Но "сладость" воли, счастье освобождения от оков "гордой Елены" – недолговечны:
…Ах! Для тебя ли,
Юный певец,
Прелесть Елены
Розой цветет?..
Пусть весь народ,
Ею прельщенный,
Вслед за мечтой
Мчится толпой…
и, смиряясь перед воображаемой картиной "триумфа" "Розы-Елены", – юный певец решает отныне "петь" только для друзей:
…В мирном жилище
На пепелище,
Стану в смиренье
Черпать забвенье
И – для друзей
Двигать струною
Арфы моей.
Отметим, что определение "мирного" жилища Лицея звучит как противопоставление теперешнему местопребыванию "Розы-Елены".
Точная дата написания стихотворения неизвестна – автограф "Измен" утрачен, но, учитывая, что стихи напечатаны в "Российском музеуме" № 12, 1815 года, – Пушкин отсылает читателя к тем бурным событиям в Европе, когда усилиями трех держав (так называемого "Священного союза") было сломлено последнее сопротивление Наполеона и "Европы твердый мир основан".
Продуманная поэтика этого "легкого" стихотворения о факеле "Елены", незатронутые исследователями строки: "В сердце возженный образ Елены мнил истребить, прошлой весною юную Хлою вздумал любить", – любопытны тем, что под "юной Хлоей", очевидно, следует считать увлечение "жрицей Тальи" – крепостной актрисой Натальей (1813 г.). Но самым существенным является то обстоятельство, что до всех перечисленных в стихотворении "измен" Пушкин не "стыдился" "цепей" любви к "гордой Елене". Стихотворение заканчивается признанием тщетности "измен" и предречением влачить оковы любви к "Розе-Елене" до могилы:
Так! до могилы Грустен, унылый, Крова ищи!..
Всеми забытый, Терном увитый, Цепи влачи…
(Ср.: "Долго ль, узник томный, тебе неволи цепь лобзать….", "Бахчисарайский фонтан", 1823 г.). В 1827 г. Пушкин вновь "оденет" свой "терновый венец" в Посвящении "Акафиста" Деве Лицея:
Так посвящаю с умиленьем
Тебе терновый мой венец…
Итак, перед нами первое упоминание "тернового венца" и "цепей" любви к "Розе-Елене" – тех двух метафорических сочетаний, которые, обретя устойчивость символа, войдут впоследствии в цикл элегий, посвященных "Деве-Розе" в "Разговоре с книгопродавцом…" об утаенной любви, и в финал "Бахчисарайского фонтана".
Что касается "толпы" народа, мчащейся за прелестью "Розы-Елены" в 1815 г., то она, вливаясь в "кипящие, бурные волны" "Сынов Авзонии", восторженно приветствующих "северную красоту" "Людмилы", раскроет подлинное имя вдохновительницы стихотворения 1828 года: "Кто знает край, где небо блещет неизъяснимой синевой…".
Рассмотрим рукопись стихотворения.
…Кто же посетил твой древний рай…
Европы древний рай -
обобщает местопребывание "Людмилы" вариант стиха.
Кругом кого кипит народ,
Кого приветствуют восторги?
Кто идеальною красой…Людмила северной красой -
уточняет поэт характерные особенности красоты "Людмилы" -
Сынов Авзонии пленяет.
Кто поневоле увлекает
Толпы их бурны за собой? -
Глицера, Эльвина, Рогнеда…
идет поиск условных имен, среди которых "Эльвина" 1815 г. ("Эльвина, милый друг. Ужель на долгую разлуку я с милой обречен") – является синонимом отсутствующей "Гордой Елены" {Ср. встречу с "Эльвиной" 1825 г.: "На небесах печальная луна"), и вновь Пушкин останавливается на образе златокудрой "Людмилы" лицейской поэмы:
Людмила зрит твой древний рай,
Твои пророческие сени…
И здесь на полях, слева у приведенных стихов, Пушкин рисует стоящего Наполеона, "с нахмуренным челом, с руками, сжатыми крестом". ("Евгений Онегин", II гл.)
Этот графический комментарий автора, относя события стихотворения 1828 г. ко времени наполеоновских войн, опровергает тем самым все домыслы о вдохновительнице стихотворения – графине М. Мусиной-Пушкиной, "жившей долго в Италии" и возвратившейся в Россию в 1828 г.
