Примеры поэтической стрельбы Бедного по живым мишеням приводить не буду, отстрелялся он в 1945 году. Но вот что интересно, спустя семь лет, в 1952 году, "Правда" публикует партийное постановление с этаким ненавязчивым заголовком: "О фактах грубейших политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного". Не трудно себе представить судьбу тех, кто этими "искажениями" занимался.
Кстати, в одной из инструкций 1929 года по поводу чисток советских библиотек говорится: "из стихотворений достаточно иметь - Пушкина, Некрасова, Демьяна Бедного, и довольно. Остальных старых и новых, дворянских и буржуазных поэтов достаточно иметь в тех выборках, какие дают хрестоматии".
Поэтому я и начал заметочку про Демьяна Бедного с естественного читательского недоумения: "Почему в Малой, а не в Большой, как Пушкина и Некрасова?"
Белинский В.
Русский "патриот" пошел от Карамзина, певец - от Пушкина, ученый - от Ломоносова. Но от Белинского пошел кто-то еще важнейший, еще более первоначальный и еще более обобщенный: русский "идейный человек", горячий, волнующийся, спешащий, ошибающийся, отрекающийся от себя и вновь и вновь ишущий истины… Ищущий - лучшего. Ищущий - другого, чем что есть…
Наверное, этими словами Василия Розанова можно было бы и ограничиться, характеризуя явление русской жизни и русской литературы по имени "Виссарион Белинский". Они достаточно сердечны и справедливы. Но у нас же в литературе принято, чтобы сердечно и справедливо сказанные о ком-то слова обязательно соседствовали с несправедливыми. Справедливости, так сказать, ради. Что ж, извольте.
"Следовать за Белинским может только отпетый дурак" (П. Вяземский).
"Белинский есть самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни" (Ф. Достоевский).
Так же плохо о Белинском высказывался Толстой.
Конечно же, Белинский был гений. Иначе не было бы и полярных суждений, и не ломались бы в течение почти столетия копья хулителей и защитников его имени ("Один журнал ссылается на Белинского как на столп просвещенного западничества; другой видит в нем истинно русского человека и толкует его слова в совершенно славянофильском духе; третий ставит его на одну доску с утопистом Чернышевским". - Н. Страхов). Не прожив на свете и сорока лет, Белинский тем не менее создал направление русской жизни, пусть неправильное, пусть поверхностное, как кому-то тогда казалось, но отличающееся напряженной работой сердца и ума.
Даже литература, классиком которой (в критической области) он считается, привлекала его не своей художественной стороной, а тем, что она занята проблемами человека, его судьбой. Его интересовала правда о человеке, а не то, какими словами эта правда выражена.
И еще: как когда-то Пушкин посвятил своего "Бориса Годунова" памяти Карамзина, так Тургенев, не последний, кстати, в нашей литературе писатель, посвятил "Отцов и детей" Белинскому.
Белкин Ф.
Имя это вряд ли что-нибудь скажет сегодняшнему читателю. Я не имею в виду вымышленного автора знаменитых пушкинских повестей. Я говорю о другом Белкине - Федоре Парфеновиче, советском поэте, выпустившем при жизни пять книжек своих стихов. Вы наверняка удивитесь: ну Белкин, ну Федор, так ведь не Тютчев же! Да, не Тютчев и даже не Эдуард Асадов. Вот образец его поэтического таланта:
Вставала застава из мутных берез,
Имевших родство с облаками,
Шипя, нарушители шли на допрос
С воздетыми к небу руками.
Поэта Белкина я включил в "Книгоедство" исключительно как пример, иллюстрирующий формулу Пастернака "Быть знаменитым некрасиво" с несколько неожиданной стороны. Дело в том… Впрочем, процитирую работу Арлена Блюма "Запрещенные книги русских писателей и литературоведов 1917–1991" (СПб., 1993):
"Белкин оказался жертвой начинавшегося тогда телевидения. В конце 50-х гг. он травил в печати И. Эренбурга и М. Алигер. "Белкин до того разгулялся, - вспоминает писатель Григорий Свиридов, - что все эти погромные идеи решил повторить перед телевизором. И тут произошла осечка… Один старый следователь из Минска случайно, в московской гостинице, увидел выступление Федора Белкина. И ахнул… Оказывается, он 15 лет искал Федора Белкина, начальника окружной гитлеровской жандармерии, лично, из револьвера, расстрелявшего сотни партизан и евреев"".
В результате Белкин был арестован и отправлен в места не столь отдаленные, как хотелось бы.
Так что, дорогие мои писатели и поэты, прежде чем поддаваться искушению массового успеха, подумайте хорошенько: а если и у вас за душой водится что-нибудь нехорошее?
