...
…то, на что я готов был под виселицей в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостью [27] .
По-разному трансформируя пушкинский "материал", Толстой заставляет читателя постоянно сопоставлять свой текст с "Капитанской дочкой" и таким образом выявляет всю сомнительность "милостивости" Грозного [28] .
Не менее сомнительна и справедливость царя. Здесь Толстой заставляет читателя вспоминать не "Капитанскую дочку", а "Песню про царя Ивана Васильевича…", сюжет которой воспроизводится в романе, но опять-таки с резкими смысловыми сдвигами. В поэме Лермонтова царь воплощает абсолютную справедливость (вовсе не подразумевающую жестокость!). Возмущенный мрачностью Кирибеевича на пиру, он считает должным спросить, почему опричник гнушается "царской радостью"; узнав о причинах печали опричника, готов пособить, но делает оговорку "Как полюбишься – празднуй свадебку, / Не полюбишься – не прогневайся"; царь не знает о посягательстве Кирибеевича на жену Калашникова; когда Калашников своей волей превращает потешный бой в суд Божий и наносит удар "прямо в левый висок со всего плеча", разгневанный царь все же спрашивает купца "Вольной волею или нехотя / Ты убил насмерть мово верного слугу"; казня Калашникова, Иван Васильевич руководствуется юридическими нормами, бесспорными и для купца ("Прикажи меня казнить – и на плаху несть / Мне головушку повинную"), тут же выполняя последние просьбы Калашникова (поддержка жены, детей и братьев преступника); особая торжественность казни свидетельствует об уважении царя к убийце его "лучшего бойца" и признает его право на такой выбор (с твердо обусловленными, заранее известными купцу последствиями) [29] . У Толстого царь собирается сватать Елену, зная о том, что она не любит Вяземского, и не допуская ослушания (182); он провоцирует Вяземского на похищение мужней жены, рассказывая сказку "слепого Фильки" и тут же посылая Вяземского к Морозову (217); когда Вяземский после обвинений Морозова напоминает о царском "дозволении", Иоанн тут же его опровергает (367); несмотря на очевидность лжи Вяземского царь назначает Божий суд (368–369); хотя "домогательство" проигравшего бой Вяземского выставить вместо себя охотника "было противно правилам", царь дает на то согласие (и лишь опасение "в Божьем суде прослыть пристрастным" заставляет его дать такое же право Морозову – 382–383); царь дает приказ спасти поверженного Хомяка, хотя Митька имеет право добить противника (386); победа Морозова на Божьем суде ведет его к новым унижениям: царь знает, что боярин не сядет "ниже Годунова", и тем самым провоцирует Морозова на новое ослушание, наказанием за которое станет заранее приготовленный "шутовской кафтан", а затем – лживые обвинения и казнь, которая уравняет Морозова с Вяземским (393, 395, 398, 401). По сути, царь отменяет приговор Божьего суда, то есть идет против Бога, но и здесь действует непоследовательно: назначенные Морозову муки (под которые и составлялись обвинения) Иоанн, "по непонятной изменчивости нрава, а может быть, и вследствие общей любви москвитян к боярину", заменяет "скорой смертью", что подается как царская милость (401). Если милосердие Пугачева и Екатерины оборачивается справедливостью, а справедливость лермонтовского Ивана Васильевича подразумевает милость, то у Толстого царь в равной мере чужд "закону" и "благодати". Иоанн знает только свою волю.
Не только царь, но и почти все персонажи приравнивают ее к воле Бога. Обличать Иоанна смеют только Василий Блаженный и пожалованный в шуты Морозов. Шут, как и юродивый, обладают особыми правами (которые, впрочем, не спасут Морозова от казни и едва спасут Блаженного – от убийства царя удерживает ропот толпы, вместо юродивого Иоанн пронзает "первого попавшегося ему под руку" из осужденных – 405). Пока Морозов оставался боярином (пусть опальным), он вел себя иначе: рассказав Серебряному о помрачении и собственноручных преступлениях царя, боярин провозглашал здравицу Иоанну (199); узнав, что ненавистный Вяземский прибыл по воле государя, торжественно встречал его хлебом-солью (264). Морозов-обличитель напоминает князя Михайлу Репнина (о его смерти Морозов рассказывал Серебряному, хотя сюжет этот был известен большинству читателей по "Истории…" Карамзина и ранней балладе самого Толстого), однако автор таким образом не "удваивает" персонажей, а, как и в ряде отмеченных выше случаев, вкладывает в знакомый текст новый смысл. Укоряя царя, Репнин уповал на его "выздоровление":
Тут встал и поднял кубок Репнин правдивый князь:
"Опричнина да сгинет! – он рек, перекрестясь. -
Да здравствует во веки наш православный царь!
Да правит человеки, как правил ими встарь" (1: 233).
