О "Матиссе" Александра Иличевского ("Новый мир", 2007, № 2–3; как и входивший в прошлогодний шорт-лист "Большой книги" роман "Ай-Петри" будет скоро опубликован издательством "Время") я недавно высказался вполне определенно (см. обзор "Снова наша не взяла"). Поклонников в литераторской среде у этой расхристанной и крайне своевольной прозы изрядное множество. Может, и за ее пределами сыщутся. Коллеги Иличевскому сулят успех, а мне – сумнительно.
"Ампир V" Виктора Пелевина (М.: Эксмо, 2006; о нем см. рецензию "Хочешь быть животным, будь им" в прошлогоднем "Дневнике читателя") по всем статьям должен получить "серебро". Почему не "золото"? Потому что есть претендент еще более общепримиряющий (общесоблазняющий). Почему не "бронзу" или "безмедальное" место? Да потому что наше насквозь инфантильное, гламур-дискурсное, халдей-вампирское общество страсть как любит своего "абличителя". Так "караси-идеалисты" с "самоотверженными зайцами" захлебывались восторгом, читая Щедрина. Который, проводись литературные состязания в его пору, наверняка бы забил Толстого с Достоевским.
Еще один реальный претендент на "бронзу" – Дина Рубина, чей милый (типично рубинский) роман "На солнечной стороне улицы" (М.: Эксмо, 2006) закономерно посветился в прошлогоднем букеровском шорт-листе.
Один из самых сомнительных, с моей точки зрения, претендентов – роман Игоря Сахновского "Человек, который знал все" ("Октябрь", 2007, № 1; отдельное издание – М.: Вагриус, 2007; о нем кое-что сказано в обзоре "Начинать с конца"). Хилый сюжет кое-как держится на единственной фантастической придумке, вынесенной в заголовок. Всякого рода буржуинско-бандитские "мерзости" описаны с прямо-таки ликующей пошлостью. О "страстях" и "умностях" (как без них) лучше умолчать. Вспоминается старый анекдот: – Что получится, если скрестить ужа и ежа? – Метр колючей проволоки. Гибридизация "лоточной" и "продвинутой" словесности дает сходный результат.
"Синдром Феникса" Алексея Слаповского ("Знамя", 2006, № 11–12; отдельное издание – М.: Эксмо, 2007) – единственный безусловно нравящийся мне претендент на "Большую книгу". (В ряд с ним из возможных соискателей могу поставить только "Бога дождя" Майи Кучерской, но эксперты, демонстрируя свою образованность и сверхкорректность, сочли качественно новый роман "исправленной редакцией" опубликованной десять лет назад "Истории одного знакомства". Тем самым показав свой уровень читательской компетенции. С чем их и поздравляю.) Надеюсь и даже допускаю, что элегантно выстроенный, человечный и – при всей печали – улыбчивый роман Слаповского получит "бронзу".
Если, конечно, его не переиграют книги Ефимова, Рубиной или Виктора Строгальщикова, представленного циклом производственно-провинциальных триллеров – "Слой", "Край", "Стыд" (М.: Эпоха, 2007). То, что "Слой" был опубликован несколько лет назад (и тогда же удостоился премии "Российский сюжет", связанной с "Большой книгой" узами родства-свойства), видимо, значения не имеет.
Волей случая и алфавита (ср. инициальную позицию Быкова) замыкает список соискателей наиболее вероятный из претендентов на главную награду – Людмила Улицкая, чей роман "Даниэль Штайн, переводчик" (М.: Эксмо, 2006) может понравиться (и нравится) представителям самых разных социокультурных групп. Причины успеха этого романа весьма подробно и убедительно анализирует Юрий Малецкий в майской книжке "Нового мира". Соглашаясь с проницательным интерпретатором еретического сочинения Улицкой, полагая, что к ее бестселлеру можно (должно) предъявить и собственно литературные претензии (язык бесцветный, сюжет изобилует натяжками, лирические письма автора к подруге явно неуместны), все же повторю, что писал по выходе "Даниэля Штайна…" в прошлом году ("Праведник и "праведность""): писатель, столь убедительно нарисовавший столь светлого и привлекательного – при всех идеологических оговорках! – героя, заслуживает благодарности. Почти уверен, что в ноябре эта благодарность и восторжествует.
