Захожу, обе женщины тут (что мне и надо), посередине стоит мурло в форме и сапогах. Спрашиваю вежливенько, он ли это, мурло подтверждает: ошибки нет. Подхожу и, вкладывая в удар весь вес, бью его открытой ладонью по щеке. Мурло стояло перед своим столом, а посему на стол и упало. Я его беру за лацканы мундира, прижимаю к столу и вежливо, но громко, чтобы свидетели слышали, сообщаю, что если он еще хоть один раз упомянет имя моей жены, то я утоплю его в Иртыше. После этого я его отпустил, отступил и подождал – не полезет ли он драться: мне это было бы некстати, но что поделать, нужно было это проверить. Однако старлей не обманул моих ожиданий – лежал, свесив ноги, на столе и перепуганно на меня пялился. Дело было сделано, и я ушел.
Тут нужно понять меня тем, кто не понял. Я не мстил – мне было не до этого, да и не стал бы я мстить этому негодяю. Хотя, положа руку на сердце, конечно, и мстил, но месть эта была сверх 100 %, чем-то вроде премии за образцовое выполнение задания. Цель была в другом, и только эта цель не давала мне покоя: я – муж и отец, на мне лежит обязанность защиты моей жены. А этот гад не только оскорбил мою жену, но и посмеялся надо мной, полагая, что я свою жену не сумею защитить. Так вот, главная задача, которая стояла перед мной, – защитить её от уже разошедшейся по городу клеветы, а всё остальное не имело значения. Я даже не думал о последствиях, вернее, я знал, что мой план может не получиться, и тогда последствия будут для меня неприятными. Но меня душила ярость, и все эти два с половиной дня я только и думал о том, как поаккуратнее дать ей выход в том направлении, которое решит стоящую передо мной задачу.
Я не думал, как на это будут реагировать другие, пусть он меня извинит, но я даже не подумал, как на это прореагирует директор завода. От пожарной части до завода ехать было минут 5, и мне кажется, что как только я зашел в свой кабинет, так он тут же вызвал меня по прямой связи чуть ли не криком: "Немедленно зайди!" Я зашел. Шеф был красный.
– Ты что творишь! Ты когда-нибудь будешь думать, что ты делаешь, или нет?!
– Вы это о чем, Семен Аронович? – на всякий случай спросил я, поскольку недоумевал, как директор мог так быстро узнать об этом старлее, который, как мне казалось, всего еще 10 минут назад валялся на своем столе.
– Да ты понимаешь, что это хулиганство?! Звонил прокурор города и порадовал меня тем, что возбуждает против тебя уголовное дело! – отчаивался Донской.
Теперь я понял, что мы с ним имеем в виду одно и то же, хотя меня по-прежнему удивляла та прыть, с которой этот старлей оказался у прокурора.
Отвлекусь немного на прокуроров. И старый прокурор города, и сменивший его молодой меня не любили. Старого потрепал обком из-за составленного мною коллективного заявления, вернее, жалобы на его беспредел в делах техники безопасности, а молодого обком тоже уже успел потрепать из-за моей статьи в "Правде". А молодой прокурор был злопамятным. Много лет тому я сдавал в автошколе экзамены на права, и, когда мы уже и вождение сдали, подошел кто-то и сказал, что в школе есть обычай, чтобы курсанты на прощание сбросились по 5 рублей на подарки преподавателям, я, разумеется, тоже сдал. Спустя некоторое время прокуратура возбудила уголовное дело против директора автошколы, молодого казаха, за взяточничество, меня вызвали свидетелем, и показания у меня брал этот молодой прокурор, который тогда был следователем. Но ведь я деньги дал добровольно, следовательно, если на то пошло, и я виноват, так как же я при своей вине мог помогать обвинять этого казаха? Я и заявил, что пять рублей я действительно сдавал, но на коллективную выпивку, и ни о каких деньгах для преподавателей школы и слыхом не слыхивал. Следователя это разозлило, он достал бланк допроса, громко зачитал мне предупреждение об ответственности за отказ от показаний, дал подписаться под этим предупреждением и снова задал тот же вопрос о 5 рублях. Теперь это разозлило меня, и я ему ответил, что его предупреждение меня сильно перепугало, у меня нервный срыв, и теперь я вообще не помню ничего и даже того, учился ли я когда-нибудь в автошколе. Следователь еще некоторое время давил мне на психику, но хохла, если он уперся, столкнуть не так просто, поэтому ему пришлось обойтись без моих показаний. А уже потом, когда он стал прокурором города, мы как-то разговорились в горкоме, и он мне сказал, что помнит ту мою наглость на допросе. Такое отношение ко мне прокурора города, конечно, не могло радовать в связи с этим старлеем, но я, стараясь быть спокойным, сказал директору:
– Не волнуйтесь, Семен Аронович, все будет в порядке, я сам кашу заварил, сам из нее и выкручусь.
