поэта и художника П. А. Радимова), что книга Федорченко не собрание фольклорного материала, а литературное произведение, он круто изменил свое отношение к ней.
19 февраля 1928 года в "Известиях" появилась резкая статья под убийственным названием "Мистификаторы и фальсификаторы - не литераторы". Автор безапелляционно объявил книгу сплошным вымыслом и "поклепом на народ". Со всей категоричностью в статье утверждалось: "Народ на войне" как сырой материал, как немудрые записи подслушанного у народа, как неопороченное свидетельство имел кое-какую цену. Но как обнаруженная мистификация он ломаного гроша не стоит".
Причину такого резкого выступления Демьяна Бедного, такого его сильного раздражения помогает понять история его отношения к другому, несколько более позднему литературному произведению - к "Малахитовой шкатулке" П. Бажова.
Как известно, при первоначальном знакомстве со сказами Бажова у читателей также возникал вопрос: что это - фольклор или индивидуальное творчество? И большинство склонялось к мнению, что это только фольклорные записи. Бажов, подобно Софье Федорченко и по сходным мотивам, вначале сам ставил себя в положение простого передатчика устного народного творчества, называя свои сказы "восстановлением по памяти" произведений рабочего фольклора. Демьян Бедный, заинтересовавшись книгой "Малахитовая шкатулка", также воспринял ее лишь как сборник записей рабочих уральских сказов и в 1939 году переложил ее в стихи, озаглавив свое переложение "Горная порода. Эпопея".
В письме к уральскому фольклористу и краеведу В. П. Бирюкову от 28 января 1945 г. Демьян Бедный откровенно рассказывает о том, как, узнав по сборнику "Дореволюционный фольклор на Урале" (1936) "о блестящем уральском сказителе Хмелинине", он "по старой привычке нацелился на его сказы: вот где материалец-то! Потом,- продолжает автор письма,- появилась книга "Малахитовая шкатулка" с хмелининскими сказами в записи Бажова. Ничтоже сумняшеся, я засел за работу, работал ровно 100 дней - в 1939 г., в результате чего все сказы, заключавшиеся в книге, обрели новое, стихотворное, оформление. Неплохо записал Бажов, но и мой пересказ представляет свой интерес <...> Я очень был, как и все, благодарен памяти Бажова, но считал, что он все же только записал чужое".
И дальше Демьян Бедный признается, как его неприятно поразило постепенно утверждающееся мнение, что Бажов не собиратель, не записыватель, а писатель, создающий свои произведения на фольклорной основе: "Небесталанный Бажов - хитрый мужичишко: сумел обморочить малоопытных людей и уральцами обласкан. "Выиграл" Бажов, но сказы проиграли: приятнее было думать, что эти сказы - рабочее творчество, и в этом их ценность, а как сочиняет Бажов - хуже или лучше - это не столь уж важно <...>. Можно бы на это дело махнуть рукой. Но мне обидно все же, что уральские сказы оказались сниженными, что произошло некое похищение и присвоение, что записыватель затушевал подлинных творцов, а я, в частности, оказался в положении Пушкина, попавшегося на мистификацию Мериме. Но в данном случае та разница, что материал в основе подлинный, как я убежден, но заслонен удачливым записывателем. Выходит: если я пользовался Хмелининым, мой стихотворный пересказ имеет цену, если я пересказал Бажова, грош цена моему пересказу <...> у меня лежат 12 000 строк, уральская эпопея, а смотреть на написанное мне не хочется. Во всяком случае, я не раньше приступлю к опубликованию своей работы, чем не провентилирую вопрос: Хмелинин или Бажов?"
Еще раньше, в письме к А. А. Пьянкову (от 28 октября 1943 г.), Демьян Бедный выразил недовольство тем, что Бажов претендует на роль автора оригинального литературного произведения, а не собирателя фольклора: "Больше было бы славы Уралу и самому Бажову, если бы бажовская борода не лезла так назойливо на первый план и не заслоняла подлинных творцов гениальных "рабочих сказов".
Как видим, в подходе Демьяна Бедного к "Малахитовой шкатулке" в значительной степени повторилась ситуация с "Народом на войне". Десятилетием раньше он, несомненно, так же "нацелился" и на "сказы" С. Федорченко, рассматривая их как "материалец" для себя. И почувствовал крайнюю досаду и раздражение, когда узнал, что это не сырой материал, которым можно свободно распоряжаться, а творческая работа другого писателя.
Кстати, сам Демьян Бедный в цитированном письме к Бирюкову проводит параллель между этими двумя эпизодами из своей биографии, вспоминая "случай <...> с одной записывательницей "солдатских разговоров". Со свойственной ему бесцеремонностью он сообщает: "Записи были восторженно приняты. Но фольклористка сдуру позавидовала материалу и убила его, заявив, что это она сама сочинила. Я ее за это в "Правде" добивал". Здесь допущена только одна неточность: он "добивал" автора "Народа на войне" не в "Правде", а в "Известиях".
Надо сказать, что в литературной практике Демьяна Бедного это был не единственный случай резкого и несправедливого выступления против тех или иных деятелей советской литературы и искусства. Приходится не согласиться с А. Жаровым, который утверждал: "Я не знаю случая, чтоб Демьян использовал свой огромный авторитет во вред кому-либо из собратьев по перу".