Почему же Иличевский стал лауреатом? Все просто. Дело даже не в том, что его вычурная меланхоличная проза может нравиться сноровистому переводчику Эппелю, чьи экзерсисы исполнены примерно на том же уровне. Дело в том, что Эппелю, которого добрые люди величают писателем, не может нравиться достойная проза. Он штукарь (порой не без обаяния), которому тоже (и всегда) нечего сказать . Понятно, что оба случайно попавших в шорт-лист писателя сильно перед Эппелем провинились. Есть вина общая (ее Улицкая и Дмитриев разделяют с теми живыми и сильными авторами, что были блистательно заменены Сахновским и Тарном): их проза живет большой мыслью. Улицкая, кроме того, повинна в том, что уже получила "Большую книгу", а прежде – Букера. Дмитриев – тем, что был лауреатом премии Аполлона Григорьева. Да к тому же корешится с одним злокачественным критиканом (угадайте – с кем), который только и делает, что нахваливает своих дружбанов, раздает им все возможные премии и в грош не ставит изысканные (краше Иличевского!) творения г-на Эппеля. Кумовству – бой!
Что ж, от всей души поздравляю председателя букеровского жюри с победой. Так ведь сиял, что невозможно было за него не порадоваться. До литературы ли тут, если человеку наконец-то получшало! Улицкая и Дмитриев этот конфузный сюжет переживут легко. Они, как и другие настоящие писатели, цену себе знают. Да к тому же (тьфу-тьфу, не сглазить) и зарабатывать умеют.
Но ведь не один же г-н Эппель принимал судьбоносное решение? Куда смотрели четверо остальных судей? Не знаю. Я не психоаналитик и не знаток политтехнологии, а историк литературы. Знаю только, что можно быть замечательным поэтом (Олеся Николаева), режиссером (Генриетта Яновская), прозаиком (Олег Зайончковский), эссеистом (Самуил Лурье) – и при этом никудышним членом жюри литературной премии. Потому как поганое это дело – премии распределять. Терпеть не могу. Хуже – только экзамены принимать.
...
7 декабря
Взыскующий истины
Леонид Семенов. Стихотворения. Проза. М.: Наука; серия "Литературные памятники"
Леонид Дмитриевич Семенов был зверски убит вечером 13 декабря 1917 года. Нет, не большевиками, а бандитами, получившими свободу – вместе с неограниченными возможностями для насилия и грабежа – в результате долгожданной и светоносной Февральской революции, ласково-лживыми сказками о которой и сейчас – после публикации великого множества ужасающих документов и мемуарных свидетельств, после издания третьего и четвертого узлов "Красного Колеса"! – продолжают тешить себя иные патентованные умники. Его убили не в Петрограде (или ином "развращенном" цивилизацией городе), а в самой что ни на есть глубине России – в рязанской губернии, близ родового имения Гремячки, где Семенов несколько лет жил на отшибе, в простой избе, чередуя крестьянский труд с работой над заветной книгой о долгих и мучительных скитаниях (в прямом и переносном смысле) автора и обретении им нравственного света. Книга эта – "Грешный грешным" – осталась неоконченной. Рукописи были изодраны и сожжены погромщиками, разнесшими избу гранатой, испоганившими все, что попалось под руку (о том, что поживиться у "полоумного" барина-бессребреника нечем, подонки прекрасно знали), а заодно уж и стрельнувшими в хозяина-работника.