– Как?!
– Вы напрасно считаете, что я не думал перед тем, как дать этому уроду в морду. Я думал и полагаю, что ничего серьезного со мною не сделают.
На самом деле я не был уверен, как оно все будет, поэтому раскрывать свой замысел прежде времени не хотел, но мой спокойный тон успокоил немного и Донского.
– Ну-ну: Что же, пробуй выкрутиться, но помни: при малейшей угрозе того, что тебя отдадут под суд, беги ко мне, чтобы и я успел что-нибудь сделать.
– Спасибо!
Я поднялся в свой кабинет, и тут же зазвонил городской телефон – помощник прокурора города вызвала меня для получения объяснений. Ну, скорость! Привозит меня Федя в прокуратуру, на втором этаже в коридоре сидят те две женщины-свидетельницы, и меряет коридор шагами старлей. Увидев меня, метнулся в противоположный конец – осторожный стал! Захожу в кабинет помощника, это была молодая, лет 30, красивая женщина, здороваюсь. На ее лице аршинными буквами написано сожаление, и вместо ответа на мое приветствие она чуть не руками всплеснула:
– Юрий Игнатьевич, что же вы наделали!
– А что же мне было делать? – удивился я.
– Ну, в таких случаях в суд подают.
– Ничего себе! Да вы понимаете, о чем говорите? Этот же урод на суде под видом слухов выплеснет на мою жену ведро помоев, и что толку, что он эту клевету не докажет? А теперь пусть он подает на меня в суд и докажет, что не писал в горком грязь о моей жене и что я ему почистил рожу по ошибке.
– Не будет он подавать в суд, поскольку прокурор собирается возбудить против вас уголовное дело по статье о хулиганстве.
– А вот это вряд ли. Я ни одного нецензурного слова не произнес, так что даже мелким хулиганством тут не пахнет.
– Но вы же его ударили!
– Нет, я его не бил – я дал ему пощечину, спросите у свидетелей – я ударил его по щеке открытой ладонью.
– Но он же упал!
– Ну, это уже его проблемы: раз начал клеветать на мою жену, то обязан был крепче держаться на ногах. А я нанес ему всего-навсего пощечину.
– Ну и что, что пощечину, какая разница, ведь вы все равно его ударили.
– Есть разница – по Уголовному кодексу Казахской ССР пощечина – это всего-навсего оскорбление, и хулиганство тут никак не привяжешь.
Помощник прокурора с пару секунд молча смотрела на меня, осмысливая, что я сказал, затем взяла книжечку Уголовного кодекса, нашла статью "Оскорбление", пробежала ее глазами, и лицо ее посветлело. Она тут же быстро и деловито взяла с меня объяснение и отпустила.
Теперь поясню свой план.
Я уже написал, что у меня неважная память, но если я что-то понял, то в необходимый момент могу это вспомнить. Первые годы в Ермаке я жил в общежитии и перечитал всю имевшуюся там библиотеку. В том числе я почитал и Уголовный кодекс. На мой взгляд, там было довольно много несуразностей, которые и осели у меня в памяти. И когда я начал думать, что же мне сделать с этим мерзавцем, нужное из УК всплыло в памяти.
