Запланировано должное количество статусных мероприятий. Все, что может презентироваться, будет отпрезентировано: "звездные" авторы, новые книжные серии, издательства, журналы, учебники, аудиокниги, альбомы, проекты, литературные премии – им же несть числа. (Сегодня, к примеру, народ сможет увидеть соискателей премии "Большая книга".) Семинары, круглые столы, деловые переговоры, фуршеты, награды, заморские гости…
Что же до изящной словесности и ученых трудов, то поводов для ликования или плача они дают. Разумеется, имеет место энное количество новых книг. Или книг уже известных, но обряженных в новые обложки. "Вагриус" печатает пятитомник Александра Кабакова (три тома вышли, два появятся), здесь же издан "Грех. Роман в рассказах" Захара Прилепина и собрание как бы стихов Василия Аксенова, а точнее персонажей его прозы (саму прозу мэтр публикует в "Эксмо"). "ОГИ" складывает прежде выходившие отдельными книжицами вещи Андрея Геласимова и Олега Зайончковского в увесистые волюмы с комическим титулом "Собрание сочинений". "Новое литературное обозрение" выпустило сборник статей Александра Лаврова об Андрее Белом и исследование Марка Альтшуллера о Беседе любителей русского слова (первое издание увидело свет много лет назад и за океаном). "Азбука" по-прежнему козыряет полным комплектом творений Алексея Иванова, изящными томиками Набокова и некоторым количеством западных бестселлеров. "Амфора" дразнит серией "Личное мнение" (сборники ершистых опусов Татьяны Москвиной, Павла Крусанова, Виктора Топорова) и демонстрирует респектабельность книжными версиями исторических телехроник Николая Сванидзе. (Здесь же обрело книжное обличье большое историческое эссе Александра Архангельского "1962", в прошлом году опубликованное "Знаменем", – о нем см. рецензию "Окликая будущее" в предыдущем выпуске "Дневника читателя"). "Время" предъявляет роман Александра Иличевского "Ай-Петри" (его второй роман – "Матисс" – планируется выпустить до конца года), роман Андрея Дмитриева "Бухта радости" (см. рецензию "Вариации на тему Шиллера"), сборник рассказов предпоследнего "букериата" Дениса Гуцко. "Наука" торгует "Литературными памятниками" – новыми (представительный том стихотворений Эмили Дикинсон), относительно новыми (в их числе множество репринтов), старыми (трижды в год – по числу книжных ярмарок – старательно инвентаризируются издательские склады). Давно полумертвая "Художественная литература" квартирует в одном отсеке с находящейся примерно в том же состоянии "Русской книгой" (некогда "Советской Россией"): на продажу – в который раз – выставлены издания (некогда – дефицитные) не только 80-90-х, но и 60-х годов. Доминирующую позицию 20-м павильоне (прямо напротив входа) занимает стенд Содружества "Новые писатели России", на котором представлены книги фаворитов "Дебюта" и Фонда социальных и экономических программ и иных молодых авторов (в частности, поэтические сборники, составившие серии "Воздух" и "Поколение"). Огромный плакат издательства "Росмэн" сообщает главную книжную новость года: русский перевод заключительной части эпопеи Джоан Ролинг – "Гарри Поттер и дары смерти" – появится в продаже уже 13 октября. Знай наших! Чего же боле?
Да в общем-то ничего и не надо. Разве что брошюру с программой ярмарки. Той самой, которая должна свидетельствовать об интеллектуальном и культурном потенциале страны. Которая готовится целый год. С таким нечеловеческим напряжением, что и через несколько часов после ее открытия аккредитованные журналисты, не говоря уж о прочих посетителях книжного смотра, не могут получить расписания предстоящих мероприятий. И соответственно решить, ради какого из них они должны оставить все прочие дела.
...
6 сентября
Вкус дела
Игорь Шайтанов. Дело вкуса. М.: Время
Статьи, составившие увесистую книгу Игоря Шайтанова, писались на протяжении более чем четверти века. За эти годы смысловой объем понятия "современная поэзия" изменился весьма существенно. Появились новые яркие или, скажем аккуратнее, приметные имена. Перестроилась более-менее (оговорки понятны) общепринятая иерархия ценностей. (Кто-то скажет: исчезла . Но, на мой взгляд, в подобных утверждениях почти всегда ощутимо игровое лукавство, тщетное стремление выдать желаемое за достигнутое, цель которого – на "опустелом" месте утвердить собственные приоритеты.) Наконец, что немаловажно, некоторые герои Шайтанова прочно вошли в историю русской поэзии.
