Любил ли Пушкин одну Елизавету Алексеевну, писал ли с нее Татьяну Ларину, была ли императрица для него дороже всех на свете или к концу жизни он все-таки предпочитал Наталию Гончарову… – решать читателю.
Содержание:
Глава I - Хранитель тайных чувств 1
Глава II - Посвящение "Полтавы" 5
Глава III - "Сон Татьяны" 13
Глава IV - "Петербургская повесть" 21
Глава V - "Параскева" 25
Глава VI - Акафист 31
Глава VII - "Тайна счастия и гроба" - Гипотетическая 36
Приложение - ПОЯСНЕНИЕ К ТАБЛИЦЕ ПОРТРЕТОВ ЕЛИЗАВЕТЫ АЛЕКСЕЕВНЫ В РУКОПИСНОМ НАСЛЕДНИИ ПОЭТА - (по К. П. Викторовой) 37
Примечания 37
Кира Павловна Викторова
Пушкин и императрица
Тайная любовь
Определяйте значение слов, и вы избавите свет от половины его заблуждений.
Пушкин – Декарт
© Викторова К. П., 2014
© ООО "Издательство Алгоритм", 2014
Глава I
Хранитель тайных чувств
Ни долгие года разлуки,
Ни даль, ни хладные науки
Не изменили в нем души.
Он пел дубравы, где встречал
Свой вечный, милый Идеал.
"Евгений Онегин"
В трудах пушкинистов-биографов с давнего времени существуют два известных понятия, требующих, на мой взгляд, переосмысления. Речь идет о так называемых "Северной" и "Южной" утаенных Любовях Пушкина (под последней подразумевается М. Раевская-Волконская).
Этому произвольному разделению "одной святыни", "одного божественного" чувства противоречат строки ясного нравственного закона, изложенного в прозе "Пиковой дамы": "Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место". Исходя из этого простого правила не будет большой смелостью сказать, что выдвигать гипотезы о двух утаенных любовях Пушкина так же безнравственно, как искать вторую Беатриче у Данте или новую Лауру у Петрарки. Муза у великих поэтов одна:
… Одна была… Я с ней одной
Делиться мог бы вдохновеньем.
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои…-
утверждает Пушкин в "Разговоре с книгопродавцем" – П. Плетневым – о так называемой утаенной "Северной" любви ("Разговор "служил предисловием к "Евгению Онегину"!). Итак, стихи Пушкина были ясными только для одной женщины.
Нельзя пройти и мимо известного высказывания Пушкина о любопытстве толпы в письме к Вяземскому в конце ноября 1825 года (то есть после сожжения Пушкиным своих автобиографических записок): "Зачем жалеешь ты о потере Записок Байрона? Черт с ними! – Он исповедался в своих стихах. Толпа жадно читает исповеди, записки et cetera, потому что в подлости своей радуется уничижению высокого, слабостям могущего: "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе! Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением", – советует Пушкин.
Совет Вяземскому сегодня звучит как обращение к Читателю (и биографам) – "быть заодно с гением" Пушкина.
Итак, "не уничижая" нравственной природы поэтического гения Пушкина, попытаемся – с помощью исповеданности стихов и фактологических данных, минуя слухи современников, – восстановить имя Той, несомненно выдающейся личности эпохи, портреты и жизненные реалии которой рассеяны по всему творческому наследию "поэта действительности".
Перечтем вновь стихотворение 1818 г. "Ответ на вызов написать стихи в честь Ея Величества Государыни Елизаветы Алексеевны", так как данное произведение имеет глубокую автобиографическую связь с записью лицейской программы Записок: "Государыня в Ц[арском] Селе". (До сих пор не комментированной биографами.)
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И трону в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Природу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой Музою моей.
Комментарий стихотворения во всех изданиях сведен, по существу, к мадригалу супруге Александра I Елизавете Алексеевне – "Добродетели на троне" – тогда как и беловой, и черновой автографы разглашают более объемный смысл признания юного Пушкина. Глагол в прошедшем времени: "Елизавету втайне пел", обстоятельство образа действия: "втайне" и последующие варианты стихов – более поэтически-интимны и биографичны, чем их представляют исследователи.
Но признаюсь, под Геликоном, – Бродя с задумчивой душой,
Где Иппокрены ток шумел, – Один задумчиво сидел,
Я, вдохновенный Аполлоном, – Я часто тихим лиры звоном
Царицу нашу втайне пел!
То есть речь идет о "Геликоне" Царского Села, где "во имя Аполлона" был окрещен Поэтом юный лицеист, где "лились его живые слезы" в первых лицейских элегиях, и где он "встречал Свой вечный милый Идеал".
Эмоциональный поток дальнейших строк, воспевающих портретные черты Елизаветы Алексеевны:
Я пел в восторге, упоеньи…
Любовь. Надежду. Русскою… (нрзб. [душой? – К. В .])