Просматривая в УК малоинтересную статью "Оскорбление", я зацепился тогда взглядом за слово "пощечина", которое попало в эту статью, надо думать, в порядке ностальгии по дворянству. Но на самом деле "пощечина" – это когда тебя обиженная девушка мягкой ладошкой хлопнет по щеке, а когда такое же повторит разъяренный мужик, то это уже оплеуха. Но, надо думать, в СССР уголовные дела за оскорбление были исключительной редкостью, поскольку их обычно решали гражданские суды по жалобам оскорбленных, а оскорблений с пощечинами вообще, наверное, никогда не было. Посему Уголовный кодекс никак не объяснял, где кончается пощечина и начинается оплеуха, – по Кодексу все удары ладонью по щеке были пощечинами.
(Между тем оплеуха передает голове избиваемого практически такую же энергию удара, как и удар кулаком, единственно, удар кулаком больше повреждает лицо, поскольку площадь ударных частей кулака меньше площади ладони.)
Как только я вспомнил про пощечину, стало ясно, что делать: надо было бить ладонью внезапно (от пощечины легко уклониться) и очень сильно, поскольку бить в идеале надо было один раз, ведь если бы урод начал защищаться, то от статьи "Хулиганство" уже трудно было бы увернуться. Мне, правда, было все равно, и, идя на встречу с этим уродом, я все равно готовил себя к драке, но хотелось бы до хулиганства дело не доводить, почему я и написал выше, что старлей не обманул мои надежды.
Тут уместен вопрос, а насколько велика разница между оскорблением и хулиганством, ведь и то, и то – уголовные преступления? В Казахстане такая разница была. Это второе, что я заметил в этой статье УК. По целому ряду статей в Уголовном кодексе уголовные преступления могли не рассматриваться как таковые, т. е. не рассматриваться народным судом, а передаваться в товарищеские суды. Но по этим статьям решение о том, передавать дело в народный суд или передать его товарищескому суду, решала прокуратура. И только в статье "Оскорбление" было прямо указано, что при первом случае оскорбления дело подлежит рассмотрению товарищеским судом, т. е. прокурор города, даже если бы захотел, то не смог бы сделать из меня уголовника – закон не позволял.
Помощница прокурора это поняла и быстренько подготовила дело так, что прокурору осталось переслать его в товарищеский суд по месту работы преступника, т. е. меня.
Дня через четыре мне озабоченно сообщают, что мой урод лежит в больнице с сотрясением мозга. Я звоню своему другу Григорию Борисовичу Чертковеру, заведовавшему травматологическим отделением нашей больницы.
– Гриша, у тебя лежит такой-то?
– Да, с тяжелым сотрясением мозга.
– Гриша, я его ударил ладонью по щеке, он даже на пол не упал, откуда у него может быть тяжелое сотрясение?
– Так это тот?!
– А кто же!
– Я тебе перезвоню.
Через полчаса рассказывает: "Нашел его, сказал, чтобы шел в палату, поскольку сейчас его сотрясение мозга будет устанавливать комиссия. Пока ходил за заведующей и невропатологом, он сбежал из больницы".
Недельки через две заходит ко мне заместитель начальника планового отдела Нина Мелешина, она же председатель товарищеского суда заводоуправления, и конвоирует меня на суд, заседание которого было назначено в актовом зале. Но суд как-то так удачно повесил объявление о своем заседании, что ни я о суде не знал, и мой секретарь мне не сказала, и в зале не было никого, кроме еще двух женщин-судей, работниц заводоуправления.