Я имею в виду не только тех, кого уже нет с нами (хотя смерть, конечно, споспешествует канонизации, иногда – сиюминутной). Просто сегодня эмоционально (да и интеллектуально) напряженная дискуссия о поэтических системах и соответствующих им авторских мифах Андрея Вознесенского или Олега Чухонцева мне лично представляется абсурдом. Как и в случаях с ушедшими, будь то Иосиф Бродский или Николай Рубцов. Разумеется, пламенно агитировать "за" или "против" этих поэтов никому не заказано, но ведь совсем не трудно представить себе и "ниспровергающие" или "величальные" прочтения Батюшкова, Полонского или Гумилева. Мы можем сколько угодно записывать "классиков" в "современники", искренне восхищаться их предчувствиями и прорывами в будущее, кривить рот от их "недостаточности" и "ограниченности", представлять их "двойниками" (ложными) сегодняшних сочинителей, но… граница меж теми, кто вошел в историю, и теми, кто творит ее сейчас все-таки существует. Это безусловно осложняет жизнь крупных художников, уже произнесших свое слово , но, к счастью, далеко не все из них переходят – сознательно или бессознательно – к рантьерскому существованию. Опыт Чухонцева (рискну предположить, что это наиболее дорогой Шайтанову поэт-современник; недаром книгу завершают проникновенная статья о нем и насыщенный мыслью диалог филолога с поэтом) – блестящее тому подтверждение.
Читая книгу Шайтанова, мы постоянно видим, как современность становится историей. Признаюсь, мне трудно вписать в сегодняшний контекст Николая Асеева или Леонида Мартынова, которым посвящены давние (не потерявшие остроты и обаяния) работы Шайтанова. Впрочем, здесь дело, наверно, не только в беге времени. Признавая историческую значимость поэта, вовсе не обязательно видеть в нем насущно необходимого тебе собеседника. Асеева и Мартынова я и двадцать пять лет назад уважал вчуже. Как, скажем, и Арсения Тарковского, о котором примерно в той же тональности пишет Шайтанов.
Это одно из немногих точных совпадений наших вкусов. (Другое – любовь к Чухонцеву.) В основном же пристрастия расходятся. Например, в недавней рецензии на "Стихотворения" Давида Самойлова ("Новая библиотека поэта") Шайтанов дает понять, что Александр Межиров и Борис Слуцкий ему сейчас ближе и интереснее, чем Самойлов, которого я считаю самым (это не оговорка и не полемическое преувеличение) большим русским поэтом второй половины ХХ века. На фоне этой рецензии примечаешь некоторую прохладу в давней – изящной и выверенной – статье Шайтанова, что легла в основу предисловия к итоговому самойловскому двухтомнику. Несомненно с согласия поэта, заинтересованно и профессионально следившего за критическими откликами и считавшего (порукой тому дневник Самойлова) Шайтанова лучшим из своих интерпретаторов.
Другой пример – отношение к сегодняшним поэтам "среднего" поколения. О Вере Павловой Шайтанов пишет кисло-сладко (на мой взгляд, уделяя излишнее внимание "проекту" в ущерб стихам), о Тимуре Кибирове – пренебрежительно (снисходительно и поверхностно – о раннем, со зримой неприязнью – об авторе "Интимной лирики", на которой поэт для критика, видимо, кончился), о Владимире Салимоне – просто ничего не говорит. Умолчание, разумеется, нельзя ставить в строку – все мы порой не поспеваем высказаться о том, что полагаем существенным (Шайтанов сам на это обстоятельство сетует), но почему-то кажется, что здесь иной случай. Меж тем мне в сегодняшней поэзии особенно дороги Павлова, Кибиров и Салимон.
Пример третий – общего плана. Шайтанов полагает, что поэтические "изборники" должны быть компактными, составленными из лучших вещей. Мне же кажется, что для понимания поэта необходимо как можно более полное знакомство с его стиховым корпусом, что только так, видя воочию "ошибки" и "заблуждения", мы можем приблизиться к неповторимой творческой индивидуальности.
Список расхождений далеко не исчерпан. Но расхождение расхождению рознь. Иные только радуют – и вовсе не из отвлеченной тяги к "плюрализму", которой я начисто лишен. Шайтанов далеко не всегда убеждал меня в необходимости нечто перечитать или переосмыслить (некоторые его симпатии раздражают – и сильно), но ведь и один раз напомнить о необходимости сменить оптику – это очень много! А книга не раз сигнализировала мне о моей зашоренности: ни Алексея Прасолова, ни Николая Рубцова, ни Геннадия Русакова, ни Евгения Рейна с таким – необходимым – тщанием я не читал. А значит, и думал о них "приблизительно" (если это вообще можно назвать думаньем).