...
31 мая
P. S. Еще раз к вопросу о догадках. С Рубиной тоже получилось (третья премия). А с Пелевиным – нет. Он в ноябре оказался четвертым, то есть особенно обидно безмедальным.
Июнь
Строим фабрику звезд
В "Национальные бестселлеры" выведен роман Ильи Бояшева "Путь Мури"
Седьмой цикл премии "Национальный бестселлер" едва ли не идеально соответствует задачам этой экстравагантной забавы. Уже по оглашении шорт-листа отец-основатель Нацбеста, наш главный возбудитель (около)литературных бурь (хотя бы в стакане воды, но лучше – водки) Виктор Топоров заявил, что лучше, дескать, не бывает. На финишную прямую вышли три раскрученных корифея – Дмитрий Быков с "ЖД", Владимир Сорокин с "Днем опричника" и Людмила Улицкая с "Даниэлем Штайном, переводчиком" – и три неведомых избранника: Вадим Бабенко с триллером "Черный пеликан", Лена Элтанг с поэтическим повествованием "Побег куманики" и Илья Бояшев, чья авантюрная притча "Путь Мури" в итоге и снискала лавры.
Дополнительную пикантность премиальному сюжету придавала нешуточная проблема: проголосует ли член Малого жюри прошлогодний лауреат Дмитрий Быков за собственный роман? Из двух равно пиароемких жестов Быков выбрал интеллигентный – решил себя наградой обнести. Голосование судей – кроме Быкова это режиссер Василий Бархатов, редактор журнала "Собака. ru" Яна Милорадовская, телеведущая Анфиса Чехова, журналист (с недавних пор – главный редактор журнала "Профиль") Михаил Леонтьев и президент коллегии шеф-поваров Санкт-Петербурга Илья Лазерсон – победителя не выявило. Равное число баллов набрали Улицкая и Бояшев. Согласно регламенту Нацбеста, судьбу премии в таких случаях решает Почетный председатель Малого жюри. Вот председатель Комитета Совета Федерации РФ по финансовым рынкам и денежному обращению Сергей Васильев и "вывел в люди" Илью Бояшева, мало кому прежде известного преподавателя истории в Нахимовском училище.
Герой романа Бояшева кот Мури после разорения боснийской деревни, где прошли его золотые годы, вынужден странствовать по Европе в поисках утраченного, но вожделенного уюта. Попутно он, как водится, наблюдает житейские нравы, соприкасается с обыкновенными чудесами и попадает в рискованные приключения. Наряду с литературным потомком гофмановского кота Мурра путешествовать обречены и другие – более-менее экзотические – персонажи Бояшева, как люди, так и животные. По включении книги в шорт-лист автор был быстрехонько наречен "русским Кустурицей" – помнится, когда Нацбест снискал тандем Гаррос-Евдокимов, их роман-лауреат сравнивали с "Матрицей". Оснований было примерно столько же.
Не слишком уверен, что "Путь Мури" завоюет аудиторию (в случае с другой "темной лошадкой" – в высшей степени витиеватым "Побегом куманики" – шансов на покорение публики еще меньше), но делу Нацбеста он послужил отлично. Еще бы – "человек из ниоткуда" превзошел привычных фаворитов литературных ристалищ. (Шансы Улицкой на ринге "Большой книги", на мой взгляд, близки к ста процентам. На Букере – несколько ниже, но тоже серьезны. Быкова после прошлогодней череды побед могут и обойти, но зато будет повод поговорить о тайных сговорах. Что же до Сорокина, то он давно у нас как бы вне конкурса. Потому анализировать его халтуру последних лет практически бессмысленно.) Вывод ясен: Нацбест сделал важный шаг по пути к заветной цели – обретению статуса литературной фабрики звезд. С чем и поздравляем всех заинтересованных в таком результате лиц. А не заинтересованных – не поздравляем.
...