Начали заседание, сообщили, что потерпевшего вызывали, но он не хочет приезжать, огласили решение – назначить мне общественное порицание. Однако я потребовал себе высшей меры наказания, на которую способен товарищеский суд, а максимум, что он мог – 30 рублей штрафа в доход государства. Немного поторговались: они – за общественное порицание, я – за высшую меру. Я их убеждаю:
– Товарищи! Это же такое дерьмо, что оно не даст нам жить. Если вы не дадите мне максимум, что можете, то он всем напишет, что вы необъективны и боитесь меня как своего начальника. Поэтому без колебаний приговаривайте меня к высшей мере и не бойтесь, поскольку для меня всего за 30 рублей побить морду подонку – это же почти даром.
Уговорил. Но когда выходил, они мне все же сказали: "Юрий Игнатьевич! Вы все же в следующий раз бейте ему морду без свидетелей!"
Однако думаю, что в протокол они это свое требование не занесли.
Старлей еще с полгода засыпал жалобами все инстанции, я даже интервью давал какой-то алма-атинской газете, но дело было законным образом рассмотрено, и возвращаться к нему никто не собирался.
Думаю, что я достаточно подробно тут нахвастался, давайте теперь весь мой рассказ, абсолютно реальный, разложим по полочкам.
Анализ ситуации
Итак, возник конфликт, в котором участвовали две противоборствующие стороны, имеющие разные цели. В основе конфликта было желание "культурного человека" задавить своего начальника на основе тех "достижений в общественной и духовной жизни", которые он освоил. Конкретно: он решил обвинить своего начальника в аморальном поведении и тем самым встать в ряды борцов за чистоту партийных рядов. Это действительно достижение общественной жизни, поскольку негодяй полагал, что если даже моя жена и подаст на него в суд, то он встанет в позицию верного "партейца", который просто "перебдел", зная, что "не бывает дыма без огня".
"Культурный человек" несколько раз ошибся, поскольку на самом деле "достижения общественной жизни" знал не очень хорошо. В частности.
Он совершенно безосновательно считал, что будет иметь дело с моей женой, поскольку еще с давних времен – с тех пор, когда она дала мне понять, что ей нравятся мои ухаживания, подобные вопросы перешли в мое ведение. И от нее требовалось всего лишь сообщить мне немного сведений о своем обидчике, чтобы я мог быстро его отыскать. Он несколько преждевременно начал считать ее вдовой.
Далее, он совершенно безосновательно записал и меня в число "культурных людей", после чего размечтался, что я буду решать возникшую проблему "цивилизованными методами". Вернее, он недоучел, что у нормального человека этих самых "цивилизованных методов" гораздо больше, чем у "культурного". По отношению к людям у нормального человека одни методы, по отношению к скотам – другие, причем в средствах он себя не ограничивает, если их оправдывает цель.
И, наконец, самая распространенная ошибка, присущая всем: мы всех равняем по себе. И он уравнял меня по себе, между тем если у него и было сотрясение мозга, то это только вследствие его мечты обсудить со мною поведение моей жены.
Теперь о второй стороне конфликта – о "некультурном человеке", который не освоил всех "достижений общественной и духовной жизни" и до сих пор считает, что драться полезно и нужно.
Ну, предположим, что я пошел бы путем, который "культурные люди" считают единственно правильным, то есть отдал бы жену для обозначения полезной деятельности юридических и партийных крючкотворов и на потеху праздных зевак. Причем, учитывая писучесть того урода, шоу растянулось бы на годы. А так один удар, но сколько преимуществ!
Во-первых, и это главное, клевета о моей жене сразу потеряла актуальность даже у сплетников: донесет кто-нибудь Мухину, что ты трепался о его жене, и что будет? Предположим, что обком по жалобе старлея заставил бы горком разобрать его клевету, так горком бы ответил обкому: ага, мы разберем, а потом Мухин всем морды понабивает. Шутки шутками, но ведь я в этом деле был главным судьей. По сути и в глазах всех, если я рассмотрел дело, вынес приговор и привел его в исполнение, то дело закончено и потеряло всякий интерес. А доказать инстанциям и миру, что я действительно это дело рассмотрел, можно было только так – дать в морду, наплевав на последствия для себя. Ничему другому люди не поверили бы.