Название книги Шайтанова дразнит. Можно проинтонировать его иронически, примерно так: чтение и обсуждение стихов – дело вкуса, тут каждый волен нести свою ахинею. А можно и иначе: чтение и обсуждение стихов – дело истинного вкуса, без которого лучше к поэзии не соваться. Мне ближе вторая версия. Кажется, Шайтанову тоже. Не правда, что о вкусах не спорят. Спорят, и еще как! Но споры эти имеют смысл лишь в том случае, когда собеседникам ведом "вкус дела". Тот вкус, который ощущаешь читая книгу Игоря Шайтанова.
...
14 сентября
Дело личности
Евгения Абелюк, Елена Леенсон. Таганка: личное дело одного театра. М.: Новое литературное обозрение
Книга Евгении Абелюк и Елены Леенсон о Театре на Таганке увидела свет в преддверье девяностолетия Юрия Петровича Любимова. Презентация прошла в старом – некогда единственном и незабываемом – таганском зале. Бежали по экрану кадры из давних великих спектаклей и фрагменты совсем недавних репетиций. Пел ансамбль Дмитрия Покровского. Темпераментно выступали авторы презентируемого капитального труда и старинные друзья театра. Самого Мастера, к сожалению, не было – слегка простуженный, он экономит силы для новой премьеры, что будет сыграна в воскресенье, 30 сентября.
Впрочем, затертый оборот "незримо присутствовал" в данном случае совершенно точен. Как точны слова, стоящие на обложке с портретом основателя театра – "при участии Юрия Любимова". И дело здесь не только в том, что режиссер обстоятельно и остроумно комментирует многочисленные сюжеты, представленные в книге архивными документами (стенограммы худсоветов и заседаний во всякого рода инстанциях; официальная переписка с властями предержащими), фрагментами статей и рецензий 60-80-х годов, мемуарными свидетельствами. Вся теперь уже более чем сорокалетняя "драма и комедия" Таганки – это Любимов. Что вовсе не принижает других участников многолетнего грандиозного и разнопланового спектакля: артистов, выходивших на сцену, писателей, чьи стихи и проза с этой сцены звучали, музыкантов и художников, умевших расслышать и разделить творческую волю Мастера, гуманитариев, елико возможно поддерживавших Таганку, и тех обычных зрителей (от всенародно известных персон до пробиравшихся в зал безумными путями студентов и школьников), чье дыхание, сливаясь с дыханием труппы, рождало особый таганский воздух. Из выступления в выступление переходила та в общем-то немудреная мысль, что понятна любому "бывалому" таганцу и естественно живет в новой книге: Любимов обладает могучим даром привлечения по-настоящему талантливых, благородных, внутренне свободных людей – привлечения к общему делу. Дар этот и позволил резко самобытному, наделенному отчетливо индивидуальным мировидением и титаническим темпераментом, властному (а как без того), но – вопреки шепоткам комфортной полуправды – никак не "эгоцентричному" Любимову выпестовать множество замечательных – и друг на друга решительно не похожих – актеров, превратить репертуар в зеркало лучшей современной словесности (поэзия 60-х, "деревенская проза" – включая затравленного надсмотрщиками "Живого" Бориса Можаева, Трифонов, "А зори здесь тихие…" Бориса Васильева), предложить убедительные прочтения классики (любимовские трактовки Шекспира, Мольера, Пушкина, Островского, Достоевского могли вызывать неприятие, но отрицать их историко-филологическую основательность могли только абсолютно невежественные или столь же бессовестные "оппоненты"). Счастливая способность привораживать таланты неотделима от умения чувствовать настроение общества, распознавать новое и живое, угадывать потенциальных сильных сотрудников-единомышленников. Так и складывалось, так и жило нерасторжимое таганско-любимовское единство.