Семенову выпал жизненный срок гениев – тридцать семь лет. Гением он не был, хотя в тот короткий период, когда Семенов сполна отдавался словесности, нехудшие читатели ставили его в один ряд с великими сверстниками Блоком (тесно общавшимся с Семеновым и много о нем думавшим) и Андреем Белым. "Собрание стихотворений" (1905) – единственная прижизненная книга Семенова – и сейчас кажется если не родной, то двоюродной сестрой первой книги Блока ("Стихи о Прекрасной Даме" вышли немногим раньше). Некоторые стихи Семенова пророчат появление большого поэта. Но он выбрал иную стезю. Вернее, тем блужданиям и исканиям, которые сверстники Семенова переводили в область поэтического творчества (даже яростно отрицая литературу и экстатически мечтая о "простой и честной" жизни), он до конца подчинил свое земное бытие. Да и успешный бросок в зоревую, лазурную, туманную, изломанную и чающую неземной ясности модернистскую словесность был не только (и не столько) следствием прирожденной писательской складки (кстати, вовсе не гарантирующей истинные творческие свершения), сколько жизнестроительным актом. При том не первым.
Семенов родился в просвещенной дворянской семье (дед его – великий географ и путешественник в 1906 году стал по высочайшему повелению именоваться Семеновым-Тян-Шанским; достойно и удачно служили отечеству и другие старшие родственники), у него было безоблачное (елико это возможно) детство, он превосходно учился, но в старших классах, воспылав могучей страстью к музыке, едва не бросил гимназию. Композитором, однако, не стал (тут невольно вспоминается юный Пастернак), родителей на сей раз послушался и в итоге поступил в Петербургский университет, где быстро сменил естественный факультет (семейная традиция) на историко-филологический. Серьезно занимался наукой (Семенова-студента ценил равно взыскательный и блистательный эллинист Ф. Ф. Зелинский), чуждался "общественных" веяний, подчеркивал свою "правизну" и дворянскую стать. Что, впрочем, не противоречило модернистским литературным пристрастиям.
Поворот случился 9 января 1905 года. Печатается "Собрание стихотворений", пишутся и публикуются новые стихи, не сразу рвутся связи с литераторской средой, но университет оставлен – ради революции, то есть справедливости. Вместе с революцией приходит любовь – к не менее странной, чем сам Семенов, революционерке (кто-то скажет – святой, кто-то – полоумной; в этой связи полезно перечитать тургеневское стихотворение в прозе "Порог"), "сестре Маше". Маша была сестрой не Семенова, а другого знакового персонажа декадентско-революционно-богоискательской эпохи – поэта (с проблесками гениальности) Александра Добролюбова, сменившего крайность утонченного модернизма на радикальное опрощение, растворение в народе. (И с Семеновым это случится.) Любовь была обоюдной, платонической и надрывной – на вопрос о том, спасались ли "брат Леонид" и "сестра Маша" от нахлынувшей страсти (и плотских соблазнов) революционной деятельностью на российских просторах или, напротив, императив служения народу (отмщения страшному миру) заставлял их жертвовать личными чувствами, пусть отвечают ушлые психоаналитики. Встречи были редкими, взаимное восхищение (и сцепленное с ним самообличение) захлебывающимся, конец – страшным. Семенов прошел тюрьму, следствие и суд – был по большей части обвинений оправдан (что не означает – вовсе невиновен перед государством). Накануне его освобождения Маша умерла. Не исключено, что покончила с собой. Возможно, оказавшись перед чудовищным выбором: участие в теракте, то есть убийстве (Маша была эсеркой), или отказ, означающий попрание великих идеалов, неминуемо обрекающий на презрение однопартийцев, если не на остракизм. Возможно, "просто" не выдержало сердце.
Вскоре не выдержал кровавой корчи и Семенов. В июне 1907 (через полгода после смерти "сестры Маши") он пришел в Ясную Поляну и сумел заставить Толстого выслушать исповедь раскаявшегося революционера. Нет, не Толстой указал Семенову узкий путь опрощения, непротивления злу насилием, спасения в крестьянском труде и отказа от "барской" культуры. Решение было принято раньше, Семенов, кажется, даже в благословении Толстого не нуждался (хотя безусловно его искренне почитал) – он считал должным поведать признанному учителю жизни о своем выборе, а тем самым и поддержать великого ересиарха, и (в какой-то мере бессознательно) укорить его за недостаточную последовательность. Встреча с Семеновым и его судьба безусловно произвели на Толстого сильное впечатление. Толстой радовался визитам (не слишком частым) опростившегося барича (декадента, революционера) в Ясную Поляну, доверительно и подолгу с ним беседовал. Одобрял новые – совсем иные, нежели прежде – литературные работы Семенова (предварил публикацию в "Вестнике Европы" страшного рассказа "Смертная казнь" – "вещи", по Толстому "замечательной и по чувству, и по силе художественного изображения"). Называл его самым близким (ближе Черткова!) человеком. Но все же настойчиво просил, чтобы Семенов не обращался к нему на "ты".