"Белый зодчий" К. Бальмонта
В этой книге много бубенчиков ("Качается, качается бубенчик золотой"), колокольчиков ("И колокольчики журчат в мечтах рассветных") и паутинящихся на половицах лучей ("Я смотрел на луч на половице, Как в окне он по-иному паутинится").
Этот мой иронический тон всего лишь прием, не более. И еще - настроение виновато. Сегодня оно у меня радостное, "приподнятое", как часто пишется в плохой прозе.
Бальмонт - поэт большой. И стихи у него большие и разные. И вообще дурная привычка: выдирать из книги отдельные строки для каких-то никому не ведомых целей.
Другой поэт, Марина Цветаева, говорила, что в жизни боялась только двух человек. Один из этих двоих - Бальмонт. Это "боюсь" в цветаевском понимании означает: "Боюсь не угодить, задеть, потерять в глазах - высшего".
Бальмонт для Марины Цветаевой был человеком иного мира - мира абсолютной поэзии, мира гордо поднятой головы, мира "не от мира сего".
Даже когда судьба поставила его на грань слепоты, он говорил смиренно: "Если мне суждено ослепнуть, я и это приму. Слепота - прекрасная беда. И… я не один. У меня были великие предшественники: Гомер, Мильтон…"
Ну кто из нас, современников, способен сказать такое? То есть себя с Гомером мы еще способны сравнить, но вот принять Гомерову слепоту…
Бальмонт - великий труженик. Им написаны 35 книг стихов и 20 книг прозы. Им переведены более 10 000 печатных страниц иностранных авторов, среди которых Шелли, Уайльд, Эдгар По, Лопе де Вега, Кальдерон, Руставели, Асвагоша, Калидаса и т. д., и т. д., и т. д.
И какие бы храмы ни возводил этот белый зодчий, неважно под каким небом - под северным ли, российским, или под южным, Франции, - своей музе он не изменял никогда и был верен ей до самой кончины.
Бенедиктов В.
К 1835 году от поэзии Пушкина в России устали. Читателям захотелось чего-то новенького. Отыскался народный поэт Кольцов, книжка которого сразу же после выхода была объявлена прогрессивной критикой во главе с Белинским новым словом в отечественной поэзии. Кольцов был поэт хороший, "дитя природы… до десяти лет учившийся грамоте в училище и с того времени пасущий и гоняющий стада свои в степях" (П. Вяземский).
Но одного Кольцова русской словесности было мало. Тогда Сенковский вытаскивает на свет божий начинающего поэта А. Тимофеева, про которого знают сегодня только узчайшие из узких специалистов. На Тимофеева публика отреагировала прохладно.
И вдруг - как гром среди тихого российского неба… Старик Жуковский бегает по царскосельскому парку, сшибая на ходу статуи, и читает вслух из тоненькой книжечки никому неведомого поэта:
Небо полночное звезд мириадами,
Взором бессонным блестит.
Дивный венец его светит Плеядами,
Альдебараном горит…
Студент Тургенев наслаждается "дивными звуками" новой поэтической речи. Фету, приобретшему в лавке книжку, приказчик, передавая в руки покупку, доверительно сообщает: "Этот-то почище Пушкина будет". В Ярославле молодой гимназист Некрасов откровенно подражает новому имени.
Владимир Бенедиктов после выхода в 1935 году книжки стихотворений в одночасье становится знаменитым. Вся Россия декламирует его строки, дамы переписывают стихи в альбомы, сам Пушкин, встретив Бенедиктова однажды на улице, похвалил поэта, сказав: "У вас удивительные рифмы - ни у кого нет таких рифм".
Слава Бенедиктова продолжалась ровно семь лет, до 1842 года. Вышедшие в том же году третьим изданием "Стихотворения" прочно осели на магазинных полках. Публика, как когда-то от Пушкина, устала от своего очередного кумира, критика от него отвернулась и, видно, устыдившись былых восторгов, вылила на ею же возвеличенного поэта ушаты грязи.
Пункты обвинительного приговора вчерашнему олимпийцу сформулированы Белинским. Их три (цитирую по книге И. Розанова "Литературные репутации"): 1) Бенедиктов не поэт. Стихи его - риторика. 2) Он придумывал новые, ненужные слова. 3) Многие стихи его непристойны.
Согласитесь, из этих пунктов серьезно можно воспринимать только первый.
Интересно, что сам поэт в жизни был человеком скромным, популярности своей скорее чурался, чем ее безоговорочно принимал, и никакого головокружения от успехов вроде бы не испытывал. И, в общем-то, не его вина, что в нужном месте в нужное время оказался именно он, а, к примеру, не вышеупомянутый Тимофеев. Если рак на безрыбье рыба, то не надо его после этого распинать с особой жестокостью. Хотя что там говорить о безрыбьи! Пушкин в 1835 году издает четверую часть "Стихотворений", а перед этим "Полтаву" и седьмую главу "Онегина". В том же 1835 году выходят "Стихотворения" Баратынского.