Неувядаемой красой. Прелесть… (нрзб.)
Со взором благости небес
С улыбкой мира и любви…
Голосом. Гордая. Смелая. Верная…
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа! -
наводит на мысль, что вдохновительницей лицейских элегий была не "гостья брата" лицеиста – Екатерина Бакунина, а жительница Царского Села – Елизавета Алексеевна. Думается, что отсюда, с этого "гимна сердца" 1818 г. идет нить к известным сетованиям поэта на свою, увы, уже "нескромную лиру" в "Разговоре с книгопродавцем" и в "Бахчисарайском фонтане":
[…] Ах, лира, лира, что же ты
Мое безумство огласила…
("Разговор книгопродавца с поэтом", 1824 г.)[…] Забудь мучительный предмет
Любви отверженной и вечной,
И слабость отроческих лет.Долго ль, узник томный,
Тебе неволи цепь лобзать,
И свету лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
(" Бахчисарайский фонтан", 1821–1823 гг.)
То есть речь идет о той единственной, о Той, которая, по словам Пушкина, "…была мне в мире богом. Предметом тайных слез и горестей залогом". ("Я видел смерть", 1816 г.)
Обращает на себя внимание и рисунок Пушкина в автографе стихотворения 1818 г.: в левом верхнем углу изображена "поднятая" секира (ЛБ 64 л., 42). Этот знак "мятежной секиры", зовущий новую "жертву", будет встречаться на многих произведениях, связующих имя Елизаветы Алексеевны с мыслями о французской революции и декабристским движением.
"Непонятая современниками, почти забытая при жизни", – так характеризует сложную, трагическую фигуру Елизаветы Алексеевны автор монографии . Личность жены Александра I мало выяснена. Современники не могли открыто писать о Елизавете Алексеевне: ее имя связывалось с заговором 1821 г. филиала Петербургской ложи "Астрея" – то есть той Кишиневской ложи "Овидий" № 25, "за которую уничтожены в России все ложи" – комментирует Пушкин в письме от 26 янв. 1826 г. Жуковскому .
С первого дня своего приезда в Россию (31 окт. 1792 г.) и до последних дней (4 мая 1826 г.) Елизавета Алексеевна писала дневник, который она завещала Карамзину. По приказу Николая I он был сожжен вдовой Павла I Марией Федоровной. Единственными достоверными свидетелями событий ее биографии остаются письма Елизаветы Алексеевны к матери. Должно сразу сказать, что по отзывам современников Елизавета Алексеевна, будучи скромной по своей природе, никогда не была "императрицей" в известном значении этого слова: все представительство реальной власти находилось в руках властолюбивой вдовы Павла I – Марии Федоровны. Потеряв двух дочерей в младенческом возрасте, с 1808 г. Елизавета Алексеевна удаляется от жизни двора, посвятив свою жизнь тщательно скрываемой благотворительности и обретению самых разнообразных познаний.
Живя в царскосельском уединенном "затворничестве", Елизавета Алексеевна, по словам П. Вяземского, "заживо сделалась поэтическим и таинственным преданием".
Пересказываю главнейшие факты жизни и деятельности Елизаветы Алесеевны. В 1792 г. тринадцатилетняя Баденская принцесса Луиза-Мария-Августа ("Психея", как ее нарекли современники) впервые переступила порог дома Романовых, стены которого "[…] пропитаны преступлением", пишет А. Герцен, – "кровь отравлена в жилах до рождения, пути ко всему злому раскрыты… Добро невозможно. Горе тому, кто остановится, тому, кто в этих стенах допустит человеческое чувство в своем сердце…".
Извечные человеческие ценности – ум, красота, доброта души – не затронули сердца Александра I. По словам современников, Александр I мог дать только "любовь брата" – у него побочная семья, две дочери от М. А. Нарышкиной. Елизавета Алексеевна привязывается к своему новому отечеству настолько, что не только народ, но даже русский язык стал ее любимым.
Елизавета Алексеевна с замечательной проницательностью предугадала гибель наполеоновской армии в снегах России, В самый день Бородинского сражения она писала матери: "[…] каждый шаг его в этой необъятной России все более и более приближает его к бездне. Увидим, как он перенесет зиму…".
"[…] О, этот доблестный народ наглядно показывает, чем он является в действительности, и что он именно таков, каким издавна его считали люди, понимавшие его, вопреки мнению тех, которые упорно продолжали считать его народом варварским. А между тем как раз варвары Севера и ханжи Юга Европы и причиняют более всего хлопот нации цивилизованной, по преимуществу, и силы ее далеко еще не истощены…".