14 июня
Приволье и печаль полей
Тимур Кибиров. На полях "A Shropshire lad". М.: Время
Тимур Кибиров всегда был поэтом неудобным для вменяемых интерпретаторов. По-своему легче тем, у кого кибировские стихи вызывают неприязнь. Отловил пару-тройку реминисценций, ткнул перстом в небрежную рифму, охнул от выхлопа ненормативного мата (смрадный дух коего унижает-изничтожает близлежащую "священную" цитату, а заодно и всю великую русскую поэзию), хмыкнул по поводу лобового морализма или назойливой демонстрации сексуальных проблем, подчеркнул переходящие из книги в книгу "общие места" – и на вполне законных основаниях можно переходить к понятным выводам: вторичность (и центоны-то Еременко раньше изготовлять начал!), "капустнический" юморок, бестактное обращение с "высоким", цинизм, занудство, "ячество", стариковская плаксивость-брюзгливость и суетно-тщетные порывы, задрав штаны, бежать за комсомолом. Хоть плачь, хоть смейся, но все это почти правда, причем отчетливо осознаваемая и не раз в стихах и сопроводительной прозе проговоренная самим поэтом. Будущие выпады супостатов загодя парированы, хотя азартные критики-фехтовальщики и действуют на манер персонажа Аксенова, который, получив незамеченный мат, длил партию с гроссмейстером до тех пор, покуда тот не признал его "победы". Насколько похож Кибиров на аксеновского гроссмейстера, запасшегося для подобных случаев набором золотых памятных жетонов, – вопрос сложный. (Как и смысл "Победы" – едва ли не лучшего рассказа Аксенова.) Но меня сейчас больше занимает другая сторона сюжета: что делать критику-сочувственнику, если поэтом и так все сказано? Исчислять реминисценции десятками? Ох, дураково дело нехитрое – Кибиров не прячет чужую речь, ибо ощущает ее своим – и читательским – достоянием, он расширяет смысловое поле классической (или "попсовой") цитаты так же, как смысловое поле "обычного" слова. Объяснять, что небрежность рифмы – "прием"? Что огненная ненависть к грязноречию (и тому, что, а вернее – кто , за ним всегда стоит) принуждает поэта осквернять свои уста (ибо иначе не выразить своей сопричастности мирскому злу, а скрывать его было бы глупым фарисейством), но не русский стих, который самой сутью своей преодолевает (снимает) любую мерзость? Растягивать в периоды попугайских толкований то, что не подлежит разжижению, ибо сказано раз и навсегда? Предлагать "коды", в которых надлежит читать историю (не)счастливой любви поэта, и перебирать кандидаток на титул "лирической героини"? Это, мол, не кому-то там все же ведомая NN, а Россия, Современность, Жизнь, Вера, Традиция… Господи, стыдуха-то какая! Впрочем, комментаторское "заземление" кибировской love story ничем не лучше. Как и предложенные мной когда-то аналогии с "адресной" лирикой Ахматовой и Маяковского. Мена минуса на плюс приводит к знакомому итогу, тоже уже оспоренному Кибировым: "Tis true, but not the Truth!"
Это финальная строка 13-го стихотворения книги "На полях "A Shropshire lad"". Как и во всех 63 фрагментах этой внешне дробной, но внутренне единой "поэмы", Кибиров вышивает свои узоры по канве великого английского поэта Альфреда Эдуарда Хаусмана, дважды отказываясь от русского языка (кроме 13-й реплики – Sir, I am one-and-fifty, так построена "Гетеросексуальная апроприация"), а однажды – от всяких слов вообще: четыре квазичетверостишья отточий помещены под заголовком: "Эквивалент текста (а то уж слишком много про любовь)". Остальное – вольные переводы (их немного, но "своевольностью" в "Бридон-Хилл" и "Как там мои лошадки…" не пахнет), полемические отклики, опыты рефлексии и далеко (но не бесконечно далеко) уводящие от оригинала вариации стихов Хаусмана. Почему Кибиров решился на этот эксперимент (и какими стратегиями при этом пользовался), хорошо растолковано в авторском предисловии, но еще яснее и сердечнее в тексте под номером 22.
Ну почему не Честертон,
Не Донн, не Вальтер Скотт?!
С какого перепугу он
К себе меня влечет?
На кой мне этот пессимизм,
И плоский стоицизм,
И извращенный эротизм
И жалкий атеизм?
