Этого я слушаю. Этого мы все слушаем с удовольствием неподдельным - в кой раз послушаешь такую белиберду? Иногда, в часы занятий, мы даже просим его: товарищ Сидоркин, скажите что-нибудь революционное! - и Сидоркин, не чуя насмешки, до седьмого поту говорит об авангардах, о "приспиктивах", о том, как "гидр контрреволюции поднял голову над самостоятельностью классовых противоречиев…".
- Товарищи, - заканчивает Сидоркин свой "доклад" (в повестке дня значится: "Новая экономическая политика, доклад тов. Сидоркина"), - я обращаюсь ко всем вам с упоминанием: отстаивайте антиресы чистого коммунизма. Ленин сказал, что надолго и всурьез, только это понимать надо. Скажем: отступление это или тактический оборот дела? Ничего подобного. Командные высоты в мозолистых руках наших вождей, и мы должны научиться торговать. А научившись, мы им всем покажем кузькину мать. Я предлагаю послать нашему дорогому Ильичу телеграмму: "Мы, служащие и красноармейцы М-льского уездвоенкомата, шлем испытанному руководителю русского и всемирного пролетариата товарищеский привет и благодарность за доблестную работу. Да здравствует Ильич! Да здравствует Третий интернационал!" Кто за - прошу поднять руку. Что, непонятно? Голосую еще раз: кто за посылку такой телеграммы, поднимите руку.
Почему подымают руки Фролов, Таланов, Гужевой, все - не знаю. Я "за" такую телеграмму потому, что мне надоело сидеть в чека и особых отделах, потому что мне крайне дороги мой фунт хлеба и селедка, потому что, предполагая в ближайшем будущем "драпать" в Питер, а оттуда в буржуйскую Европу, разыгрываю верноподданного.
Марин подсчитывает поднятые руки.
- Единогласно.
Последней выступает Марья Егоровна. Долго и нудно, с кокетничающими пришептываниями и игрой выцветших глаз, говорит она о последнем завоевании революции в области женского движения - о съезде женщин Востока. Среди нас нет ни одного восточного человека и, главное, ни одной женщины, если не считать таковой уборщицу Федосью, которой несколько аршин ситцу на платье внучке важнее, чем восточное, западное, северное и южное равноправие. И тем не менее Марья Егоровна читает по тетрадке свой нелепый доклад с таким же азартом и самовлюбленностью, с каким она читала его вчера в женской трудовой школе 2-й ступени, а третьего дня - в профессиональном союзе ломовых извозчиков.
Без четверти восемь, под громкое пение "Интернационала" и тихие ругательства, собрание наконец закрывается…
Такова работа идеологическая. Практическая была куда проще и забавнее. Известно, что и по старому, и по новому стилю в неделе одна пятница. У людей непостоянных в неделе семь пятниц, у коммунистов же суббот и того больше. По крайней мере субботники у нас, как и повсюду в РСФСР, бывали не только каждый день, но иногда и два раза в день.
Обыкновенно после занятий или часов в пять-шесть утра нас сгоняли на улицу, выстраивали так называемым сознательным строем, т. е. беспорядочной толпой, и мы с красными флагами впереди и конце шествия шли в "наш" сад (бывшая усадьба немца-колониста Ш.), на огород, на железнодорожную станцию - ломать никому теперь не нужный пакгауз на дрова для паровоза. Когда же абрикосы в саду осыпались на землю или в карман не сеющих, не жнущих, но собирающих в житницы, картофель оказывался давно сгнившим (однажды мы даже копали, поливали и пололи пустую землю - картофель совершенно не взошел!), а пакгауз - сломанным обывателями, - мы чистили дворы, убирали снег, проходили военное обучение и ругались.
Вся эта весьма продуктивная работа проходила гладко и весело: надо отдать справедливость руководству комячейки, - мы, рядовые члены трудовой семьи, только рыли грядки, кидали снег, срывали стропила и балки, а самые тяжелые, утомительные обязанности несли они. Марин, Сидоркин и Марья Егоровна распределяли работу, сосали сахар с лимоном - советская карамель, в перерывах запевали: "Смело, товарищи, в ногу!" (у Марина был голос как перо у Демьяна Бедного - фальшивый и вечно переваливающий на высоких нотах), записывали фамилии саботажников и изволили мило шутить: "А ну-ка, товарищи, докажем, что мы сумеем работать не только на словах, но и на деле!"
"Сумели" ли мы доказать или нет, но ни тогда, ни теперь мне не приходилось жалеть о безрезультатно проведенных субботниках, за свой труд я получал мзду, и довольно, по тому времени, порядочную, - полную фуражку перезрелых абрикосов и квитанцию на картофель…
Ничто не вечно под луной, и даже такое капитальное сооружение, как комячейка М-льского уездного военного комиссариата, приказала долго жить при весьма, впрочем, печальных обстоятельствах.