А Семенов так обращался ко всем – к мужикам и шахтерам, с которыми работал ради хлеба насущного (денег не брал вовсе), к сектантам и скопцам, у которых искал истинного Бога, к былым знакомцам, к Толстому, к исправникам, губернатору и прочему начальству. И всех называл "братьями". А когда пришло время нести воинскую повинность, что противоречило нравственному чувству Семенова, не позволял себе лукавить с властями предержащими, не пошел на компромиссы, буквально обрекая себя на страдания (по некоторым данным, ему пришлось пройти через психиатрическое освидетельствование в больнице, то есть вплотную соприкоснуться с миром неметафорического безумия).
В последние годы Семенов обратился к вере своего детства – православию. Умерив "отказничество", он крестьянствовал на выделенных семьей двадцати десятинах и находил в рачительном хозяйствовании новую радость. Ходил в Оптину пустынь, надеялся стать монахом, но получил иной послух – старец Анатолий наказал ему жениться и принять священнический сан. 13 декабря 1917 года Семенов с будущей женой навещал тетушку (вероятно, в связи с предстоящими со дня на день свадьбой и рукоположением). В ее доме были написаны последние строки автобиографической книги "грешного", неустанно взыскующего правды и праведности. Домой вернулись в темноте: невесте, так и не ставшей женой, убежать от разбойников удалось, Леониду Семенову – нет.
Сочинения Семенова – символистские стихи, драма, эссеистика, "толстовско-народническая" проза, покаянные воспоминания – ныне составили том "Литературных памятников". Подготовил издание и написал статью (строго документированную, но полнящуюся истинно братской любовью к "поэту и жизнестроителю") Вадим Соломонович Баевский, отдавший долгие годы разысканиям о судьбе Семенова и размышлениям о его жизненном деле. Научное значение этого труда бесспорно, нравственное – переоценить невозможно.
...
18 декабря
Итоги
Имитация объективности
Не то что действительно проявлять эту самую объективность, но и имитировать ее, родимую, никаких сил нет. Должность и жанр, однако, обязывают, и, отскрипев зубами, просмотрев годовые содержания журналов и припомнив блуждания по книжным магазинам, с важным видом сообщаю: со словесностью все у нас в порядке. Только в четырех московских журналах за год напечатали семнадцать романов: три в "Знамени", по четыре в "Новом мире" и "Октябре", а в "Дружбе народов" (вот они, наши чемпионы!) так целых шесть. Один из них – "Матисс" Александра Иличевского ("Новый мир", № 2, 3) – получил нынешнюю Букеровскую премию, а у некоторых (тех, что после мая напечатаны) есть шанс овладеть следующей. Конечно, если не хлынет в начале 2008 года дождь романных шедевров, чего барометр анонсов вроде бы не пророчит.
