Апухтин А.
Льется вино. Усачи полукругом,
Черны, небриты, стоят, не моргнут,
Смуглые феи сидят друг за другом:
Саша, Параша и Маша - все тут…
Липочка "Няню" давно пробасила…
"Утро туманное" Саша пропела…
Хороший поэт Апухтин, что там ни говори - хороший. И этот отрывочек из его цыганского цикла, который я вам привел, подтверждает мои слова.
А совсем недавно я перечитывал любимого моего поэта Олега Чухонцева и нашел у него из Апухтина эпиграф: "Садись ко мне поближе, говори…" То есть до сих пор апухтинская поэзия подвигает кого-то на новое, на своё. А это уже знак качества - раз подвигает.
Да, он был меланхолик и нелюдим, но кто, положа руку на сердце, не без этого? Да, стихи его порою упаднические и не влекут нас к светлым высотам, не зовут на подвиг и труд. Но иногда нам мило и маленькое болотце, особенно если там морошка и клюква, а печка и усталая лень иногда привлекают больше, чем переход Суворова через Альпы.
Апухтину, между прочим, в возрасте двенадцати лет уже прочили славу Пушкина. Конечно, погорячились, но тем не менее такой факт имел место быть. Сам же поэт не носился со своими стихами, как с писаной торбой, и не кричал на каждом углу о своей гениальности. Стихов своих не берег, сам их никогда не печатал, и то, что опубликовано после смерти, оказалось сохранено благодаря родственникам и знакомым. Может ли какой-нибудь из поэтов нынешних рассчитывать на такое к себе посмертное отношение? Да большинство из них просто забудут к дьяволу вместе с их рифмоплетством и бумагомаранием. А вот Апухтина люди помнили и любили. Поэтому и сохранили для нас.
Форму своего творческого поведения Апухтин определял как дилетантизм. "Я дилетант, я дилетант", - повторяет он в своем едва ли не программном стихотворении, которое так и называется - "Дилетант". Он сознательно открещивается от писательства как профессии и всячески язвит по отношению к большинству современных ему авторов, называя их политиканами и семинаристами. Даже типографский станок, по Апухтину, изобретение дьявола: станок "обесчещивает" созданное произведение. Он и рукописей-то своих не хранил, а что и было, сам же уничтожил. То, что есть апухтинского в печати, сохранилось благодаря друзьям, переписывавшим его стихи в тетради. Вот такой был поэт Апухтин, и принимать его нужно именно исходя из этого.
Нынешнее поколение связывает имя Апухтина исключительно с романсом "Пара гнедых":
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид,
Вечно бредете вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит…
И далее - про хозяйку этих состарившихся лошадок, про былую ее красоту, про былых любовников:
Грек из Одессы и жид из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал -
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у нее засыпал…
Потому я так подробно остановился на этом известном стихотворении, что в нем, как в капле, отражается суть апухтинской музы, виден весь его мир, поэтический и реальный. Гедонизм, чувственность, желание взять от жизни как можно больше, презрение к труду "как величайшему наказанию, посланному на долю человеку" и вместе с тем острое ощущение скоротечности жизни, ее обманчивости и возникающее на этой почве разочарование.
"Цыганские, апухтинские годы" - так назвал Александр Блок эпоху 1880-х годов, закончившуюся всемирным обвалом и переходом на новый круг.
"Арап Петра Великого - 2" В. Белоброва и О. Попова
Эта книжка - настоящий маленький (из-за ее объема) шедевр. Сам учитель А. Пушкин с радостью согласился бы поставить свое побежденное имя рядом с именами победителей-учеников Белоброва и Попова. Книжка раскрывает одну из тайн отечественной истории, а именно тайну Занзибала, брата единокровного Ганнибала, того, от которого род Пушкиных и сам Александр Сергеевич происхождение ведут. Шедевр же книжка не потому, что про Занзибала; шедевр она потому, что веселая, интересная и живая по сюжету, картинкам и языку. Если б я написал такую, я б три дня ходил сам не свой, как Блок, когда написал "Двенадцать". И говорил бы встречным и поперечным: "Какой я мельник, я - гений!"
"Арбат, режимная улица" Б. Ямпольского
Если вы любите прозу Бабеля и краски Шагала, вы полюбите эту книгу. Если у вас замирает сердце от мелодии "Книги Иова" и начинает бешено колотиться от радостной "Песни Песней", вы полюбите эту книгу. Я стыдился, что так поздно ее открыл для себя. Я завидую тем, кто прочитает ее впервые. Эта книга веселья сердечного и печали сердечной. Эта книга очень еврейская и очень всечеловеческая. Я отказываюсь исправить безграмотность предыдущей фразы. Пусть останется так как есть - "очень всечеловеческая", я настаиваю.