Товарищу Марину надоело зря болтать языком, из-под полы торговать сахаром и комиссариатским овсом. В конце прошлого года он женился на подруге дней своих суровых, дочери художественно обрабатывающего государство нэпмана, обвенчавшись с ней в синагоге. Так как по Марксу, пересаженному на русскую почву, даже венчаться в синагоге - преступление, Марина исключили из партии за мелко (!) - буржуазность.
- Хочу быть свободным от всяких, даже партийных, предрассудков! - гордо заявил он нам на прощании очень трогательном - выпили три ведра греческой водки - и уехал с женой в "нашу милую старую Москву".
За месяц до того М-ль осчастливили своим посещением Раковский и Фрунзе. После банкета за счет местных буржуев в доме X. по Воронцовской улице с тонкими винами и коньяком лучших марок (только шампанское, вместо "Клико" или "Редерер" пили русское - "Абрау-Дюрсо", это в те дни, когда по всей губернии свирепствовал голод!) состоялся на Торговой площади митинг, между прочими выступил и товарищ Сидоркин. Что он, собственно, хотел сказать, как всегда, понять было трудно, но, как резюме сказанного им, в голове слушателя оставалась только одна, крайне характерная для коммунистов подобного типа, фраза: "Которые бессознательные, так те голодают, а которые сознательные - наоборот". После митинга Раковский с аристократической брезгливостью спросил председателя исполкома Беленького: "Что это за дубина выступала от военного комиссариата?", и Сидоркина убрали в уезд, на пост председателя волостного военного отдела, где он болтается, вероятно, и по сию пору.
Дольше всех знамя комячейки держала Марья Егоровна, но, уж видно, судьбе было угодно лишить комиссариат последнего утешения. Когда я уже был "в бегах" и против моей фамилии значилась краткая, но выразительная отметка "дезертир" (до того была другая - "бывший врангелевец"), Марья Егоровна влюбилась в какого-то проезжего циркового артиста и пошла к нему на квартиру осуществлять проект саратовского женотдела. Злые языки уверяли, что артист с бранью выгнал ее, а жена артиста послала ей вдогонку бутылку с керосином. Как бы там ни было, но день спустя Марья Егоровна отравилась цианистым калием.
Даже умирая, этот безусловно ненормальный человек оставался верен себе: уже в агонии товарищ Марья Егоровна нацарапала на протоколе съезда женщин Востока:
"В смерти моей прошу никого не винить. Да здравствует идеал абсолютно свободной женщины!"
(Русские вести. 1923. 4, 6 марта. № 208, 209)
IV. Сашенька
Племянница моей квартирной хозяйки представила мне его не без гордости:
- Особоуполномоченный всеукраинского ревтрибунала Алексей Алексеевич Бобринский, бывший граф.
Я невнятно прожевал свою фамилию, сказав обычное:
- Очень рад.
Хорош, нечего сказать! Папашу, может быть, сварили в котле с кипящим сахаром - были такие случаи, - а сынок по ревтрибуналам путается… А через пять минут особоуполномоченный и бывший граф оказался Сашенькой О., вольноопределяющимся… - ой зенитной батареи крымского периода Добровольческой армии.
- Но почему же - бывший граф? Ведь это так контрреволюционно…
- Видишь ли… - сказал Сашенька (принадлежал он к тому сорту людей, с которыми уже после минутного знакомства становишься друзьями и на "ты"). - Коммунары страшно любят, когда у них служат представители громких фамилий, а если такой титулованный тип - партийный, для него нет ничего невозможного. Вот я в особо важных случаях и напяливаю на себя графскую или княжескую корону. Для пользы дела, так сказать.
- А какой "особо важный" случай у тебя в настоящее время? - полюбопытствовал я.
- Еду в Одессу на ревизию карательных учреждений. Вот мои удостоверения личности, мандат, партийный билет. Без скромности могу сказать, что работа художественная.
Действительно, все было прекрасно - бумага с водяными знаками, штампы, подписи, фотографическая карточка с сургучной печатью комиссариата юстиции, даже следы грязных пальцев на краях билета - примета истинного коммуниста.
Болтая о прошлом и теперешнем, до сумерек просидели мы с Сашенькой под сморщенной грушей, и я узнал несложную, но такую маловероятную биографию его последних лет. Пожалуй, я бы не поверил ей, счел бы ее забавной выдумкой, если бы несколькими днями позже мне не пришлось быть свидетелем рискованных проделок этого находчивого и неглупого Хлестакова, этого милого Рокамболя советской марки.