У Морозова надежд нет – время самообмана, которому отдали дань и Репнин, и сам Морозов, и Серебряный, прошло, но большинство персонажей упорствуют в заблуждении. Даже осуждая Иоанна, а не опричнину (Серебряный говорит Елене: "Не татары, а царь губит Русь" – 430), они не могут увидеть за преступлениями – стратегию и понять, что она в точном смысле богопротивна. Меж тем молясь о том, "чтобы не было на Руси одного выше другого, чтобы все были в равенстве, а он бы стоял один надо всеми, аки дуб во чистом поле!", царь отрицает не те или иные установления, но суть божественного миропорядка. Об этом знают вечные звезды:
...
Ах, ты гой еси, царь Иван Васильевич! Ты затеял дело не в добрый час, ты затеял, нас не спрашаючи: не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор с пригорками, не бывать на земле безбоярщине! (227).
Переходя от прозы к стиху, Толстой отсылает не столько к былинной традиции, сколько к лермонтовской "Песне…", где царь – центр и стержень правильно устроенного мира ("Не сияет на небе солнце красное, / Не любуются им тучки синие – / То за трапезой сидит во златом венце, / Сидит грозный царь Иван Васильевич" [30] ), а правом на свою "правду", судьбу и личностное достоинство обладают все три героя, чьи имена входят в название поэмы. Толстовскому же Иоанну ненавистен всякий сколько-нибудь выходящий из ряда человек; он губит не только "чужих" (тех, кто дерзает морально осудить царя), но и "своих", что так или иначе "своевольничают" (Басманов, Вяземский, царевич Иоанн), полагаются не на одну царскую волю, но на свои заслуги или колдовскую помощь, вступают в союз с нечистым, словно нарушая "прерогативу" царя [31] , – так бьет "своих" обезумевший на охоте кречет Адраган (300).
Люди (включая самых душевно чистых) видят в действиях Иоанна эксцессы, которые объясняются происками дурных слуг и/или колдовством. Они этим удручены, но в принципе убеждены: "на то и царь, чтобы карать и миловать" (195), то есть не допускают какой-либо возможности ограничения царской воли. Этим и пользуется Иоанн, вводя опричнину по "уговору", приняв который земцы легитимизируют то, что сами считают беззаконием. Праведник Морозов объясняет Серебряному, почему иначе поступить было нельзя: "Разве царю можно указывать? Разве он не от Бога?" (198). Этот тезис возникает в романе постоянно, но он характеризует персонажей, а не выражает авторскую позицию, представленную в эпиграфе из Тацита, предисловии и послесловии.
"Возмутительные явления" Иоаннова царствования "были подготовлены предыдущими временами, и земля, упавшая так низко, что могла смотреть на них без негодования, сама создала и усовершенствовала Иоанна" (445). Грозный был "проявлением Божьего гнева", но гнева не за некие отвлеченные прегрешения, а за долгое "отсутствие общественного мнения" (445; и добавим: ослабление чувства личного достоинства). Приятие этого гнева как данности, отождествление Божьей воли и воли одержимого сатаной царя, отказ от противодействия злу, усугубляет общую вину, готовит будущие несчастья и, по сути, является кощунством [32] .
В романе эти мысли проводятся прикровенно, но позднее Толстой их будет высказывать прямо, в частности, в двух балладах, расшифровывающих намеки "Князя Серебряного". Так, в "Змее Тугарине" (1867) перефразируется пророчество Морозова; ср.:
...
Нахлынет орда на Москву, и не будет воевод отстаивать святыни Господней. Запылают храмы Божии с мощами святителей, настанут опять Батыевы времена. И будешь ты, царь всея Руси, в ноги кланяться хану и, стоя на коленях, стремя его целовать! (396)
и:
Настанет тяжелое время,
Обнимут твой Киев и пламя и дым,
И внуки твои будут внукам моим
Держать золоченое стремя! (1: 257).
Морозов не может точно предсказывать будущее (таким знанием в мире Толстого обладают лишь персонажи, так или иначе связанные с дьяволом: мельник в "Князе Серебряном", волхвы – в "Смерти Иоанна Грозного", балладный Тугарин), поэтому он предсказывает не Смуту, а новое иго, подобное игу старому. Но согласно Толстому, рабствование татарам и подготовило царствование Грозного, предсказанное Тугариным:
И честь, государи, заменит вам кнут,
А вече – каганская воля! <…>
И время придет,
Уступит наш хан христианам,
И снова подымется русский народ,
И землю единый из вас соберет,
Но сам же над ней станет ханом!
И в тереме будет сидеть он своем,
Подобен кумиру средь храма,
И будет он спины вам бить батожьем,
А вы ему стукать и стукать челом -
Ой срама, ой горького срама (1: 258).