Когда-то меня сильно раздражали "избранные сочинения" писателей. Я имею в виду писателей, которые не могут постоять за себя. Потому что их уже с нами нет. Раздражали тем, что кто-то мне неизвестный избирает произведения так, как хочется не мне, а ему. Навязывает мне свои вкусы. Нарушался принцип свободы выбора, и это мне сильно не нравилось.
Посмертно выпущенная книга Бориса Ямпольского в этом смысле выглядит сбалансированной и цельной. Ну, может быть, стоило поменять местами роман и повесть - чтобы читатель сразу же, с головой, погрузился в безумный мир местечковой ярмарки и увидел, как "тяжело прошла женщина с железной ногой, пронесся загадочный человек в синих очках…". Как "понурые евреи вели танцующих медведей в железных ошейниках и ошалелых рыжих мартышек; колючих ежей, приученных к ласке, и наглых ярко-желтых попугаев, обученных матерщине".
Уже после, когда книга была прочитана и прочувствована, мне попались на глаза строчки Иосифа Бродского, настолько точно передающие суть моих ощущений от чтения, что я удивился странному этому совпадению:
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок…
А потом я понял: ничего удивительного. Ведь существо чуда в том именно и состоит, что вмещает в себя всего человека сразу - и вчерашнего, и сегодняшнего, и завтрашнего. И мир, в котором живет человек, со всеми его страхами, радостями, рождениями, смертями, надеждами, существует не где-то рядом, он находится внутри человека.
И есть река, в которую можно ступить дважды; называется она - наша память.
Арцыбашев М.
В первую очередь писатель Михаил Арцыбашев - автор романа "Санин". Позволю себе привести довольно пространную цитату из Василия Розанова по этому поводу:
- Дайте мне "Санина" Арцыбашева.
- Запрещен.
- Запрещен?!!
- Запрещен и весь продан.
Я так удивился, что вмешался в разговор приказчика и покупателя.
- В самом деле такое совпадение?
- Да. Весь распродали. И когда распродали, то пришло запрещение: не продавать более.
Далее Розанов комментирует этот курьезный факт:
Ну, чисто "по-русски"! Печаталось, что "Санин" разошелся в эту зиму в сотнях тысяч экземпляров, о нем долго и много говорила вся печать, начав целый поход против него; им обзавелись все библиотеки, все книжные шкафы и студенческие "полочки" для книг, и в то же время печаталось, что "не разрешены к представлению на сцене" семь - целых семь! - театральных переделок романа. И когда все это произошло и шумело целую зиму, приходит в литературу генерал-исправник, важно садится в кресло и произносит:
- Я запрещаю "Санина".
Запрет на книгу - и в те времена, и в эти - означает самый мощный пиар роману, какой только может быть. И соответственно все книги писателя, написанные и до и после, также обречены на успех.
Роман не приняли ни прогрессисты, ни революционеры, ни черносотенцы. Церковь грозила автору романа анафемой. Против Арцыбашева по инициативе Синода было начато уголовное дело по обвинению в порнографии и кощунстве.
Сам Арцыбашев называл себя "единственным представителем экклезиастизма" в литературе, а своим предшественником объявил не кого иного, как библейского царя Соломона.
С 1923 года Арцыбашев эмигрант, живет в Польше, в Варшаве, активно сотрудничает в белогвардейских изданиях, выступая "с позиций крайнего антисоветизма", как пишут в соответствующей статье "Библиографического словаря русских писателей" М. П. Лепехин и А. В. Чанцев.
"Атака заката. Музыка палиндрома" М. Медведева
Один мой знакомый писатель, тоже в свое время грешивший этой хитрой поэтической формой, однажды мне по секрету признался, что не покончи он вовремя с этим опасным делом, то вязать бы ему сейчас веники на Пряжке или в Скворцова-Степанова.
То есть известная строчка Высоцкого про поэтов, которые пятками ходят по лезвию… и т. д., к поэтам-палиндромистам (или палиндромщикам? Не знаю, как правильно) применима на 100 %.
Поэтому я склоняю голову перед мужеством этих сильных людей и перед автором этой книжки в частности.
Казалось бы, все дело в уме, в способности видеть строчки в пространстве, чтобы бегать по ним туда и обратно, отбраковывая неправильные слова. Нет, оказывается, не так, не в одном уме дело, нужно еще и то, что люди творческие называют "талант". Без таланта палиндром не сочинишь, разве что какую-нибудь уродину, вроде "топот" или "кабак".
Скажите, ну разве не гениален такой вот поэтический перевертыш:
И-и-и!
Моцарта - матрацом!
Это из маленькой полиндромической поэмки Михаила Медведева "Минор уроним". И ведь вся поэма не просто упражнение в палиндромической технике. Она о музыке. О Моцарте и Сальери. О гении и злодействе, которые даже в палиндроме не совместимы.