Попав в Симферополе в плен, Сашенька, благодаря, вероятно, своей удивительно добродушной физиономии, как-то выкарабкался из "овечки" (отдел ве-че-ка) и поступил на красный бронепоезд "За власть Советов", с которого и сбежал по приезде в Харьков, предусмотрительно захватив с собой целую кипу незаполненных бланков, скрепленных, однако, подписями и печатью бронепоезда. В Харькове Сашенька сунулся было в университет, но быстро ожегся: там знали о его службе в Белой армии; из дому писали: не вздумай так рано приезжать сюда, тебе надо еще лечиться, а климат у нас суровый, как никогда. Надо было некоторое время провисеть в пространстве, и Сашенька, недолго думая, поехал в Екатеринослав на съезд коммунистической молодежи, а также закупить, кстати, вагон пшеницы для питательного пункта станции Люботиц, на что у него имелось предложение за подписью самого Раковского.
- Позволь, - прервал я его, - а деньги?
- Какие деньги?
- Ну, за пшеницу… это, значит, миллионы нужны. Где же ты их взял?
Сашенька удивленно поднял брови.
- Деньги? Вот новости еще! А для чего тогда комиссариат финансов существует? У меня ведь эти… боны или купоны… черт их знает, как они там… Закупил что-нибудь и даю такую бумажку: деньги, говорю, получите в любом казначействе или отделении государственного банка. Всех благ! Ну, и тут надо скорее на вокзал и давать стрекача, потому что хотя боны эти самые и настоящие - знакомая одна целую книжку сперла, - но подпись на них - моя, а печать - комиссариата здравоохранения, только слово "здравоохранение" затерто. Очень просто.
Чуть ли не в каждом городе были у Сашеньки родные, друзья, хорошие знакомые, снабжавшие его в изобилии бланками, образцами подписей, печатями различных ведомств и войсковых частей. Здесь же, в Екатеринославе, продав пшеницу за полцены (не был он коммерсантом), Сашенька поехал на дачу в Славянск, потом - в Алупку за вином для киевского Губздрава, оттуда - на Волынь закупать скот для интендантства армии Буденного. Справедливость требует сказать, что у него никогда не было заранее определенного плана; все делалось у него по наитию свыше, зависело от тех или иных реальных возможностей в виде особенно удачно сформированных документов, причем довольствовался Сашенька малым.
- Служить в советских учреждениях или в Красной армии я не могу и не хочу принципиально, - говорил он мне, - а жить дома или учиться не дают. Что прикажешь делать? Вот я и плаваю в мире сильных ощущений риска игры с чекой. Конечно, я мог бы составить себе порядочный капитал на совдепской неразберихе, но, ей-богу, меня тошнит. Ведь - жульничество, как-никак. Потому я поставил себе за правило "зарабатывать" только необходимое, не больше. Рад, что и обезоруженный наношу вред красным. Чего же мне еще надо?
На следущий день утром, встреченный весьма почтительно, Сашенька получил в исполкоме железнодорожный пропуск в Одессу, а вечером, почему-то изменив решение, направился в том же костюме (ходил он всегда в английской шинели и "танках") и в тот же исполком с документами на имя какого-то Сергеева ходатайствовать о пропуске в Ростов на предмет организации сборов в пользу больных и раненых красноармейцев.
Я страшно беспокоился за него.
- Послушай, это уже не смелость и даже не нахальство, а просто безрассудство.
- Ты думаешь? Ничего! Вечером будет только дежурный, который, кажется, меня утром не видел.
Пропуск в Ростов был выдан, но Сашеньку заметили. Знакомая барышня из исполкома срочно сообщила нам, что на вокзале прогуливается некто в черном, жаждущий схватить моего друга со всеми атрибутами его веселой профессии - фальшивыми бумагами, печатями, разноцветными карандашами и чернилами, красноармейскими, курсантскими и рабфаковскими значками, знаками отличая всех степеней и видов.
- Какой он "вумный"! - захохотал Сашенька и поздней ночью укатил на обывательской подводе в глухое село объявлять… мобилизацию лошадей согласно приказу окружного военного комиссариата от 19 августа за № 9345-а (приказ такой действительно был, и, выдавая Сашеньке мандат, я действовал, таким образом, почти законно).
Через неделю меня посетил высокопоставленный босяк интернационального типа и принес небольшое письмо от "товарища председателя харьковской губернской рабоче-крестьянской инспекции, такого молодого, такого идеалиста", с которым он имел честь познакомиться в поезде.
"Мобилизация не удалась, - пишет Сашенька, - только девять лошадей и куль белой муки. Продал в другой губернии. Еду отдохнуть на Волгу. Устал я как-то. Vale. Саша".
