Жил на российской земле человек, изначально обреченный киснуть на самом нижнем этаже социальной иерархии (незаконнорожденный сын крестьянки), но щедро наделенный талантом, энергией, страстью к труду, верой в просвещение и честолюбием. Его били, ломали, гнули, унижали все и всегда – начиная с гимназического начальства, вышвырнувшего "неблагополучного" подростка из казенного учебного заведения, и кончая советскими идеологическими надсмотрщиками, не оставлявшими в покое живого всенародно чтимого классика-патриарха. А он держался – меняя амплуа (газетный фельетонист, критик, детский поэт, теоретик и практик перевода, историк литературы), добиваясь совершенства и первенства на любом поприще и оставаясь самим собой. И в итоге всех победил. Потому как жил долго – что неоднократно советовал младшим современникам.
Эта рекомендация Чуковского столь же известна, сколь загадочна. Почему в России (может быть, все-таки и в других странах тоже?) следует жить долго? Потому что все задуманное сбудется? Потому что жизнь одарит неожиданностями и станет "интересно"? Потому что только старость избавляет от иллюзий, а, сравнив лично знакомые тебе век нынешний и век минувший, убеждаешься, что ничего нового ("интересного") под луной нет и быть не может? Потому что жизнь – какой бы подлой она ни была – остается великой ценностью? Или потому, что чем дольше живешь, тем больше "своего" (того, что почитаешь самым главным, к чему был призван) ты можешь сделать? Опираясь на контрастные мемуарные свидетельства, Лукьянова заставляет читателя понять: эти переливающиеся несхожими смыслами, а то и взаимоотрицающие ответы сосуществовали в сознании пережившего многое и многих Чуковского. Как на протяжении всей долгой и пестрой жизни Чуковского сосуществовали в его душе (а стало быть и в его книгах, и в его артистично изменчивом "образе") тяга к экстравагантности и любовь к простоте, нервная взвинченность и расчетливая трезвость, захлёбное веселье и черная меланхолия, парадоксальность и прямолинейная назидательность, упрямое западничество и горячее почвенничество, наивная ребячливость и продуманная игра в "детскость".
Выходит, упираемся мы в ту "двойственность", которую сам Чуковский любил подмечать у своих героев? Можно сказать и так. Но помня, что, как Чуковский видел некоторое, пусть чаемое, единство в "двух душах Максима Горького" или двух ипостасях Ахматовой, так и его биограф постоянно сигнализирует нам о верности разноликого Корнея Ивановича самому себе.
Всякого биографа подстерегают два соблазна: с одной стороны – сусальная идеализация персонажа, который в таком случае освобождается как от "неприятных" свойств характера, так и от реального драматизма судьбы, с другой же экстаз "разоблачительства", иногда – "морализирующего", иногда – пошло злорадного ("мал, как мы, мерзок, как мы"), а иногда – восхищенного – мол, только негодяй может быть большим художником. Вторая тенденция Лукьяновой бесспорно чужда – она прямо говорит, что, подобно своему герою, предпочитает искать в человеке доброе начало. С первой – сложнее; решительно отменяя уютную сказочку о "всенародном добром дедушке", вовсе не засахаривая характер Чуковского и не скрывая печальных (достойных сожаления) эпизодов его биографии, автор в то же время настаивает: даже когда Чуковский ошибался, поддавался, оступался, он все равно – по большому счету – был прав. Оно бы и славно (тем более что совсем не хочется занимать "прокурорскую" позицию в отношении большого человека, которому выпало жить в страшное время), если б не вставал вопрос: а что же другие? те, с кем Чуковский спорил и ссорился? кто его, мягко говоря, недолюбливал? или просто – обретаясь в той же проклятой эпохе, обладая не меньшим, а то и большим даром – строил свою единственную жизнь существенно иначе?
Не ответишь. Разве что так: пусть про других и пишут другие . Лукьянова выбрала своего героя. Не только как объект жизнеописания, но и как литературный и этический ориентир. Ответственность этого – весьма рискованного и неизбежно провоцирующего возражения – выбора и настойчиво педалируемая ему верность придают книге немалый дополнительный смысл; в основательной и умной биографической работе отчетливо проступают черты темпераментного литературного манифеста. Всякий ли биограф должен (хочет, может) говорить о "литературном сегодня" и "литературном всегда"? Всякий ли писатель позволит успешно осуществить такой смелый жанровый эксперимент? Не думаю. Лукьянова захотела и смогла. Чуковский не только позволил, но и помог.