Виноваты критики и читатель, которые, как это ни горько, мало изменились с тех пор.
Бианки В.
1.
"Никогда я не писал для какого-то определенного возраста, - рассказывал Виталий Бианки в предисловии к одной из своих поздних книг. - Уже на готовых книжках педагоги помечали: "Для старшего дошкольного", "Для младшего и среднего школьного". Я всегда старался писать свои сказки и рассказы так, чтобы они были доступны и взрослым. А теперь понял, что всю жизнь писал и для взрослых, сохранивших в душе ребенка".
О встречах с Виталием Бианки есть замечательные отрывки в "Телефонной книжке" Евгения Шварца: "Бианки я встретил в первый раз у Маршака… Увидел я, что он здоров, красив, прост до наивности… Возник он тогда с первым вариантом "Лесной газеты". И выносил бесконечные переделки как мужчина, натуралист и охотник… Однажды он тяжело меня обидел. Я стоял в редакции у стола, перебирал рукописи. Вдруг с хохотом и гоготом, с беспричинным безумным оживлением, что, бывало, нападало на всех нас тогда, вбежали Бианки и Курдов. И Бианки схватил меня за ноги, перевернул вверх ногами и с хохотом держал так, не давая вывернуться…"
А вот кусочек из дневниковых записей того же Евгения Шварца про юбилей Бианки в 1954 году: "Слушал я речи с двойственным ощущением - удовольствия и отвращения. Удовольствия - оттого, что хвалят, а не ругают. И хвалят человека простого, который прожил жизнь по-мужски. Пил зверски, но и работал и в свою работу веровал. И если принимать во внимание все, то он, со своим высоким ростом и маленькой головой, с чуть-чуть птичьим выражением черных глаз, с черными густыми волосами назад, маленьким красивым ртом, - похож на свои книжки".
2.
В краткой биографии Виталия Валентиновича Бианки (1894–1959), которую я прочел во вступлении к одной из подборок его рассказов, говорится следующее: "…В 1915 году мобилизован на фронт. После Февральской революции избран солдатами в Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. После демобилизации уехал в Бийск, где при власти Колчака жил на нелегальном положении, скрываясь у партизан. В 1922 году стал членом кружка детских писателей при Петроградском педагогическом институте…"
В этом приведенном фрагменте больше всего меня заинтересовала фраза про Колчака. Дело в том, что отец писателя, профессор-орнитолог Валентин Львович Бианки, с Александром Васильевичем Колчаком состоял в довольно-таки тесном контакте во время организации и проведения русской полярной экспедиции (РПЭ) 1903–1904 года по поискам и спасению пропавшего руководителя РПЭ барона Толля. Валентин Львович был ученым секретарем комисии по снаряжению экспедиции, которую возглавил Колчак, и сохранилась обстоятельная переписка между будущим Верховным правителем России и отцом будущего писателя, частично опубликованная (см. книгу В. Синюкова "Александр Васильевич Колчак как исследователь Арктики"). Маловероятно, что десятилетний Виталий Бианки не знал о случившейся тогда полярной трагедии и мужестве офицера российского флота Александра Колчака, тем более что отец Бианки принимал в этой истории непосредственное участие. И вряд ли белый адмирал, с ноября 1918 по начало января 1920 года представлявший в Сибири интересы старой России, стал бы домогаться репрессий против сына недавнего своего коллеги по ученым занятиям.
Словом, в писательской биографии явно присутствовала какая-то неувязка, а возможно - недоговоренность.
Договорил за писателя его сын, Виталий Витальевич, в беседе с детской писательницей Татьяной Кудрявцевой.
Бежал, оказывается, Виталий Бианки на Алтай от красных, а не от белых, когда в России был объявлен революционный террор и начались массовые расстрелы чуждых революции элементов. Он даже сменил фамилию - из Бианки превратился в Белянина, простого школьного учителя одной из алтайских школ. Кроме преподавания, усиленно занимался краеведением и основал Алтайский краеведческий музей, директором которого в первое время состоял. Кстати, Зоологический музей в Петербурге появился во многом благодаря стараниям отца писателя, Валентина Львовича, погибшего от голода в 1920 году.
Писательская судьба Бианки сложилась довольно счастливо, хотя бывали в его жизни и суровые времена. Я имею в виду нападки на детскую литературу в конце 20-х годов, о чем так живо и красочно написал Чуковский ("От двух до пяти").