Велика ли беда, что Анатолий Азольский ("Афанасий" – "Дружба народов", № 1; "Посторонний" – "Новый мир", № 4, 5, а у него еще в № 11 "Дружбе народов" повесть "Магара, или Расстреляйте меня на рассвете", которую можно назначить романом с тем же успехом, что "Афанасия") старательно и скучно тиражирует собственные удачные наработки десятилетней выдержки? Что Олег Юрьев ("Винета" – "Знамя", № 8) публикует пародию на собственный – неровный, но "цеплявший" и помнящийся – давний роман "Полуостров Жидятин", а Валерий Исхаков в "Призраке автора" ("Дружба народов", № 10, 11) совмещает стратегии Азольского и Юрьева, то есть автоплагиат с автопародией? Что цикл мемуарных историй Николая Климонтовича ("Последние назидания" – "Октябрь", № 4), во-первых, много жиже прежних (и похожих) записок утомленного плейбоя, а во-вторых, рядом с романом не лежал? (Тот же кунштюк провернул Захар Прилепин, собравший накопившиеся – распечатанные ранее по журналам – разнокачественные и в разные стороны глядящие рассказы и приклеивший к упаковке ассорти романный ярлычок – этот "Грех" с ним делит издательство "Вагриус".) Что серию милых тусовочных побасенок Марины Москвиной ("Дом на луне" – "Дружба народов", № 1, 2) принять за роман можно только в легком "олунении"? Что пушкинского "Дубровского" лучше читать в оригинале, а не в переводе на новорусский Дмитрия Стахова ("Генеральская дочка" – "Дружба народов", № 5)? Что "Редкие земли" Василия Аксенова ("Октябрь", № 2, 3) уверенно конкурируют с предыдущим (и тоже "Октябрем" тиснутым) творением неутомимого мастера – романом "Москва-ква-ква"? (И коришь себя за вынужденные злобствования – не ради дутой объективности, а из чувства непреходящей благодарности; ведь это Аксенов написал "Победу", "Затоваренную бочкотару", "Ожог", а недавно – "Вольтерьянцев и вольтерьянок"!) Что хотя один роман под названием "Цунами" мы уже читали (написал его Анатолий Курчаткин, а опубликовало в 2006 году "Знамя"), преподносят нам еще один, на сей раз сочиненный Глебом Шульпяковым и напечатанный "Новым миром" (№ 10, 11)? Что "Человек, который знал все" Игоря Сахновского ("Октябрь", № 1) это… А тут-то что не так? Вошел роман в букеровский шорт-лист? Вошел. А коли так, то нечего окрысиваться на Сахновского. Да и на прочих романистов. (Печатают же их просвещенные журналы!). И хватит скулить о какой-то там "беде".
Вот я и говорю: невелика беда. И бодро констатирую пышное цветение всех цветов. Разве не печатались в этом году Олег Зайончковский, Афанасий Мамедов, Евгений Попов, Ольга Славникова, Сергей Солоух, Александр Хургин, Евгений Шкловский, недавно высоко взорлившие Наталья Рубанова, Денис Гуцко, Дмитрий Новиков, то есть прозаики, чьи работы вызывали у меня острый и сочувственный интерес? Печатались. И если мне кажется, что дали они проходные, вторичные или просто плохие тексты (потому и не указываю адресов), то, во-первых, есть другие мнения (допускаю: мог чего-то и не расчухать – пусть будут правы защитники высоко ценимых мною писателей, если таковые найдутся), а во-вторых, знамо дело, художник не машина. Он имеет право как на риск, так и на замедление роста, оно же – накопление сил, оно же – углубление в найденную тему, оно же – самоповтор.
И на молчание писатель тоже имеет право. Каковым в уходящем году воспользовались, к примеру, Михаил Бутов, Марина Вишневецкая, Андрей Геласимов, Борис Екимов, Александр Кабаков, Владимир Маканин (не надо тыкать меня в "Испуг"; да, роман был окончательно сложен и издан книгой всего лишь в прошлом году, но "литературным фактом" стал много раньше, а то, что Маканин так долго не мог расстаться со своим лунным стариканом, на мой взгляд, весьма симптоматично), Олег Павлов, Алексей Слаповский… Права держать паузу у писателей, разумеется, никто не отнимет, но и преданный читатель имеет право задуматься, что сие молчание значит и что за ним последует – новые творческие решения или… Или мы останемся при вышеописанном изобилии.