Своеобразие "чуткого выговора" Елизаветы Алексеевны: "В этой России" – встретится в заметке: "Только революционная голова, подобная […] может любить Россию так, как писатель может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом Русском языке", – воспроизводит Пушкин элементы "чужого выговора" Елизаветы Алексеевны в 1824 г. И именно строгий "греческий" профиль Елизаветы Алексеевны Пушкин рисует под приведенным текстом после своего шаржированного автопортрета в ребенка "вольтерьянца" и перед профилем "революционной головы" В. Кюхельбекера Тот же классический профиль мы видим на полях "Евгения Онегина" рядом с профилем секретаря Е. А. – Н. М. Лонгинова, атрибутированным Т. Цявловской как портрет Ф. Толстого – "Американца".
В 1812 г. Елизавета Алексеевна, искренняя патриотка своей новой отчизны, организовала первое женское патриотическое общество. "Дай Бог", – говорит пушкинская Полина, – "чтобы все русские любили свое отечество так, как я его люблю…" ("Рославлев").
"Я руская и с рускими погибну", – читаем надпись с ошибками на кружке, заказанной Елизаветой Алексеевной в 1812 году. Кружка хранится в Русском музее в С.-Петербурге. Инв. СТ № 425 (Ср.: "Неправильный, небрежный лепет. Ошибки, выговор чужой…" "Евгений Онегин")
"Она проявляла глубокий интерес к русской литературе и русским поэтам", – комментируют современные пушкинисты, – "связи ее с писателями простирались до того, что последние считали возможным знакомить ее со своими запрещенными стихами".
И это не удивительно. Елизавета Алексеевна была не только прогрессивной личностью эпохи, но и ее первой женской, "революционной головой":
"Я проповедовала революцию как безумная, я хотела одного – видеть несчастную Россию счастливой, какой бы то ни было ценой" – писала она матери после переворота 11 марта 1801 года.
В последние годы жизни Александр I, "на закате дней", сблизился с Елизаветой Алексеевной, "[…] подавая руку позднего примирения женщине, вся жизнь которой, прикрытая императорской багряницей, была одним оскорблением…" – заканчивает Герцен. Обстоятельства смерти Александра I "на глазах жены" – Елизаветы Алексеевны – в Таганроге (ноябрь 1825 г.), и неожиданная кончина "порфироносной вдовы" 4 мая 1826 г. в Белёве, "непроницаемой тьмой" сокрытая от современников, породили множество слухов и догадок. "Ее мало знали при жизни", – свидетельствует Вяземский, – "как современная молва, так и предания о ней равно молчаливы" (Поли. собр. соч. П. Вяземского, т. УП, с. 141. Петербург, 1882 г.) ср.: "Предания о ней молчат…" – "Полтава".
Вернемся к царскосельским элегиям Пушкина. Исследователи отнесли цикл элегий 1815–1816 гг. к Е. Бакуниной, обосновав свою гипотезу записью в лицейском дневнике и показаниями современников. Но, как известно, Бакунина "гостила летом у брата" в 1816 г., а запись Дневника: "Как она мила была! Как черное платье пристало к милой", – относится к зиме 1815 г.: "С неописанным волнением смотрел я на снежную дорогу… Ее не видно было…"
Обращает на себя внимание и "неописанное" волнение, то есть еще не описанное в стихах? Или речь идет об отсутствии данного сюжета во всем наследии? Описка – исключена, так как "при открытии несчастного заговора" Пушкин тщательно отбирал все, что могло остаться из автобиографических Записок и в "Лицейском Дневнике", о чем свидетельствуют оторванные листы 1815 г.
Не заинтересовало исследователей и то обстоятельство, что в рукописи Дневника фамилия Бакуниной зачеркнута поэтом жирной чертой! Не обратив внимания на столь открытое вычеркивание Пушкиным "милой Бакуниной" из лицейских воспоминаний, биографы не выяснили и главного: какая историческая личность приезжала в трауре 28 ноября 1815 г. в Царское Село. Даю эту справку, то есть открываю имя этой женщины: 28 ноября 1815 года в Царское Село на один день приехала из Вены, где она присутствовала на конгрессе, Елизавета Алексеевна, в трауре по мужу сестры принцу Брауншвейгскому. См. Камер-фурьерский журнал и оду Державина, написанную 30 ноября 1815 г. "На возвращение императрицы Елизаветы Алексеевны из чужих краев" (Державин. Изд. Грота, т. XII, с. 229.).
Разлукой с Елизаветой Алексеевной, думается, вызваны многие стихотворения периода пребьвания Елизаветы Алексеевны в Европе, среди которых стихотворение "Измены" 1814–1815 гг. заслуживает особого внимания. Оно интересно для нашей темы не только конкретными деталями историко-биографического характера, но, являя пример Пушкинского закона стихосложения ("страстей единый произвол"), – раскрывает тем самым подлинное содержание загадочных стихотворений зрелых лет.
Все миновалось!..
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
Так я премены
Сладость вкусил:
Гордой Елены
Цепи забыл.
Сердце, ты в воле!
Все позабудь;,
В новой сей доле
Счастливо будь.