Зачин эпизода с неназванным, но узнаваемым Грозным в "Потоке-богатыре" (1871) ("Вдруг гремят тулумбасы; идет караул / Гонит палками встречных с дороги" – 1: 309) варьирует описание царского выезда на казнь в романе:
...
Тишину прервал отдаленный звон бубен и тулумбасов <…> Впереди ехали бубенщики, чтобы разгонять народ и очищать дорогу государю, но они напрасно трясли бубны и били вощагами в тулумбасы: нигде не было видно живой души (399).
В романе москвичей нужно сгонять на казнь, а их ропот спасает Блаженного. В балладе Толстой убирает смягчающие оттенки – вся толпа валится перед царем "на брюхи", прежде воскликнув: "То земной едет бог, / То отец наш казнить нас изволит", что вызывает удивление и негодование Потока:
Мы честили князей, но не эдак!
Да и полно, уж вправду ли я на Руси?
От земного нас бога Господь упаси!
Нам писанием велено строго
Признавать лишь небесного Бога (1: 309–310).
Именно об этом забыли все герои "Князя Серебряного". Толстой вовсе не считает их терпение добродетелью, на что прямо указывает эпиграф из Тацита:
...
А тут рабское терпение и такое количество пролитой дома крови утомляет душу и сжимает ее печалью. И я не стал бы просить у читателей в свое оправдание ничего другого, кроме позволения не ненавидеть людей, так равнодушно погибающих (159) [33] .
Поступившись главным (признав "земного бога"), герои Толстого не замечают, что их личная нравственность оказывается бессильной, что зло вводит в соблазн все больше народу [34] , что сами они невольно впадают в грех (таков грех Елены и Серебряного перед Морозовым). Если Серебряный утешает себя тем, "что он в жизни шел прямою дорогой и ни разу не уклонился умышленно" (432), то сознание одиночества и бессмысленности будущей жизни от того не слабеет. Если автор сочувствует светлым героям (примиряющий последний абзац романа), то это не значит, что он не видит их вины. Личное счастье невозможно и потому, что всем русским людям плохо, и потому, что даже лучшие из них счастья не заслужили.
Из письма Толстого С. А. Миллер от 13 декабря 1856 мы знаем, что писателя тревожила бесхарактерность заглавного героя ("бледнее всякого jeune-premier"), что он думал "сделать его глупым и храбрым, дать хорошую глупость", но опасался, что тогда князь "слишком был бы похож на Митьку" (4: 93). О простодушии князя Толстой говорит на первых же страницах, но двойником Митьки все же его не делает. В конце романа Серебряный начинает нечто смутно понимать, хотя и не может "облечь в ясные очертания" (432). Вот его последняя беседа с Годуновым (уже после отказа от царской милости):
...
Каждому, Борис Федорович, Господь свое указал: у сокола свой лет, у лебедя свой; лишь бы в каждом правда была.
– Так ты меня уж боле не винишь, князь, что я не прямою, а окольною дорогой иду?
– Грех было бы мне винить тебя <…> Все на тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть на тебя!
Затем князь обещает не верить будущей клевете на своего собеседника (424). Конечно, тут фиксируется предусмотрительность Годунова (которому нужно, чтобы благородный князь стал при необходимости его защитником), но не менее важно, что Серебряный Годунова заранее оправдывает – и перелагает на него ответственность за будущее "всей земли". Уклоняясь от близости к царю, князь ставит свою чистоту выше общей пользы. Толстой констатирует: Годунову не удалось при дворе Грозного сохранить совесть. Но одновременно писатель осторожно сеет подозрение: так ли бы случилось, если бы Серебряный был долгие годы рядом с Борисом? Быть вдвоем при царе Серебряному предлагает не только Годунов (423), но и негодяй Басманов (356), что должно бросить еще одну тень на Годунова и его интриганскую затею. Но о том же говорит во время битвы Максим Скуратов:
...
Так стало мне ясно, сколько добра еще можно сделать на родине! Тебя царь помилует <…> А ты возьми меня к себе; давай вместе думать и делать, как Адашев с Сильвестром (350).
Упоминание погубленных царем праведных советчиков свидетельствует не о наивности, но об убежденности персонажа: Адашев и Сильвестр погибли, но какое-то время боролись за душу царя, остерегали его от зла и сделали много доброго, значит, надо повторить их подвиг. Умирая, Максим завещает Серебряному: "Сделай же один, что хотели мы вдвоем сделать" (351), то есть "предсказующе" цитирует "Голос с того света" Жуковского:
Друг, на земле великое не тщетно;
Будь тверд, а здесь тебе не изменят;
О милый, здесь не будет безответно
Ничто, ничто: ни мысль, ни вздох, ни взгляд.
Не унывай: минувшее с тобою;
Незрима я, но в мире мы одном;
Будь верен мне прекрасною душою;
Сверши один начатое вдвоем [35] .