...
5 марта
P. S. О том, что хорошие (и даже очень хорошие) книги нуждаются в тщательной редактуре, я все-таки когда-нибудь напишу. Уж больно много материала в последние годы жизнь поставляет.
Неоспоримо
Лауреатами премии Александра Солженицына стали Сергей Бочаров и Андрей Зализняк
Премия Александра Солженицына в этом году присуждается в десятый раз, а потому жюри, желая подчеркнуть значимость круглой даты, решило вручить сразу две награды. Подчеркну: не разделить премию (как случалось в 2001–2004 гг.), но полновесно почтить двух филологов Божьей милостью – литературоведа Сергея Бочарова и лингвиста, академика РАН Андрея Зализняка, чьи имена давно и прочно ассоциируются с рыцарским служением русскому языку и словесности, с духовной и интеллектуальной высотой отечественной филологической науки, с неразрывным единством точного знания и глубокой человечной мысли.
Сергей Георгиевич Бочаров (родился в 1929 году) награжден за "филологическое совершенство и артистизм в исследовании путей русской литературы; за отстаивание в научной прозе понимания слова как ключевой человеческой ценности". Андрей Анатольевич Зализняк (родился в 1935 году) – за "фундаментальные достижения в изучении русского языка, дешифровку древнерусских текстов; за филигранное лингвистическое исследование первоисточника русской поэзии "Слова о полку Игореве", убедительно доказывающее его подлинность". Эти формулировки судейского вердикта с удивительной точностью передают самую суть научного творчества и жизненного дела новых лауреатов. Они могут (и должны быть) лишь подробно развернуты – труды и дни Бочарова и Зализняка, место их работ как в истории собственно науки, так и – что не менее важно – в истории русской культуры и русского общественного сознания второй половины ХХ века – начала века нынешнего достойны пристального исследования. Можно только гадать, появятся ли (и когда) книги о Бочарове и Зализняке, одновременно с грустью констатируя: пока общество наше знает об этих замечательных филологах (как и о многих других ученых-гуманитариях, составивших славу России) куда меньше, чем должно было бы знать. Отрадно, что избранные сочинения лауреатов премии Солженицына с недавних пор выпускаются книгами в издательстве "Русский путь" – будем надеяться, что традиция эта не угаснет, а исследования Зализняка и Бочарова станут достоянием не одних лишь их коллег. Ясность и глубина мысли, стройность аргументации, включенность в большую научную и культурную традицию, наконец, но не в последнюю очередь, внутренняя свобода и истинная захваченность обсуждаемыми проблемами делают работы Зализняка (будь то теоретический труд "Русское именное словоизменение", 1967, исследования новгородских берестяных грамот или сравнительно недавняя книга ""Слово о полку Игореве": взгляд лингвиста") и Бочарова (от книг о "Войне и мире", 1963, и поэтике Пушкина, 1974, до новейших статей о Баратынском, Леонтьеве, Фете, Достоевском, вошедших в только что изданные "Филологические сюжеты") открытыми для ищущего смысла читателя, обращенными к каждому, кому на деле дорого русское слово.
Высоко ценя почти все решения жюри премии Солженицына, замечу, что совершенно бесспорным общественность признала, пожалуй, лишь первый судейский выбор – награждение великого филолога, академика Владимира Николаевича Топорова в 1998 году. (В других случаях ворчание то из одного, то из другого угла все же слышалось.) Хотя наше просвещенное сословие не устает блистать (и гордиться) воинствующим разномыслием, а само понятие "гамбургского счета" постоянно оспаривается с упорством, достойным лучшего применения, почти уверен, что ситуация 1998 года повторится – то есть весть о награждении Бочарова и Зализняка будет встречена единодушным восхищением. И искренней благодарностью великому писателю и остальным членам "солженицынского" жюри (Людмила Сараскина, Наталья Солженицына, Павел Басинский, Борис Любимов, Валентин Непомнящий, Никита Струве). Благодарностью не только за признание истинных заслуг новых лауреатов, но и за напоминание нам о незыблемой скале ценностей.
...