А вот отрывок из другого стихотворения-перевертыша:
Оголи жопу пожилого,
а там окна банкомата,
и
Макаренко в окне - раком:
"Ково, совок?.."
Здорово, ничего не скажешь. Это вам не роза на лапу Азора, это умно и весело, и, главное, попадает в точку.
Ахматова А.
Трагическая и гордая фигура Анны Ахматовой в русской литературе, пожалуй, не имеет аналогов. Вообще, женщин в литературе можно пересчитать по пальцам. Гениальных же - и того меньше. Ахматова - гениальна бесспорно. Лишь для тугоухих людей требуются этому доказательства. Но для тугоухих людей и Пушкин - только памятник в сквере. И надо было такому случиться, что подонок на генеральском посту публично на всю страну обозвал гения шлюхой. Отголосок 46-го года докатился и до поздних времен. Я очень хорошо помню, как на уроке литературы в школе (было это в 1970 году) моя классная воспитательница Мария Пантелеймоновна Вишнева говорила, примерно, следующее: "В то время, как поэт Алексей Сурков воевал на фронте с фашистами, такие поэты, как Ахматова, отсиживались в тихом Ташкенте". Почему-то преподавательница не вспомнила, что в Ташкенте в военные годы "отсиживался" и Алексей Толстой, который, кстати, был не женщиной, а мужчиной.
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Эти строки из эпиграфа к "Реквиему" можно отнести не только к 37 году, о котором поэма была написана, но и ко временам военным. Да что там говорить - и в мирные, послевоенные годы эти строчки звучали столь же трагически актуально, особенно для русской поэзии. Потому что мирных времен для поэзии выпадает очень немного. А для поэзии Анны Ахматовой их было и того меньше.
Б
Бабель И.
Еще не улеглась пыль от грохота копыт бабелевской "Конармии", а красный кентавр Буденный уже бьет по клеветнику-писателю сталью негодующих слов: "Он смотрит на мир, "как на луг, по которому ходят голые бабы, жеребцы и кобылы"… Для нас это не ново, что старая, гнилая, дегенеративная интеллигенция грязна и развратна. Ее яркие представители: Куприн… и другие, - естественным образом очутились по ту сторону баррикады, а вот Бабель, оставшийся, благодаря ли своей трусости или случайным обстоятельствам здесь, рассказывает нам старый бред, который преломился через призму его садизма и дегенерации, и нагло называет это "Из книги Конармия"…"
Сегодня творчество Бабеля изучают в школе. Бабель - классик, и это не удивительно. Удивительно, что этот факт так долго не признавали красные вожди государства. Впрочем, и это не удивительно. У вождей своя правда, а у литературы - своя.
"Конармия" - фантастическая поэма о революционной войне, и именно ее фантастичность сделала ее подлинно жизненной. Жизненность в искусстве - это не следование занонам жизни. Это не списывание с действительности, а придумывание ее заново.
"И "Сорок первый" Бориса Лавренева и "Железный поток" Александра Серафимовича тоже правда, но это скорее правда жизни, нежели правда литературы, и оттого правда скучная, как диагноз", - пишет Вячеслав Пьецух в своей статье о творчестве Бабеля.
И далее продолжает: "Только всевидящее око большого таланта способно углядеть все ответвления правды и сфокусировать их в художественную действительность, каковая может быть даже более действительной, нежели сама действительность, тем, что мы называем - всем правдам правда".
Проза Бабеля есть поэзия бунтующей плоти. Смертной плоти, которую только и можно было воспеть языком одесских биндюжников и бандитов и красками жизнелюбивых фламандцев. Он и сам был человеком необыкновенным, как его необыкновенная проза. Перепробовал в жизни все, испытывая особую тягу к вещам, лежащим на грани.
"Лишь то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья" - эти пушкинские слова применимы к Бабелю целиком и полностью.
Он воевал на всевозможных фронтах, работал в "чрезвычайке", наблюдал в глазок кремацию Эдуарда Багрицкого, в Киеве ходил смотреть на голубятника, застрелившего другого голубятника из обреза, приятельствовал с наркомом Ежовым. Писал он трудно и медленно, а как - этого не видел никто.
Но пережитое, увиденное и придуманное сплавлялось в единый стиль, который называется языком Бабеля.
Бадигин К.
С именем Константина Бадигина, писателя, полярника, исследователя Севера, капитана ледокола "Георгий Седов", совершившего в 1937-40 гг. знаменитый дрейф в Ледовитом океане, связана неприятная филологическая история, тень которой долгое время давила и на самого Бадигина, и на удивительного мастера художественного слова, писателя и художника Бориса Шергина, ставшего невольным инициатором скандала, разразившегося в академических кругах.