Безусловно, доверяясь слухам современников, биографы поясняют сложную структуру финальных стихов:
Пиши Марию нам другую
С другим младенцем на руках! -
следующим образом: "У Марии Мусиной-Пушкиной в это время был маленький сын". Но, "заказывая" Рафаэлю портрет своей "Марии", Пушкин видит "младенца-бога" не вообще и не в "колыбели", а именно на руках Марии! То есть речь идет о шедевре Рафаэля – Марии с младенцем на руках – "Сикстинской мадонне", находящейся в Дрезденской галерее с 1754 г. Из этого следует, что "Людмила" видела "чудеса святых искусств" не только в Италии, но посетила и Германию.
Посетив Дрезденскую галерею, Елизавета Алексеевна заказала для себя копию с поразившей ее "Сикстинской мадонны" и, украсив ею стену своего кабинета в Зимнем дворце, являлась "зрителем одной картины", как свидетельствует гравюра из собрания П. Я. Дашкова. Не отсюда ли льется первоисточник "Мадонны": "Не множеством картин старинных мастеров…"?
Описание желаемой картины:
…Чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный Спаситель -
Она с величием, он с разумом в очах… -
полностью совпадают с композицией "Сикстинской мадонны" Рафаэля. По свидетельству П.П. Вяземского (Собр. соч. СПб. 1983, с. 520–521), Пушкин говорил, что стихи "Мадонна" "сочинены им для другой женщины" {то есть не для Наташи Гончаровой), и что ими отмечено "одно обстоятельство в своей жизни".
"Суд" современников о вдохновительнице стихотворения ошибочен не только потому, что гр. Мусина-Пушкина не обладала характерными чертами "северной" красоты пушкинской "Людмилы" – золотом кудрей и голубыми "небесными" глазами, но и по той простой причине, что Мусина-Пушкина не могла возбуждать тех восторгов толпы народа и приветственных криков, о которых свидетельствуют стихи Пушкина.
Возвратимся к грациозности образа "Людмилы – Рогнеды – Эльвины".
С какою легкостью небесной
Земли касается она!
Какою прелестью чудесной
Во всех движениях полна!
Приведенные реалии портретных черт героини стихотворения 1828 г. являются поэтическими "двойниками" образа женщины, о которой поэт разговаривает с книгопродавцом в 1824 г. и которую вспоминает в финальных стихах поэмы "Бахчисарайский фонтан" и в VII главе. "Евгения Онегина".
…Но полно, полно, перестань,
Ты заплатил безумству дань.
……………………………
Долго ль, узник томный,
Тебе неволи цепь лобзать,
И свету лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
Этот параллелизм мыслей и образов, базирующийся на словесных повторах, приводит к догадке, что вдохновительницей всех вышеприведенных стихотворений, включая "Измены" 1815 г., была одна и та же женщина, уехавшая из России в 1813 г. и возвратившаяся в Россию 28 ноября 1815 г. – то есть Елизавета Алексеевна.
За подтверждением гипотезы обратимся к фактологии истории. В "Летописи" за 1865 г. № 37, в статье "Пятьдесят лет назад" {с. 269–272) помещены "Краткие записки" участника Отечественной войны 1812 г. и похода 1814–1815 гг. – адмирала А.С. Шишкова, идеолога "Бесед любителей русского слова", с которым Пушкин был лично знаком и не раз упоминал его в своих стихах.
Вспоминая о восторге, с каким Елизавета Алексеевна была встречена в Европе, Шишков пишет: "Из русских императриц Елизавета была тогда первая в чужих краях, везде ее встречали с торжеством, бегали за нею толпами и кричали: "Ура! русская императрица Алексеевна!" (См. относящуюся к 1814 г. гравюру "Мир Европы", где Елизавета Алексеевна ведет за собой Александра I с оливковой ветвью в руке.)
К сказанному Шишковым следует прибавить, что, будучи в Германии, Елизавета Алексеевна посетила Гете и имела с ним беседу.
Думается, что первый эпиграф к стихотворению 1828 г. "Кто знает край…" – песенка Миньоны из "Вильгельма Мейстера" "Kennst du das Land" – связан с этим посещением. Отголоски призыва златокудрой Миньоны читаются в вариантах стихотворения 1828 г. "Волшебный край, любимый край Эльвины" и в стихотворении "Разлука", рукописную редакцию начала которого: "Для берегов чужбины дальней ты покидала край родной…" – Пушкин думал поместить в сборнике стихотворений под 1828 г.
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: "В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, свои лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим"…
Стихотворение приписывается разлуке с Амалией Ризнич, чему противоречит "край мрачного изгнанья" – определение, которое никак нельзя отнести к городу, где "все Европой дышит, веет, Все блещет югом и пестреет Разнообразностью живой", – Одессе, откуда Ризнич уехала в Италию после отбытия Пушкина в Михайловское в августе 1824 г.