12 марта
Юбилейная галочка
Открылась Х Национальная выставка-ярмарка "Книги России"
Описывать выставку-ярмарку "Книги России" всегда было трудно, ибо сколько-нибудь впечатляющих – огорчающих или радующих – событий здесь пока не случалось. От того, что 2007 год объявлен Годом русского языка (хотя прежде планировалось назначить его Годом чтения), а весенний смотр книгоиздательских достижений отмечает свой первый юбилей, легче (интересней) не стало. В меру торжественное открытие (оркестр перед официальными речами, шампанское – после оных) прошло без участия каких-либо сочинителей и знаковых персон. Отсутствовал даже лучший друг всех на свете книг, читателей и издателей Владимир Жириновский.
Я сперва испугался – и за думского вице-спикера (не ровен час, тяжко захворал), и за ярмарку (совсем-то ее позабыли!), но, после, просмотрев свои же прежние репортажи, успокоился: и такое уже случалось, а стенд ЛДПР красуется так же, как в оны годы. Что можно сказать еще о великом множестве столь же репрезентативных игроков книжного рынка. Кого-кого, а всевозможных маргиналов в 57 павильоне Всероссийского выставочного центра хватает. Правда, многочисленные неведомо откуда взявшиеся и неведомо чем торгующие издательские структуры все же не смогли до конца заполнить этот огромный и бестолковый ангар – второй этаж оказался не востребованным, а иные боксы пустуют. Может, позднее эти "выпавшие зубы" вставят. Привычно.
Привычно наличествует "почетный гость" (он же "центральный экспонент") ярмарки – в этом году им назначена республика Дагестан. Привычны "датские" экспозиции – "Россия Сибирью прирастает" (к семидесятилетию Валентина Распутина), "Через тернии – к звездам" (к стопятидесятилетию Циолковского, столетию Королева и пятидесятилетию начала освоения космоса). Привычно кичится "культовыми" текстовиками (не писателями же их именовать!) всемогущее "Эксмо", зазывающее публику на встречи с повсеместно обэкраненными телеведущими, королевственными детективных дел мастерицами и создателем Тани Буслаевой (она же Мефодий Гроттер). Привычно козыряет удачами минувших лет "Вагриус", бодро-весело скликающий под свои знамена лауреатов всевозможных премий (Ольга Славникова, Дмитрий Быков, Александр Кабаков, Михаил Шишкин), но, кажется, не выпустивший в новом году еще ни одной приметной книги. Привычно пиарит Алексея Иванова питерская "Азбука": и сам пермский самородок обещан, и его свежая историко-краеведческая книга "Message: Чусовая" на прилавке лежит. Привычно обходятся совсем без новинок (или сведя их к минимуму) иные снисходящие до участия в ярмарке сильные издательства. Привычно распродают старые запасы некогда славные фирмы – впрочем, в солидном секторе "Науки" можно купить и "Литературные памятники" времен "допотопных", и их репринты, и издания новейшие – к примеру, тома Джона Мильтона ("Потерянный рай", "Возвращенный рай" и прочие сочинения великого слепца) я в магазинах еще не встречал, хотя мечен он прошлым годом. Привычно намечаются вручения одних премий (победителям Всероссийского конкурса региональной и краеведческой литературы "Малая Родина") и презентации других ("Александр Невский"). Привычно грозят худшим редакторам, переводчикам и прочим книгодеятелям антипремией "Абзац" (наш – то есть российский и "книжный" – сверхбессмысленный аналог умеренно бессмысленной "Золотой малины"). Привычно планируется (сегодня пройдет) круглый стол журнала "Знамя" – на сей раз при поддержке Роспечати, ибо тема дискуссии – "Современный литературный. Об особенностях языка современной русской литературы". Привычно игнорируют "Книги России" многие – столичные и провинциальные – издательства, в том числе те, что работают не покладая рук. В аккурат в день открытия ярмарки я получил мартовский пресс-релиз "Нового литературного обозрения", оповещающий о выходе десяти новых книг (история, искусствоведение, филология, театр) – их вы в 57 павильоне ВВЦ не найдете. Как и многого другого.
Все привычно – в том числе растущее год от года раздражение, черные мысли о тоскующей по качественной литературе провинции, о нераспроданных тиражах, о падении писательского престижа, о затерянности настоящих литературных фактов в разливанном море халтуры и попсы (образчиков которых предостаточно и на "национальных" смотрах), о тщетности собственных ламентаций "в пользу бедных". Вестимо, десять лет не срок – мы еще только учимся. Вот галочки ставить уже навострились…
P. S. Издательство "Время" на ярмарке представляет четыре значимых новинки: "Хихимору" Николая Глазкова (серия "Поэтическая библиотека"), переиздание замечательных воспоминаний Лидии Чуковской "Памяти детства", сборник прозы Олега Павлова "В безбожных переулках" и "Голос из арьергарда" Станислава Рассадина.