Особо тяжким грехом в детской литературе тогда считался антропоморфизм - наделение животных человеческими чертами. Это, с точки зрения советской педагогики того времени: во-первых, искажает реальность - действительно, согласитесь, невозможно найти в природе ни говорящих рыб, ни наивных волков, которые по лисьей наводке ловят в проруби рыбу при помощи собственного хвоста, ни умных лошадей, которым в одно ухо войдешь, а из другого выйдешь, чтобы поменять внешность; во-вторых, деформирует неоформившуюся детскую психику, то есть встретит, допустим, ребенок в лесу медведя и начнет с ним говорить на человеческом языке, а мишка косолапый возьми да и ответь ему по-своему, по-медвежьи.
"Борьба, воспеваемая Бианки, это не революционная борьба, это не борьба, которая движет миром, которая несет с собой прогресс и развитие, это наконец не борьба угнетенных против угнетателей… Бианки смотрит на мир через кривое зеркало, упорно игнорирует современность…" - такую критическую цитату о Бианки из литературы тех лет приводит А. Блюм ("Советская цензура в эпоху тотального террора". СПб.: Академический проект, 2000).
В опубликованных в 1929 году "черных списках" писателей, произведения которых не рекомендованы для детского чтения, значится и имя Бианки.
Сейчас это воспринимается как гримаса истории.
Библиотека пионера
Плохо жить на свете
Пионеру Пете,
Октябренку Вове
И того фиговей.
Это печальное четверостишие вкупе с двенадцатью красными томами старой "Библиотеки пионера" - хороший повод поговорить об истоках, трудностях и проблемах общественного движения "пионеров" и "октябрят", руководимого большевистской партией еще в недавние времена на всей обширной территории бывшего Советского государства.
Открываю 1-й номер журнала "Еж" за 1928 год и в разделе под названием "Стенгазета" читаю "письмо" октябренка "из Туркестана":
Мать поставила передо мной чашку с пловом и сказала:
- Ешь.
Плов самая вкусная еда на свете. Это - рис, перемешанный с кусочками баранины.
Я посмотрел на чашку и не стал есть.
- Чего ж ты ждешь? - спросила мать.
- Ложку, - сказал я.
Тут поднялся со своего места отец, схватил меня за плечи и тряхнул изо всех сил.
- А пальцы у тебя на что, - закричал он. - Это у вас коммунисты на детской площадке выдумывают разные ложки. Ешь руками.
Далее - продолжение "письма":
Однажды на детской площадке руководительница сказала:
- Ребята, сейчас уже жарко, начинайте носить трусики.
Я пришел домой и попросил мать сшить мне трусики. Мать испугалась и рассказала отцу.
Отец ничего не сказал, зверем посмотрел на меня и ушел из дому. Вечером он вернулся.
Он вынул деревянную ложку и подал ее мне.
- Вот, Гассан, бери. Можешь есть плов ложкой. Можешь и губы после еды полотенцем вытирать. Но только не вздумай носить трусиков. Если увижу - убью. Пусть русские носят, а для нас, для узбеков, это страшный грех.
Вот как трудно октябрятам у нас в Узбекистане проводить революцию. Но ложку я уже отвоевал. Может, отвоюю и трусики.
Понятно, судя по стилю, что "письмо из Туркестана" писано в Ленинграде в редакции самого "Ежа" - может быть, Евгением Шварцем, или Николаем Олейниковым, или Александом Введенским, - словом, кем-нибудь из компании Маршака. Но события, в нем описываемые, - вполне реальные, ничуть не придуманные, только наверняка смягченные, расчитанные на читателей неокрепших, чтобы не бередить им нервы. То, что происходило в действительности, было много мучительней и кровавей, чем об этом рассказывается в "Еже". И отцовское "убью" из письма было вовсе не словесной угрозой. Вот где, между прочим, истоки сегодняшней национальной вражды и вчерашнего распада Эсэсэсэра. В навязанной сверху борьбе с традициями, в пионерско-октябрятско-комсомольском движении на территориях, извека принадлежащих исламу. Во всяком случае, это одна из капель, переполнивших чашу.
Блатная песня
Какой русский не любит блатную песню! Наверное, лишь такой, который русский только по паспорту.
Вот вы, кто, вполне возможно, эти строчки сейчас читаете, скажите честно, любили вы бывший советский государственный гимн? На сто процентов уверен, что, в лучшем случае, относились к нему равнодушно. А в худшем - с ненавистью, как доперестроечный школьник к передаче "Пионерская зорька" (была такая на радио). Потому что каждое божье утро под звуки гимна человеку приходилось вставать и как проклятому переть на работу.
Про слова гимна я даже не спрашиваю. Всех слов его не помнит ни один человек, кроме, разве что, самих авторов - Эль-Регистана и Михалкова. Да и они - вряд ли.
А вот услышав, к примеру, ненавязчивую мелодию "Мурки", любой ловит себя на том, что губы независимо от сознания шевелятся, подпевая.