Суть истории в следующем. Бадигин в начале 50-х писал диссертацию о ледовых плаваниях русских людей в древние времена. Борис Шергин, друживший с Бадигиным, передал ему некоторые материалы из своего архива, в частности так называемый "Морской уставец Ивана Новгородского", подлинник которого, хранившийся в Соловках, Шергин, будучи подростком-гимназистом, переписывал в 1910 году. Копия была далеко не первой, восстановленной по памяти Шергиным в середине 20-х годов, когда писатель читал перед юношеской аудиторией цикл рассказов о Русском Севере.
Сам "Уставец" написан в XV веке и рассказывает о "хожении Ивана Олельковича, сына Новгородца" на Гандвик, Студеное море. Ничего в этом оригинального нет, никто из ученых не оспаривает, что русские промышленники еще в XV веке ходили в северные моря. Но в "Уставце" говорится, что Иван Новгородец ходил морскими путями, которыми ходили его деды и прадеды.
И Константин Бадигин в своей диссертации делает вывод: "Мы относим начало русского мореходства к XII веку".
Мнение Бадигина разделили многие ученые, в том числе академик А. Тихомиров и известный ученый-полярник Отто Юльевич Шмидт, и решение Ученого Совета географического факультета МГУ после проведенной защиты было такое: "Просить Ученый Совет МГУ присвоить Герою Советского Союза К. С. Бадигину степень кандидата географических наук".
Когда, уже после присуждения степени, на одном из съездов Географического общества Бадигин делал доклад о своем открытии, один из краеведов Севера (К. П. Гемп) публично подверг сомнениям подлинность представленных съезду материалов.
В ответ на это обвинение НИИ Арктики обратился в Пушкинский дом с просьбой рассмотреть представленные Бадигиным материалы. И эксперты (известные ученые Д. Лихачев, В. Адрианова-Перетц, В. Малышев) выдали заключение: "Бадигин привлек к исследованию грубые подделки под старинные документы и на основании их пытался пересмотреть всю систему наших знаний о великих русских географических открытиях… подобные исследования принесли не пользу, а вред нашей науке".
Затем последовала статья в "Литературной газете", направленная против Бадигина и Бориса Шергина. Шергин в ней обвинялся в сознательном подлоге с целью поправить свое материальное состояние, якобы промотанное в результате беспробудного пьянства.
Обвинения абсолютно не соответствовали истине, тем более что Шергин вообще алкоголя не употреблял, и писатель одно за другим шлет письма во все инстанции, пытаясь оправдать Бадигина и защитить свою правоту. Результата это не дало никакого. Шергина перестали печатать, зарубили готовившуюся в Географгизе книгу и потребовали возвратить аванс. И только вмешательство Леонида Леонова выправило несправедливую ситуацию: книга Шергина "Океан - море русское" вышла в 1959 году, но не в Географгизе, а в "Молодой гвардии".
Бальмонт К.
Бальмонт был человеком незаурядным, особенно когда дело касалось выпивки. Вот что писал по этому поводу композитор Игорь Стравинский:
"Я не был знаком с Бальмонтом, хотя и видел его… (ярко-рыжие волосы и козлиная бородка) мертвецки пьяным - обычное для него состояние от самого рождения до смерти".
Известен случай, когда Бальмонт вместе с друзьями собирался на какой-то концерт, дожидаясь их в гостиничном номере. Так вот, друзья, зашедшие за поэтом в номер, нашли его недождавшимся уже до такой степени, что порешили оставить стихотворца как есть, взяв слово с гостиничной прислуги, чтобы тому больше ни грамма не наливали. Бальмонт после ухода друзей потребовал у прислуги выпивки, а когда та ему в выпивке отказала, нашел в номере бутылку одеколона и опорожнил ее в два глотка. Потом начал крушить на лестнице мраморные статуи негров. Самое в этом случае любопытное - то, что Бальмонта нисколько не наказали. Оказывается, хозяин гостиницы был страстным почитателем его лиры и списал причиненные разрушения на счет заведения.
Бедный Д.
Странно, что мужик вредный Демьян Бедный ни разу не издавался в Большой серии "Библиотеки поэта", как всем хотелось бы, а был издан лишь в Малой серии. Это несправедливо, ведь говорят, что именно он убил в кремлевском саду и собственноручно в железной бочке сжег эсерку Фанни Каплан, якобы помилованную Лениным. Тем более что к поэзии - в той форме, в какой ее понимал и пропагандировал Демьян Бедный, - это имеет прямое отношение. Форма же эта - поэтическая агрессия, та самая знаменитая заряженная винтовка, временно - на период строительства коммунизма - приравненная к перу. Даже в современной Демьяну Бедному критике его стихи иначе как "агитками" не назывались. Хотя в народе самого Бедного считали сыном кого-то из великих князей. Действительно, если твоя паспортная фамилия Придворов, значит, ты родился не иначе как при дворе, и - это уж само собой - при дворе царском.