Завета Максима Серебряный не исполняет, и не случайно именно воспоминания о погибшем названном брате, который один сумел бы помочь князю действовать правильно, повергают Серебряного в полное отчаяние. За фрагментом о Максиме следует описание леса, в котором князь исчезает навсегда (432–433).
Разумеется, о вине Серебряного в "уклонении" говорится осторожно (тут важен отрицательный пример Годунова, которому, напомним, Серебряный дал возможность действовать в одиночку!), но все же этот мотив ощутим. В этой связи обратим внимание на номинацию протагониста. Он полный тезка первого царского шурина, Захарьина-Юрьева, но в отличие от персонажа "Смерти Иоанна Грозного", что оставался при царе до конца и сохранил чистоту (хотя поздно разгадал и не сумел остановить Годунова), князь бесследно сгинул, а не стал родоначальником новой династии и фольклорным героем. (Читатели романа знали, что в народных песнях спасителем царевича был другой Никита Романович.) Упоминающаяся же в летописях и "Истории…" Карамзина фамилия князя происходит от металла благородного, но чуть сомнительного, всегда уступающего "золоту". Князя Золотого Толстой на Руси не нашел.
Задуманный в конце 1840-х годов "Князь Серебряный" оспаривает наиболее влиятельные об эту пору литературные трактовки русской истории. Толстого не устраивает лермонтовская апология справедливости Грозного, и потому он перестраивает сюжет "Песни…", а лермонтовским размером произносит высший – "звездный" – приговор царю. Он отрицает успокаивающий оптимизм Загоскина (характерный не только для "Юрия Милославского", но и для "Аскольдовой могилы" и романов из петровской эпохи – "Русские в начале осьмнадцатого столетия" и "Брынский лес", которые также завершаются преодолением "временных трудностей"), и потому избирает предметом не выход из Смуты, но вхождение в Смуту, тема скрытого, но неуклонного приближения которой для "Князя Серебряного" не менее важна, чем злодейства Иоанна. Глубоко прочувствовав смысловую неоднозначность историософской концепции "Капитанской дочки", он переставляет пушкинские акценты. Система религиозно-этических норм (при отсутствии норм, подразумевающих права личности, значимость "общественного мнения" и пусть трудно, но достигаемый консенсус между государем, первенствующим сословием и народом) сохраняет обаяние (отсюда резкое разделение праведных героев и Иоанна с присными; отсюда возможность личного покаяния для разбойников, которые все же лучше опричников), но отчетливо обнаруживает "изнанку" (общее искажение "правды" – его аналогом у Пушкина была крайняя жесткость обеих противоборствующих в пугачевщину сторон; перспектива новых смут, которую, как помним, не упускал из виду и Пушкин). Эта смысловая коррекция вела к отказу от "счастливого конца" (и в личной, и в государственной сферах) и "проблематизации" казавшегося идеальным героя, который сохраняет чистоту, но не исполняет скрыто возложенной на него миссии спасителя. В этом плане князь Серебряный оказывается сродни Обломову (создатель которого не случайно восхищался романом Толстого), царю Федору и князю Мышкину. Поражение Серебряного (и большинства светлых героев русской литературы) столь же закономерно, как торжество любимых героев Вальтера Скотта или Диккенса. Ориентация Толстого на "устаревший" жанровый образец и введение в роман "сдвинутых" цитат из "Айвенго" (спасение царевича разбойниками, слабость Вяземского на Божьем суде) не были следствием малой изобретательности автора или стремления состязаться с Вальтером Скотта на его поле. Жанр и отсылки указывали на принципиальное отличие нашей истории от истории западноевропейской, выпадение России из которой Толстой считал первой, главной и не преодоленной национальной трагедией.
...
Конспективный вариант статьи опубликован в: The Real Life of Pierre Delalande. Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander Dolinin (= Stanford Slavic Studies. V. 33). Stanford, 2007. P. 1.
"Весенние чувства" графа А. К. Толстого
Александру Львовичу Осповату
В конце весны – начале лета 1871 года А. К. Толстой пишет несколько разножанровых, но тесно меж собой связанных поэтических текстов: баллады "Илья Муромец" (май?), "Порой веселой мая…" и "Сватовство" (май-июнь?), стихотворения "То было раннею весной…" (май) и "На тяге" (май) [36] и рискованную "Оду на поимку Таирова" [37] . В эту же пору если не были завершены, то писались (или, по крайней мере, задумывались) баллада "Алеша Попович" и "Отрывок (Речь идет о бароне Вельо) ".
На то, что "Алеша Попович" (принятая датировка – лето; 199) писался в мае-июне, косвенно указывает фраза из письма М. М. Стасюлевичу от 3 июля (канун отъезда из малороссийского имения Красный Рог в Карлсбад). Сообщая о стихотворениях, которые он готов отдать в "Вестник Европы", Толстой добавляет: