...
Все это реальные проблемы, с которыми сталкивается большинство молодежи и с которыми не сталкивается ее меньшинство (вернее, это меньшинство выигрывает от существования для большинства этих проблем). И водораздел откровенно проходит по классовому принципу. Власть эти проблемы решить не в состоянии. Напротив, власть их породила, и власть материально и политически заинтересована в наличии этих проблем. Власть (правящий класс) виновна в том, что эти проблемы вообще существуют <…> наше общество тяжело больно. От того, что проправительственные СМИ (иных, по Тарасову, в России нет. – А. Н. ) скрывают существование болезни, болезнь не исчезнет. Наоборот. И лечение может быть только хирургическим .
Курсив праведного борца.
В качестве иллюстраций к манифесту Тарасова могут быть использованы как очерк Ксении Перепелицы "Особенности национального воспитания", так и два рассказа повсеместно привечаемого Захара Прилепина.
...
Развернув позера за плечо, я сделал то, чего никогда не позволял себе делать с посетителями клуба, – ударил его в лицо, в челюсть, хорошим, плотным ударом. Поймал его за плащ, не позволил упасть. Схватил за волосы, они были сальные и скользкие, выровнял голову и ударил снова, метясь по зубам.
Отпустил позера, и он упал вперед лицом, отекая кровью, слюной, еще чем-то.
– Он не поедет, – сказал я таксисту ровным голосом. Таксист кивнул головой и укатил.
Молоток (второй вышибала в ночном клубе, где герой служит охранником. – А. Н .), с красным лицом, ударил ногой, пудовым своим берцем, по ребрам. Его подбросило от удара. Закашлявшись, он встал на четвереньки и попытался так идти. Я наступил на его плащ.
– Не уходи, – сказал я ему.
Молоток еще раз ударил позера – по животу, и мне показалось, что изо рта позера что-то выпало.
Руки его ослабли, он не устоял на четвереньках и упал лицом, щекой в лужу, выдувая розовый пузырь, который все время лопался.
Я присел рядом, прихватил его покрепче за волосы на затылке и несколько раз, кажется семь, ударил головой, лицом, носом, губами об асфальт. Вытер руку о его плащ, но она все равно осталась грязной, осклизлой, липкой.
Пламенный привет хирургу Тарасову.
Вам интересно, чем конкретно провинился "позер"? Сообщаю: конкретно – ничем. Позер с "голосом старого педераста" с самого начала не понравился вышибале, которому потом выпала нервная ночь. Вам интересно, сочувствую ли я гостям приблатненных ночных клубов? Рапортую: не сочувствую. Равно как их содержателям. И охранникам. Которым, вестимо, больше некуда податься. Более того, я не уверен, что своему герою так уж сочувствует сам Захар Прилепин, наградивший его, впрочем, собственным литературным именем.
Вот Анатолий Азольский к своему Афанасию из одноименной повести (тоже "Дружба народов") относится с симпатией – одинокий волк, прошедший лагерную выучку, может дать слабину (из-за чего, в конечном счете погибает другой человек), но уж зато потом его с верной стези не сшибешь: покрывать любовницу-начальницу не станет, с советской юстицией в поддавки играть не будет – и таким манером то ли в грехе покается, то ли от обольстительно-стервозной сожительницы ускользнет. Производственный детектив хрущевских времен завершается встречей былых любовников. Выясняется, что вопреки своим стальным клятвам герой на допросе в прокуратуре все-таки не сказал, что подруга-начальница допустила к опасным работам пьяного в дымину мужика, тем самым купив себе продолжение сладкой ночи, ценой его жизни. Промолчал, ибо его о том не спросили. Дамочка, прежде готовая заживо схарчить бунтаря-правдолюбца-любовника, изумляется: "– И ты не мог позвонить мне?.. – А зачем?.. Что изменилось бы?" И в самом деле, измениться в этом – подлом, воровском и пьяном – мире, слепком и символом которого предстает обыкновеннейший заводик, не может ничего и никогда. Любовью здесь и не пахло – пахло похотью, ложью, спиртом и советской властью. И все бы хорошо, да берет сомнение: только ли потому промолчал герой, что его в лоб о сожительнице не спросили? Или потому, что смекнул: плетью обуха не перешибешь, эта курва все равно вывернется. Или потому, что на самом деле боялся своей пассии, а еще больше хотел от нее наконец избавиться. Тоже – любой ценой. Понятно, что все это мои досужие домыслы. Азольский своих матерых волков в обиду не дает. Его одиночки, сколь бы жестоки ни были, что бы ни вытворяли, какие бы барьеры ни сметали, всегда правы – ибо государство и общество всегда еще хуже.
Нет ни малейшей охоты защищать палачей и ублюдков, воров и демагогов, "элитарных" мальчиков, покупающих курсовые за сотни долларов (хорошо понимаю ярость Тарасова, рассказывающего о таких студентах!), и блатарей, гуляющих по борделям, лживых журналистов и попсовых идолов. Но и те, кто полагает такой мир единственно сущим, кто сладострастно пугает нас как реальными, так и старательно и убедительно сконструированными ужасами, кто злорадно повторяет чем хуже, тем лучше, кто целенаправленно преподает обществу науку ненависти, тоже пусть ищут других адвокатов и союзников. И честное слово, для того чтобы размежеваться с этими и теми , никакой необходимости в "иллюзионной" возгонке a la Мелихов вовсе не требуется. Грешен, но всегда думал и сейчас думаю: отождествление идеалов и "грез", то есть отрицание идеалов как таковых, ведет прямиком к цинизму. И больше – никуда.
Читать в "Знамени" стоит "Петербургские письма" Леонида Зорина и "бенефисную" подборку филолога Вадима Баевского (три этюда о Мандельштаме, размышления о "нашей университетской науке", воспоминания о М. Л. Гаспарове). Прочитав Зорина и Баевского, понимаешь, чем "иллюзия" отличается от надежды.
...
19 февраля
Мы весняночку поем
Зря я сетовал в конце прошлого года на недород романов – обеспечили наши журналы будущему букеровскому жюри широкий фронт работ. Нынче с "крупными формами" – полный порядок. По крайней мере – по части количества. "Октябрь" (№ 2) начал печатать "Редкие земли" Василия Аксенова, "Новый мир" (№ 2) – "Матисса" еще недавно "молодого", а теперь входящего в большую силу Александра Иличевского, "Дружба народов" – "Лотерею "Справедливость"" почти столь же перспективного и ласкаемого литературной общественностью Сухбата Афлатуни. Выводы делать рано – надо бы дожить до марта и прочитать окончания. Пока замечу, что "Редкие земли" все-таки бодрее, чем прошлогодняя "Москва-ква-ква". Не в последнюю очередь за счет возвращения (возрождения) героя давних очаровательных детских книг Аксенова "Мой дедушка – памятник" и "Сундучок, в котором что-то стучит", естественно повзрослевшего, нажившего бешеные деньги и чертову тучу коварных ворогов (то есть ставшего "олигархом первого ранга" – догадайтесь: каким именно?), но сохранившего веселый авантюрный дух. В эпизодах возникают и другие знакомые лица.
...
Трое остальных (сокамерники чудо-олигарха, коего ослепительная и неукротимая боевая подруга в описываемый момент освобождает из узилища. – А. Н. ), до этого безмятежно посапывающие в сладких снах, услышав родимый советский голос, стали протирать свои глазенации и садиться в шконках. Потрясенный автор (несравненный "Базиль Пауль Окселоттл, эсквайр", принимающий непосредственное участие в им же изобретаемых головокружительных приключениях. – А. Н. ) немедленно узнал в них своих героев из предыдущих сочинений, которых нынешний критик Земнер Макар Андреевич предпочел бы забыть, как сон, но не сладкий, а дурной с его точки зрения (а то с чьей же еще? – А. Н., он же М. З .): итак – Игорек Велосипедов, полностью тощеватый (хорошо, что не "тощестью полноватый". – М. З ., то есть, извините, А. Н .) и потому мальчиковый на вид ("Бумажный пейзаж"), преувеличенно раздутый, словно представитель шинной промышленности Фил Фофанофф ("Желток яйца") и, наконец, умеренно под стать Стратову (главному герою. – А. Н .) мускулистый и зевающий со сна в манере паяца Саша Корбах ("Новый сладостный стиль").
Если Аксенову охота войти в компанию "звездных" сочинителей, которые, по их многократным заверениям, критиков не читают, но не упускают случая "художественно" ущучить своих злокозненных зоилов, то остается развести руками (хозяин – барин) и поблагодарить автора "Редких земель" (как прежде – Бориса Акунина, Виктора Пелевина, Владимира Сорокина) за бесплатную популяризацию моих суждений. Раньше о том, что я считаю три названных выше романа творческими неудачами замечательного и горячо мной любимого писателя, знали только мои читатели – теперь знают еще и читатели Аксенова. Если, конечно, разгадали намек, едва ли кому-то, кроме собратьев по цеху интересный. Однако именно этому – достаточно узкому – кругу адресуется не так уж мало сочинений. Иногда – по-своему обаятельных.
Таков роман Марины Москвиной "Дом на Луне" ("Дружба народов", № 1, 2) – усмешливая, трогательная и, как обычно, чуть кокетливая история о том, как непрактичные мама (писательница Маруся) и папа (художник Кеша), дедушка (отставной дипломат Серафим) и бабушка (культурно-номенклатурная дама Маргарита) зарабатывали деньги на квартиру для своего "мальчика", который задумал жениться на провинциальной, деловитой, но – вопреки ожиданиям – совсем не стервозной, а, напротив, очень милой девочке. Милы, забавны и, отчасти благодаря своим странностям, симпатичны все члены интеллигентного семейства. Милы даже их перебранки и, если вдуматься, хамские наезды "мальчика" на безалаберных предков, которые не сподобились загодя решить его квартирный вопрос. Милы печальные составляющие сюжета: изящные задумки то и дело срываются, тихих интеллигентов все время кто-то норовит облапошить, общий фон действия обрисован в нарочито устрашающих тонах – из всех углов рычит типовая "уголовная хроника", а светлоокие простачки то дуют на воду, то покупаются на стопроцентную туфту, то ломают об колено природную гордость. В результате – после многих обломов – мечты сбываются, хотя, как замечено по ходу дела, купить квартиру здесь труднее, чем на луне. Автор, мягко иронизируя над любимыми персонажами, твердо ведет главную линию. Не думайте, дескать, что нам – московским интеллигентам при старинной мебели, хороших книжках и с допотопных времен сохранившихся связях – так уж сладко живется. Мы не какие-нибудь там "новые русские": у нас и суп жидковат, и звериной хватки нет, и витать мы привыкли в эмпиреях, но – слава взаимной любви, природным талантам и чувству юмора! – пропадать не думаем. Чего и вам, дорогие читатели, от души желаем. Понимаю. И понимаю, что как раз на мое (точнее – людей моего социально-психологического типа) понимание текст рассчитан. Прочие – чужие. Их просто нет. А коли так, выпускаем на арену всех родных и знакомых Кролика.
...
Раз как-то "мужика с луной" (эта придумка Кеши и принесла основной квартирный капитал. – А. Н. ) пригласила на приватную вечеринку известная писательница (оставляю рискованную дефиницию на совести Москвиной. – А. Н. ), житель Жуковки Оксана Робски. Она хотела не только Луну и соловьев, но чтобы сам художник почтил своим присутствием компанию ее друзей, собравшихся у нее в загородном доме по случаю выхода новой книги <…> Его познакомили с режиссером Житинкиным, братьями Полушкиными, авангардными модельерами, литературным критиком Андреем Немзером и самим Никасом Сафроновым.
Вероятно, Кеша меня с кем-то спутал. Может, с поющим в "Новой опере" тезкой-однофамильцем (есть такой). А может, с каким-нибудь настоящим "литературным критиком", из тех, что ритмично чередуют пиар соловьих Рублевского шоссе и соловьев российского генштаба. Лестно, конечно, но не знаю, какой цитатой ответить: то ли увековеченной Лермонтовым поговоркой Каверина ("Где нам дуракам чай пить, да еще со сливками"), то ли репликами Коровьева и Бегемота ("Нам чужого не надо. – У меня скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь к чужому"). А всего нелепее, что никто (кроме нескольких моих знакомцев) от шуточки Москвиной и бровью не поведет. Меж тем роман изобилует подобными финтифлюшками. Якобы колкими, якобы что-то значащими, якобы артистичными, по сути же – шаблонными, ненужными и портящими совсем недурную городскую сказку.
Что до "малой прозы", то ее авторы вполне верны себе, будь то играющая в обыденную мистику Елена Долгопят ("Рассказы о любви"), брутально-роковой Захар Прилепин ("Сержант"), изощренно отслеживающий психологические вибрации Евгений Шкловский (подборка "Люди и вещи"; все трое – "Новый мир"), печально комикующий Александр Хургин ("Трижды три рассказа"; почему "трижды три", а не просто девять? – а так "абсурдинки" больше) или посадско-макабрический Асар Эппель ("Дурочка и грех"; оба – "Октябрь"). Мне всего интереснее было читать Шкловского и мемуарное эссе Сергея Костырко "Дед. К понятию "архаика"" ("Новый мир"). Но и к остальным сильных претензий не предъявишь. И дебютант Виктор Ремизов ("Пол-лося", "Командировка" – "Новый мир") борозды не портит.
Не исключаю, что событием будет сочтена повесть Дениса Гуцко "Покемонов день" ("Дружба народов"), которую редакция аттестует "горькой" (что да, то да, только кто у нас не "горький"?), "остроумной" (не сказал бы; Гуцко склоняет на русские нравы и накачивает всяческой метафизикой один из эпизодов "Криминального чтива", мне вымученным кажется и оригинал) и "беспощадной". Последнее столь же неоспоримо, сколь туманны вина старательно опускаемого героя и причины лютого гнева, который обращает на него (на себя, на весь мир) даровитый автор.
Ладно, не за горами март, а с ним и окончания трех романов. Авось хоть какой-нибудь да вывезет.
...
27 февраля
P. S. Не вывез. И повесть Гуцко событием не стала (что вполне заслуженно). А о чем поведали в своих рассказах дебютант Ремизов, обычно высоко ценимый мною Хургин и почитаемый за большого стилиста знатный литтусовщик Эппель, я по прошествии года вспомнить решительно не могу. И, признаться, не слишком из-за того грущу.
Март
Избирательное сродство
Ирина Лукьянова. Корней Чуковский. М.: Молодая гвардия; серия "Жизнь замечательных людей"
В заключительной главе огромной (около тысячи страниц) биографии Корнея Чуковского Ирина Лукьянова пишет: "Татьяну Литвинову К. И. когда-то попросил: "Если кто-то скажет на моих похоронах, что у меня был сложный и противоречивый путь, дай ему в морду"". Чуковский смолоду не переносил штампов. С годами ратоборствовал с ними все более азартно. Отчасти таким образом сублимируя ненависть к неизбежно рождающей мертвую речь "социальной действительности", отчасти творя нарочито комический образ словно бы безобидного, старомодно-обаятельного ревнителя "великого и могучего" русского языка. (Оба этих аспекта описаны в книге Лукьяновой точно и тонко.)
Все так, однако гротескную просьбу Чуковского не стоит числить исключительно по ведомству поведенческой игры. Или сводить к трюизму: мол, по прямым дорогам движутся исключительно фантомы, вроде "простого советского человека". Дело в том, что бесившее Чуковского клише было не только "пустым", но и изуверски изворотливым. Оно не только вгоняло личность в надлежащую клетку (мол, недопонимал, был "социально ограничен", совершал ошибки), но и давало индульгенцию корежащей судьбы и души системе, стопорило попытки пробиться к элементарной правде, насущно необходимому различению "черного" и "белого". Сакраментальное редакторско-цензорское "все сложнее" господствовало даже в самые вегетарианские советские времена. И, кстати, успешно возрождается сегодня.
В самом деле, судьба и личность любого человека (не только "замечательного") сложны (не сводимы к "обстоятельствам" и в изрядной мере закрыты для стороннего наблюдателя), но это не отменяет их глубинной "простоты". И Чуковский, отшвыривая будущую обтекаемую ложь, требовал, чтобы о его извилистом пути и его фантасмагорическом душевном строе было сказано: все просто!