...
15 марта
И начала произрастать
Издательство "Время" напомнило о Николае Глазкове
Николая Глазкова (1919–1979) называют "гением" (или просто большим поэтом) и "графоманом" (что, увы, свои резоны имеет). Зачастую эти полярные характеристики произносят одни и те же люди. И едва ли не во всяком разговоре на "глазковские темы" с почти железной неизбежностью всплывают три дежурных строфы. Одна – про "век двадцатый, век необычайный", другая – про разоблаченного пессимиста-ворона… Третью приведу позже.
Несправедливость явная. Во-первых, есть у Глазкова не менее выразительные стихи. Если уж толковать о жемчужинах, то как обойти очаровательную, разом насмешливо-игровую и до боли пронзительную, исповедь "Из проклятого прошлого"?
Эта ночь сочетала прохладу и зной.
Тишь. Безлюдье. В байдарочном ложе я.
И чудесная девушка вместе со мной,
Изумительная, хорошая.
А вокруг никого, кто б меня был сильней,
Кто бы девушку мог увести.
И я знал, что очень нравился ей,
Потому что умел грести…
…
Эта ночь не моя, это ночь его -
Того острова, где был привал.
И вокруг никого, а я ничего:
Даже и не поцеловал!
И такие волшебные звезды висят!..
Вместе с девушкой на берегу я.
И я знал, что ее упускать нельзя,
Незабвенную, дорогую…
Мне бы лучше не видеть ночью ее,
А бродить одному по болотам.
А вокруг никого, а я ничего…
Вот каким я был идиотом!
Во-вторых, вообще глупо упаковывать поэта в джентльменский набор цитат. "Ряд волшебных изменений / Милого лица" – это далеко не весь Фет, а "необщее выраженье" другого "лица" – не весь Баратынский.
В-третьих же, эмблемные строки Глазкова много сложнее, объемнее и "проблемнее" их типовых "применений". Не худо бы помнить, как приходит поэт к саркастической "подстольной" сентенции.
…Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Для веселия планета пусть стара.
Я без бочки Диогена диогеннее
И увидел мир из-под стола.
Знаю, души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина,
Пастернак отрекся от ошибок,
Вот какие нынче времена.
Ох, не одна умудренность отшельника тут слышится. Тем более дальше:
Знаю я, что ничего нет должного.
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника,
Карточки тогда бы рисовал
Продовольственные или хлебные,
Р-4 или литер Б.
Мысли изумительно нелепые,
Так и лезут в голову теперь.
Вот за этим-то признанием (ерничество не делает его менее отчаянным, вовсе не сулит спасительный выход) и следует общеизвестное:
И на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый, век необычайный, -
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней.
Остановиться бы тут, но нет – потребовалась еще одна строфа, явно из каких-то других, возможно, так и не написанных стихов вынырнувшая, необработанная, неловко склеенная из первого проходного двустишья (искалась красивая рифма) и щемящей (кто бы спорил!), но чужеродной целому коды:
Я мудрец, и всяческое дело чту,
А стихи мои нужны для пира.
Если ты мне друг, достань мне девочку,
Но такую, чтоб меня любила.
Да и с фейерверком взрывающейся концовкой вариации на тему Эдгара По ясности мало.
Я спросил: "Какие в Чили
Существуют города?"
Он ответил: "Никогда!" -
И его разоблачили.
Одним читателям кажется, что Глазков посрамил всех нытиков, а другим – что поражение каркуна усиливает и без того роковую "невермористость" славного оригинала. И вряд ли сам Глазков сумел бы разрешить эту контраверзу.
Тут-то и время привести третью "дежурную", но многое объясняющую цитату. В обрамлении двух гораздо менее "ходовых" строф:
Пусть не печатают того,
Кто прозу дней затмил,
Материков и островов
Я завоюю мир.
Пусть сам себе корежил жизнь,
Валяя дурака;
От моря лжи до поля ржи
Дорога далека.
Вся жизнь моя такое что,
В какой тупик зашла?
Она не то, не то, не то,
Чем быть должна.
В том и дело, что истовое покаяние неотделимо от упоения собой и установки на победу любой ценой. И от сознания внутреннего проигрыша.