Второе. Конфликт закончился очень быстро, причем обошелся мне всего в 30 рублей, не считая нервов. Но нервы человеку для того и даны, чтобы их расходовать, а то помрешь с полным запасом нервов, а кому это надо?
В-третьих. Я об этом совершенно не думал и начал догадываться только тогда, когда увидел разницу отношений к моему поступку мужчины-директора и женщины – помощника прокурора: на мою сторону неожиданно для меня встала лучшая половина населения. А если учесть, что эта половина умеет задолбать оставшуюся половину, то это не только приятно, но и кое-что.
И, наконец, в прокуратуру обращался не я, и это в глазах подавляющего числа людей было большим плюсом, поскольку дела частной жизни должны решаться частным порядком, а моя решительность показала мою правоту. Напротив, мой противник, не ставший со мною драться и вместо этого пытавшийся достать меня сквалыжными способами, в глазах людей четко определился в то, чем он и был, – в дерьмо. Посему он начисто лишался каких-либо перспектив в этом деле.
Поэтому удар по морде подонка – это хорошее достижение в области "общественной и духовной жизни", т. е. по сути – очень культурное решение вопроса.
Мне могут сказать, что начал я за здравие, а кончил за упокой – начал с хулиганских драк в студенчестве, а окончил даже не дракой, а реализацией тщательно разработанного плана. Естественно! А кто сказал, что драться нужно без мозгов? Где-где, а в этом деле они очень нужны. А то, что в студенческие годы драки были по пьяному делу, так что же тут поделаешь, надо думать, что по трезвому мы не всегда на них решались. Но я не уверен, что пошел бы на описанный выше поступок, если бы никогда не знал боли и последствий от синяков и шишек, если бы никогда до этого не находился в ситуации, когда страх требует удрать, а чувство долга – присоединиться к дерущимся товарищам.
Мы же поколение без войны, в чем нам было испытать себя?
О сексе
Есть еще вопрос, который раньше никто не стал бы обсуждать, но сегодня его сделали главным мерилом счастья в жизни. Помню, где-то в середине 90-х, когда очень активно рекламировали виагру, показали репортаж из США, и там какой-то древний пенсионер на восьмом десятке, захлебываясь соплями от восторга, сообщал всему миру, что теперь у него "стоит, как гвоздь". Это же надо, какой овощ – прожить всю жизнь и иметь в этом единственную радость! То, что он к своим годам плохо может творить (если творил когда-нибудь), его не волнует; что не может одерживать побед, его не волнует; то, что он никому не нужен, его не волнует, а вот то, что он снова может делать возвратно-поступательные движения – вот это для него вся радость и весь смысл жизни. И вот такие убогости называют себя людьми!
В мои студенческие годы как до, так и после перестройки, недопустимо было обсуждать вопросы секса открыто, публично. Никакого запрета на это не было, как никто и не разрешал эти вопросы обсуждать в пору "гласности", просто выпустили в прессу и на ТВ субъектов с умственным развитием обезьяны, а этим обезьянам и говорить-то больше было не о чем. Ну о чем бы депутатка Лахова в Думе говорила, если бы не было секса? Она что, что-то знает о том, как управлять народным хозяйством, как защищать свое государство или как воспитывать детей? Если бы знала, то об этом бы и говорила, но за всю жизнь она научилась понимать толк только в этом, вот отсюда и ее революционные идеи в сексуальном воспитании. О таких и о таких, как он сам, в те годы очень точно написал журналист Радзиховский – не люди, а "двадцать метров кишок и немного секса". Эти двадцать метров ни о чём понятия не имеют и тупо повторяют модные мысли, а в сексе и жратве они и сами кое-что смыслят, посему это их любимая тема. Раз уж выпустили обезьян, чтобы они вели нас в "цивилизованное общество", то не стоит и удивляться, что у этих убогих всё счастье ограничивается сексом после той жратвы, в модности которой их убедила реклама.