Краем мрачного изгнанья с полным основанием можно считать Михайловскую ссылку 1824–1826 гг.
Второй эпиграф: "По-клюкву, по-клюкву, по-ягоду по-клюкву", который исследователи относят к "капризам" М. Мусиной-Пушкиной, "раз спросившей себе клюквы в большом собрании", – имеет "странное сближение" с тем "малым островом", который "пестреет зимнею брусникой" – то есть ягодой, дозревающей под снегом, – клюквой, стихотворения Болдинской осени "Когда порой воспоминанье…".
Об их глубокой внутренней связи свидетельствуют и переработанные стихи 1828 г. "Кто знает край…", вписанные в стихотворение 1830 года:
[…] где небо блещет Неизъяснимой синевой […]
Где пел Торквато величавый […]
Где Рафаэль живописал.
(3, 2, 851)
Итак, светлые, мажорные мысли о "волшебном, любимом крае Эльвины" обернулись для Поэта, по какой-то причине, "отдаленным страданием", "воспоминанием, грызущим сердце в тишине", заставляюпщм стремиться уже к "студеным, северным волнам".
О том, почему произошло это качественное изменение, речь пойдет ниже, а сейчас продолжим разбор так называемого Бакунинского цикла элегий.
Следующим аргументом против отнесения к Бакуниной царскосельских элегий является, как это ни парадоксально, общеизвестность этого увлечения, а Пушкин свидетельствует о муках утаенных:
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал… -
переводит поэт в стихи VIII главы. "Онегина" прозу лицейского Дневника от 29 ноября 1815 г. Расхождение есть и в чертах портрета "Милой". Судя по акварели П. Соколова (см. "Московскую изобразительную Пушкиниану"), у Бакуниной были карие глаза, а у "Милой" – небесные, то есть голубые:
Мечта! в волшебной сени
Мне милую яви,
Мой свет, мой добрый гений,
Предмет моей любви,
И блеск очей небесный,
Лиющих огнь в сердца,
И граций стан прелестный,
И снег ее лица…
("Городок", 1815 г.)
"В этом очаровательном лице без красок скрывается великий гений", – пишет Ф. Головкин о Елизавете Алексеевне, – "когда-нибудь случай может его внезапно развить… Тогда увидят женщину высшего порядка". В стихотворении "Дубравы, где в тиши свободы…" 1818 г., записанном на одном листе с "Ответом на вызов", говорится о том же утаенном "Гении", подарившем Пушкину "первый звук" безвестной лиры:
Не ты ль, чудесный Гений мой.
Меня страданью покорила…
И мысль о ней одушевила
Моей цевницы первый звук
И тайне сердца научила.
(2, 1, 540, 542)
То есть речь идет все о Той, "которой очи, Как небо, улыбались мне". ("Разговор книгопродавца с поэтом" 1824 г.) Ср. биографию поэта Ленского:
Вот юность…Ольга подарила
Ему Любови первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его свирели первый стон.
(6, 286)
(В опубликованном тексте: "Его цевницы первый стон".) Исследователи не обратили должного внимания и на один эпитет, которым Пушкин завершает элегию "Осеннее утро" (1816):
Уж нет ее… До сладостной весны
Простился я с блаженством и душою, -
позволяющий сделать вывод, что "Ее" приезд весной в Царское Село был ежегодным явлением, и поэтому весна была для поэта "сладостной". В известных "Стансах" (1812): "Видали ль вы нежную Розу", первом лицейском стихотворении Пушкина, Роза – Евдокия также своим прибытием в Царское Село олицетворяла для лицейских "Трубадуров" приход весны.
Такою, еще более прекрасною,
Явилась нашему взору сегодня Евдокия.
Еще одна весна увидела ее цветенье…
(1,89; подлинник по-французски)
Следует прокомментировать и имя "Евдокия", которым юный поэт, "не устрашаясь освятил" старофранцузскую аллегорию Розы. О добродетели княгини Евдокии, вдовы Дмитрия Донского, слагались легенды еще при жизни. В IV томе "Истории Государства Российского" Карамзин приводит любопытные слова: "Сия княгиня настолько любила добродетель, насколько ненавидела ее личину. Славная красотой, умом и смиренномудрием, Евдокия была ревностной почитательницей художеств".
Идеализация личности княгини Евдокии закончилась после смерти канонизацией ее в "святые Жены" Руси. Александр Казадаев в оде, написанной на день рождения Елизаветы Алексеевны – 13 января 1820 г., прямо сравнивает ее с женой Дмитрия Донского.