Скажут, что ровно такое же "изобилие" пятнадцать, десять, пять лет назад я оценивал иначе и что дело тут во мне (возможны варианты: невесть что о себе возомнил, потерял чутье, обленился, наконец-то прозрел). Спорить не буду. И не потому, что нельзя быть судьей в своем деле (хоть и нельзя), а потому, что литература меня занимает больше, чем моя репутация. Так вот, я думаю, что нынешний литературный пейзаж серьезно отличается от того, что наблюдался еще недавно. Сумерки словесности, приход которых столь долго и блистательно расписывали наши золотые перья, в конце концов пришли . Нет, писатели еще не исчезли. Но и прежде самые энергичные похоронщики, вынося суровые вердикты, указывали на "исключения". Не о сравнительных достоинствах арбуза и свиного хрящика шел спор (да когда же у двух критиков не было трех мнений?), а о статусе словесности и роли писателя, каковые, по мнению большинства очень разных моих коллег, на рубеже 80-90-х годов претерпели радикальные и бесповоротные изменения. Искренне печалясь о якобы свершившейся гибели русского литературоцентризма (о "весельчаках" умолчу), сам факт "смерти" литераторы принимали не как вызов, требующий ответа, а как данность. Мол, конечно, все у нас не ахти (то ли дело волшебные 70-е!), но против всемирно-исторического процесса (пути которого абсолютно ясны) не попрешь. А значит, будем по одежке протягивать ножки. Пестовать толерантность. Вежливо принимать масскульт (он же китч). Широко (ирония в уголках губ) улыбаться всякому "новатору" (изобретающему велосипеды полувековой давности или сметливо использующему старые чертежи). Избегать межжурнальной полемики (да и как ее вести, если "признанные" авторы, хоть маститые, хоть дебютанты, одинаково – на вес золота – ценятся "Новым миром" и "Знаменем") и резких суждений, иронично взирая на тех, кто позволяет себе определенность. И аккуратно напоминать себе и людям: у нас сумерки (не ночь!), но и в эту пору суток (ее на наш век хватит) можно жить совсем неплохо.
Вопреки восточной мудрости от частого повторения слова "халва" (то есть "хрен") во рту стало не сладко (горько), но о-о-чень сладко (горько до слез). Об иных – политических, экономических, всемирно-исторических – причинах скукоживания нашей обильной талантами литературы (не глумлюсь; имею в виду потенциал многих писателей, а не их свежие свершения) пусть скажут другие, умеющие искать виноватых на стороне. Мне так и этой – внутрилитературной – достаточно. А если мои попытки иначе говорить о словесности воспринимались как пошлый и бесплодный "одобрямс", то это значит: худо я работал и за погружение в болото должен отвечать так же, как мои оппоненты.
"Объективность" та еще. Потому как были в 2007 году события, значимо противостоящие моему унынию. "Второе рождение" саратовского журнала "Волга" под именем "Волга XXI век" (ответственный редактор – Анна Сафронова). Появление в "Знамени" увлекательной и перспективной рубрики "Нестоличная Россия". Выход пятого тома словаря "Русские писатели. 1800–1917". Повести Ирины Поволоцкой "Жаворонок смолк" и Ирины Васильковой "Садовница" ("Новый мир", № 7), "Петербургские письма" и "Выкрест" Леонида Зорина ("Знамя", № 2, 9), продолжение мемуаров Руслана Киреева "Пятьдесят лет в раю" ("Знамя", № 5, 6), роман Михаила Успенского "Три холма, охраняющие край света" (М.: Эксмо), книга Ирины Лукьяновой о Чуковском в "ЖЗЛ", комментарии Олега Проскурина к репринту I тома "Поэм и повестей Александра Пушкина" (М.: Новое издательство), "Спекторский" Бориса Пастернака. Замысел и реализация" (статья и комментарии Анны Сергеевой-Клятис; М.: Совпадение)…