Об этом и рассказывает книга Евгении Абелюк и Елены Леенсон, в равной мере посвященная Любимову, его театру и "таганскому" веянию в культуре 60-80-х годов. В коллаже точно отобранных и умно прокомментированных документов все время присутствуют два сквозных сюжета – творческая работа (его кульминационный пункт – глава "Репетиция спектакля", построенная на стенограммах работы над "Борисом Годуновым") и борьба (здесь вершина приходится на главу "Театр и цензура"). Сюжеты могут тесно сплетаться, а могут расходиться – но ненадолго. И причиной тому не авторская концепция (она просто соответствует исторической действительности) и не возглавляемый Любимовым театр. Борьба с советской системой вовсе не была задачей Таганки (как не была она задачей всех истинных художников и достойных культурных институций – издательств, журналов, музеев, библиотек, киностудий, которым выпало вековать под большевистским прессом) – борьба же за человека, его честь и свободу неотделима от творчества да и любой мало-мальски интеллектуальной работы. Политическую борьбу против театра (равно как и против всего живого) вело партийное квазигосударство (успешно разрушая заодно и саму идею государства, ориентированного на человека и гражданское общество). Орудиями в этой борьбе были не только запреты и расправы, но и иезуитское приписывание "скрытых смыслов" прямым высказываниям, постоянное провоцирование, за которым должно было следовать превращение художника и гражданина (если они стояли на своем, просто делали то, что почитали должным) в политическую единицу (разумеется, враждебную, ибо никакой политики, кроме политики единственной и всевластной партии, не было и быть не могло). История Таганки – один из самых выразительных примеров (хотя, конечно, далеко не единственный!) навязывания политического смысла свободному высказыванию, изготовления "врагов", которым до времени позволено ваньку валять лишь в силу "снисходительности" мудрого руководства партии и правительства к невесть что о себе возомнившим шалунишкам, что обязаны по гроб жизни быть благодарными за эту господскую милость. И вести себя соответственно – то есть держаться в указанных рамках, сносить тягомотину невежественных указивок (иногда дающихся лишь для того, чтоб служба медом не казалась) и ни в коем случае не поддерживать друг друга.
Для того чтобы вынести это неостановимое издевательство (когда "ласка" хоть и отличается от "таски", но не слишком, когда жизнь идет под девизом, гениально сформулированным самым прославленным таганцем: Скажи еще "спасибо", что живой! ) и не сломаться, не свести свободное чувство– и мыслеизъявление к демонстрации кукиша в кармане, чтобы не поступиться сутью своего – художнического – дела, потребны и гражданское мужество, и вера в искусство, и сила духа. Иными словами – должно быть личностью. "Личное дело" – канцелярский термин, в условиях советчины – зловещий. Личное дело (без кавычек) – дело личности. Способной одерживать победы в заведомо неравном бою. Личность Юрия Любимова определяла личность его театра. Об этом, о роли личностей в подсоветском бытии и о предельной необходимости выявления личностей, сегодня говорила, завершая презентационный вечер, филолог Мариэтта Чудакова.
Спектакль, который Мастер подготовил к своему юбилею, основан на горчайшей и неколебимо актуальной русской комедии. Название тройное: Горе от ума – Горе уму – Горе ума.
...
28 сентября
Июль – сентябрь поэтические годовщины
Тимуру Кибирову
Цикл этюдов о шедеврах русской поэзии сложился в достаточной мере случайно – вопреки газетному "канону" и, что называется, "под настроение". Летом минувшего года отрадных свежих впечатлений мне сильно не хватало, а "ругаться" решительно не хотелось. Пребывая в меланхолии, готовой сорваться в мизантропию, я все же понимал, что такое состояние духа, мягко выражаясь, не споспешествует торжеству литературной справедливости. Меж тем, если обозреватель не в состоянии поставлять тексты для газеты, в которой служит, ему остается одно – написать заявление об уходе. Но возможность обращения к этому, знакомому и не слишком трудоемкому, жанру тоже души не грела. Надо было что-то придумать. Тут я и вспомнил о двухсотлетии "Жизни Званской" и решил, что перечитать и вновь обдумать крепящий дух шедевр Державина будет приятно не только мне.
Так был написан первый из "юбилейных" опусов, работа над которым сильно меня взбодрила. Показалось, что эксперимент стоит продолжить. Не календарь заставляет нас перечитывать любимые стихи, но его подсказки (конечно, приблизительные – день в день попасть невозможно, но все же преимущественно речь в цикле идет о "летне-осенних" стихотворениях) иногда помогают ощутить таинственное согласие в разноголосице русской поэзии.
Стихотворения, которым посвящены публикуемые ниже очерки, рождались с интервалами в двадцать пять лет. (При десятилетнем ритме цикл, на мой взгляд, рисковал затянуться, а потому – наскучить читателю, при полувековом – просто не смог бы выстроиться.) Я надеялся, что несколько экскурсов в наше живое прошлое не отменят и не заглушат разговор о живой сегодняшней словесности. В какой мере это получилось, пусть судит читатель, но мне кажется, что разделы нынешнего "Дневника…" "Июль", "Август", "Сентябрь" (статьи, приуроченные к годовщинам, писались и печатались в эти месяцы) не слишком сильно отличаются от всех прочих его частей.
Составляя книгу, я решил не разносить "поэтические годовщины" по надлежащим датам публикаций (они, впрочем, стоят под текстами), но представить их вместе. Не в последнюю очередь – ради посвящения поэту, чья свободная, мужественная и веселая песнь живет верностью великому неушедшему и чаянием великого будущего.