Уже в Петрограде я получил от него еще одно, последнее, письмо, написанное тем же милым, женственным почерком. "Сижу в Москве третьи сутки. Здесь еще противнее, чем у нас, на юге, но я попал сюда по делу - украинский комиссариат земледелия послал меня за информацией. Думаю переменить службу. Мне обещали место во Внешторге. Удастся ли - не знаю. Сложно это очень…"
И теперь в стране холодной, неуютной я все время жду его. Каждый раз, узнав о новой торговой делегации, о новом посольстве советского "правительства", думаю: а вдруг Сашенька? Но куда писать ему? Кто знает - какая баронская корона украшает бесшабашную голову моего веселого друга - "такого молодого, такого идеалиста"?..
Сашенька, откликнись!
V. Дом ребенка
Меня всегда сильно интриговал этот длинный голубой дом на углу Школьной и Торговой. Было в нем что-то действительно детское, наивное, простодушное, а где именно притаилось оно - не понять. То ли в аршинной вывеске с кривым серпом и молотом на слишком тонкой ручке, то ли в ряде прозрачных занавесок. Или, может быть, просто - так? Просто, подходя к этому дому, я почему-то настраивал себя на грустно-сентиментальный лад? Бог его знает…
- Мне приходилось слышать, что советская власть все-таки что-то сделала на "младенческом фронте", - сказал я однажды Петьке - долговязому парню, проходившему курс наук в местной гимназии после того, как он года два уже был обременен семейством, столь же многочисленным, сколь и голодным.
Петька кивнул головой:
- Как это ни странно, но это - правда; им удалось достигнуть крупных успехов. Хотите, отправимся завтра в дом ребенка? У меня там знакомые.
- С большим удовольствием. В серии моих наблюдений не хватает именно этой области - воспитания грудных ребят.
- Там не только грудные, - сказал Петька, подбрасывая в буржуйку угля, который он с некоторым риском для здоровья еженощно крал на вокзале.
Спустя несколько дней мы отправились.
Светлые, не совсем грязные комнаты. Картинки этакого веселенького содержания на стенах - лубочные Психеи с пухлыми Амурами, прилизанная весна, непременный член приличного общества - "Остров мертвых", зайцы вверх головами. Все - как в лучших домах.
Диван, большой, широкий, с просиженной насквозь клеенкой. Хорошенькая, слишком хорошенькая девушка в розовой блузке несколько вольного покроя. Петька долго жмет ей руку ("у меня там знакомые"), ржет - смеяться по-человечески он не умеет, пытается обнять.
- И всегда вы так, Петя… А еще образованный! - кокетничает девушка и говорит мне: - Они, можно сказать, совсем ненормальные, как что - сразу целоваться лезут.
Петька берет меня за руку.
- Мой лучший друг, хотя насчет баб - балбес. Сволочь, одним словом.
Я уже успел привыкнуть к Петькиной ругани, но все же пытаюсь остановить его:
- Замолчите! Ведь, все-таки это детский дом…
Петька чешет затылок.
- Ага… Конечно, вы правы. Да, кстати, о детях. Вот, Катюша, сей молодой, но многообещающий человек поместил в прошлом году сюда своего годовалого сына и горит любопытством знать, где таковой в настоящее время болтается. Понимаешь, отцовское чувство и так далее. Откровенно говоря, такого папашу надо было бы выдрать по первое число, но я, как друг, должен помочь.
"Отец", т. е. я, стоит у зеркала и стойко сносит поклеп, вспоминая, как звали его легендарного сына.
- Это можно, - говорит Катюша, - я сейчас по книгам справлюсь. Имя и фамилия?
Петька быстро отвечает:
- Константин Шампанский. Такой, знаешь, здоровый, все орал, все орал, подлец.
Девушка роется в толстых книгах, тетрадях, подносит отдельные листы к большим, близоруким глазам, деловито кусает пухлые губы. Мой бедный сын, Константин Шампанский, без вести пропал, и Петька теряет терпение.
- Тут, милая, люди свои. Ты в комиссии по ликвидации безграмотности только до буквы "мэ" дошла; дай-ка я поищу. Я его живо, прохвоста, на свежую воду выведу. Давай.
Смущенная Катюша протягивает ему толстую книгу в потрепанном переплете.
- Авдеенко Степан. Доставлен вторым участком милиции. На левой щеке родимое пятно. Твой? - спрашивает Петька, читая по алфавиту.
- Нет, у меня же этот… Шампанский. У него родинки на животе - три звездочки.
- Аксанова Елена. Блондинистая. Особых примет не обнаружено. Твой?
- Это, кажется, девочка…
- Это все равно. Байко Григорий. Найден у ворот. Скончался… Отчего это он, а?
- В помойку упал, - говорит Катюша. - Няньки при нем не было…
Петька нежно хлопает по обнаженному плечу девушки. Та ёжится, гримасничает.
- Молодец девка. Медали тебе за это не выдали?
- Я-то при чем? Говорю - нянька. Ухажеры к им каждый день шляются.
- Ты тоже не зеваешь. Воловников Сидор. Твой?
- Нет. У меня Константин.
- Тут и Элеонору на Сидора переделают.