Не отмечалось в литературе и то обстоятельство, что аллегории лицейского стихотворения Пушкина "Роза" (1815?) целиком заимствованы из державинского стихотворения "К портрету императрицы Елизаветы Алексеевны" (1806):
Как лилия весной и роза среди лета
В уединении благоуханье льет,
Так скромностью своей сердца к себе влечет
Умом и красотой владычица полсвета.
(Державин)
Сравним образ "Розы-Елены" 1815 г. – "Измен" и увяданье "Татьяны": "Как Роза без росы живой, Татьяны побледнела младость…".
Дальнейшее развитие темы "Розы", которое можно назвать своеобразным "Романом о Розе", завершено в "Болдинскую осень" стихотворением "Не розу Пафосскую я ныне пою…" – открытием имени лицейской "Розы": "Но розу блаженную, уже опаленную… Элизы моей" (3, 2, 862).
Надо сказать, что имя "Элиза" и ее "увяданье" появилось в Российских журналах задолго до открытия имени "Розы" Пушкиным. В 1821 году в "Благонамеренном" № 21, ч. ХII, А. Норов в переводе стихотворения Паоло Лорри "Больной Элизе" использовал метафорические сочетания Державина и Пушкина таким образом: "Покрылись бледностью Элизы красоты Лишь лилии цветут где расцветали розы". Думается, что отсюда, со стихов А. Норова, ведет свое происхождение лирическое отступление в третьей главе "Онегина": "Я знаю, дам хотят заставить Читать по-русски. Право страх! Могу ли их себе представить с "Благонамеренным" в руках! Я шлюсь на вас, мои поэты…". "Мои поэты" – это, прежде всех, В. Л. Пушкин ("Голубка и бабочка", 1803 г.: "Элиза, милая! Пример перед тобой, Люби и будешь век довольна ты судьбой"), Н. Неведомский ("Соловей", 1821 г.: "Элиза, милая! Один твой взор небесный Все красит для меня В сей жизни горькой, слезной"), Н. Олин ("Стансы к Элизе", перев. В. Скотта: "Улыбку уст твоих небесную ловить"), и стихи Н. М. Карамзина:
Элиза! Прийми дар искренней любви
Твой ум, Твоя душа питаются прекрасным
Ты Ангел горестных, мать сирым и несчастным
Живешь для счастия других… Итак живи!
[…] Не каждый ль день и час Ты дружеству милее,
Достойнее святой Божественной любви… -
"Императрице Елизавете Алексеевне в день Ея рождения 13 генваря 1820 года при вручении Ей подарка".
Как видим, начиная с Державинских метафор портрета Елизаветы Алексеевны, включая оду Державина 1804 года: "Тихий нрав и, как приятный Луч, Елизаветин взор" – мадригалы "Братьев-рифмачей" единогласно воспевали "небесные черты" "милой Элизы".
Что же касается сравнения "Елизаветина взора" с "лучом", то в стихах 1826 года "Ответ X + У", то есть Василию и Федору Туманским, прославлявшим "восточные" черты М. Раевской-Волконской: "Она черкешенка собою Горит агат в ее глазах И кудри черною волною…" – Пушкин отвечает следующим портретом своей Музы:
Нет, не черкешенка Она.
В долины Грузии от века
Такая дева не сошла
С высот угрюмого Казбека.
Нет, не агат в глазах у ней
Но все сокровища Востока
Не стоят сладостных лучей
(другой вариант: Не затемнят!)
Ее полуденного ОКА! -
выделено с прописной буквы Пушкиным и поставлен знак восклицательный, купированный во всех печатных изданиях советской пушкинистикой.
Последние четыре стиха не только отрицают "агат" глаз Музы Пушкина, но прямо иллюстрируют мастерство Д. Евреинова, сумевшего передать в известном "Оке" Елизаветы Алексеевны на табакерке – даре Елизаветы Алексеевны своему секретарю Н. М. Лонгинову, знакомому Пушкина, – лучистое небо полдня. "Полуденное" еще и потому, что Елизавете Алексеевне в 1808 году, дате миниатюры, было 29 лет, то есть столько, сколько Пушкину в известных стихах "Онегина": "Ужель мне скоро тридцать лет? Так, полдень мой настал…".
Я остановилась так подробно на аллегориях и эпитетах вышеназванных элегий и потому, что мотив "сладостной весны" исчезает из поэтического словаря Пушкина (ср. "Весной я болен…"). Более того, в элегии 1827 г. автографа Майкова, вошедшей в начало VII главы "Онегина", "пора цветов, пора любви…" – вызывает у поэта "тяжкое", "Тяжелое умиление": "Как тяжко мне твое явленье, весна, весна, пора любви…".
Отчего произошло это качественное изменение?