Зачем же про себя и вслух
Я эти песни пел?..
О, где б ты ни был, бедный дух,
Professor, I wish you well.
Влечет – потому что песни Хаусмана свободнее, просторнее и милосерднее тех смыслов, которые в них безусловно есть. Влечет – потому что интерпретации (в том числе самые точные, выверенные и бескорыстные; кстати, Хаусман был не только великим поэтом, но и великим филологом-классиком старой строгой школы) беднее, слабее и уже звуков. Влечет – потому что любовь ко всякому поэту (а вырастает она, как ни крути и чем первоначальное чувство потом ни пополняй, из любви к волшебному звону стихов) не отметает наших – других поэтов, историков словесности, обычных читателей – с ним "несогласий" (будь то неприязнь к "политическим стихам" Тютчева или Маяковского или ужас от "житейских" вывертов… ох, тут лучше без имен, а то ведь не остановишься), но отводит им надлежащее место. Влечет – потому что "неправота" истинного поэта всегда сопряжена с его же правотой, причастностью высшей правде, избранностью Небом, которую я не могу кощунственно счесть вздорным капризом природы и/или случая. Влечет – потому что шум стихотворства предполагает колокол братства, а споры поэтов устроены иначе, чем противоборства идеологов.
Не вздумай косить от службы!
Вставай в поредевший строй!
Забудь, что только руины
Лежат за твоей спиной!
Забудь эту чушь и ересь,
Забудь этот вздор, солдат,
Не варварский и не верный,
А просто трусливый взгляд!
Да, давно вошедшая в пословицы сентенция из "Писем римскому другу" вызывает у Кибирова приступ ярости, но ярость эта адресована все же не Бродскому, а тем, кто превратил отчаянный стон поэта в соблазнительный слоган уютного соглашательства, глубоко Бродскому чуждого. Кибиров завершает "Новобранца" отсылкой к измызганной пошляками, но не утратившей спасительной силы пушкинской строке:
Не смей же косить от службы!
Шестая поет труба.
И там, за спиной, не руины -
Отеческие гроба!
Так разводятся "стойкость" и "стоицизм", по ведомству которого можно – с натяжками – провести Хаусмана и Бродского, но не Пушкина.
Был ли АСП стоиком?
Хотелось бы верить, что нет.
Хоть аргументы действительно веские.
Но уж звуки-то, музыка-то
Больно веселая…
И музыка эта трансформирует даже самые "стоическообразные" пьесы, в которых вдруг, вопреки адамантовой логике, вспыхивают вопиюще несуразные мотивы – так в "Стансах" ("Брожу ли я вдоль улиц шумных…") возникает тема "милого предела", которая через несколько лет превратит "Стансы" во "…Вновь я посетил…". Да, "стойкость" и "стоицизм" суть материи разные, но музыка, если это музыка, всегда одна, и счастлив поэт, расслышавший самое что ни на есть свое, насущно здесь и сейчас нужное в, казалось бы, "чужих" мелодиях.
Так и получилось у Кибирова, в должный миг открывшего книгу Хаусмана, вжившегося в странный, далекий, иногда едва ли не враждебный, но почему-то все равно родной мир давно ушедшего поэта, почувствовавшего, что боль, тревога и нежность остаются болью, тревогой и нежностью в любых "контекстах", и сложившего еще одну "чужую песню". По-моему, чарующе светлую – наперекор "источнику" (но звуки-то взяты оттуда!) и отчетливо печальному (а разве бывают другие?) сквозному сюжету.
На широких и манящих – так и должно быть – полях "A Shropshirе lad" Кибиров написал свою книгу. О щемящей тоске. Об отвращении к небытию и, увы, бытию. О соблазне капитуляции. О холоде одиночества и жаре "общества". О несчастной любви, которая дарит счастье. О великих правах жизни, наделяющих нас надеждой.
Полвека уже, пять седьмых пути
Я худо-бедно сумел пройти.
Но снова черемуха – вот те раз! -
Слезит и мозолит усталый глаз…
…
Ах, этот черемуховый холодок,
Он лжив, как прежде, но в нем намек
На те места, куда мне идти
Осталось всего две седьмых пути.
Но ведь при крепком сложении можно и дольше.