Но первая любовь – это, прежде всего, любовь младенца к матери. Как известно, Надежда Осиповна не любила старшего сына. Эта младенческая душевная травма явилась причиной интуитивного влечения поэта к женщине высшего порядка, к женщине-Матери и нелюбимому ребенку: "Так нелюбимое дитя к себе меня влечет", – признается он в "Осени" (отмеченной секирой!).
Таким "первообразом", "архетипом" по К. Юнгу, и является мифологема "Матери, ведущая к выявлению высшего женского существа, воплощающего преодоление власти Времени" – то есть бессмертие.
Этим высшим существом, "Светом небес", озарившим лицейскую келью отрока Пушкина, стала Заступница "всех сирых" – императрица Елизавета Алексеевна, подарившая своему поэту "безвестной лиры первый звон", Муза Пушкина, впустившая "Рыцаря бедного" в "царство вечно" – то есть Бессмертие. Отсюда та закономерность, то единство множественности "ликов" главных женских персонажей поэтических и прозаических произведений русского Данте. "Миф", – напоминает Лосев, – "неразрывно связан с личностным бытием. Миф – не что иное, как реальное осуществление бытийственной полноты той или иной судьбы". Без имени Елизаветы Алексеевны, без ее трагической судьбы мир Пушкина превращается в глухую бездну и хаос, в которой никто ничего не может понять, и именно отсюда автобиографическая боль и горечь известных стихов "Езерского":
Исполнен мыслями златыми
Непонимаемый никем
Перед распутьями земными
Проходишь ты уныл и нем… -
и здесь Пушкин рисует секиру - знак трагической судьбы Е. А.
Что же касается "нелюбимого" ребенка, то этот автобиографический мотив вошел в детство Татьяны: "Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей". Доказательством тому – автопортрет поэта возле приведенных стихов, представляющих копию "арапских" черт известной миниатюры Пушкина – младенца. (Рисунок воспринят исследователями как "не относящийся к содержанию профиль дегенеративной девицы".)(!).
Эта непроходящая душевная травма явилась причиной известной любви поэта к своей тезке – четырехлетней Александрине Воронцовой, нелюбимому ребенку, болезненной девочке (умершей в 1831 г.).
Привязавшись к Александрине, Пушкин дарит ей перед отъездом из Одессы свою трость и обещанные стихи: "Дитя, моей любви Я не скажу тебе причины".
Письмо А. Раевского из Белой церкви от 21 августа подтверждает этот факт: "Она (Александрина. – К. В.) часто думает о Вас и о тросточке с собачьей головкой, которую Вы подарили ей. Я все время поджидаю маленького портрета с двумя первыми стихами, которые Вы для нее написали" (13, с. 105).
Письмо Раевского графически подтверждено Пушкиным: во второй главе романа между профилей Воронцовых Пушкин рисует фигурку девочки в длинном платье и с тросточкой с "собачьей головкой".
Как известно, Цявловская, "не обнаружив" стихов к Александрине, переставляет запятую – обращение: "Дитя, моей любви Я не скажу тебе причины", – на утверждение отцовства: "Дитя моей любви", – тем самым произвольно относит стихи к еще не родившейся Софье Воронцовой (род. 1825 г.), нарушив смысловую связь не только двух первых стихов, о которых говорит А. Раевский, но и всю структуру стихотворения в целом. В 1824 году Пушкину не надо было "воображать" черты не родившегося младенца – он их видел воочию:
Да будут ясны дни твои
Как ныне взор твой милый ясен… -
пишет Пушкин.
Таковы "исследования" пушкинистов, кочующие по всем изданиям.
Предлагаю воспоминания дочери Ф. П. Толстого о последних днях жизни и смерти Елизаветы Алексеевны.
"…А время все шло да шло. Наконец стукнул и 1826 год. А за ним незаметно надвинулась и весна и принесла бедному отцу новое тяжкое горе… Вдруг долетели до него слухи, что обожаемая им императрица Елисавета Алексеевна опасно захворала в Белеве. Об этом времени я опять могу рассказать со слов Юлии Даниловны Тисен, которая ни на минуту не расставалась с государыней до самой ее смерти.
Но прежде всего надо сказать, что сейчас же после смерти Александра Павловича Елисавета Алексеевна из Таганрога написала вдовствующей императрице Марии Феодоровне то письмо, которое, переписанное в стольких экземплярах, переходило из рук в руки по всей России… И я когда-то читала это скорбное письмо и помню, что оно начиналось так: "Notre Ange est au cielje suis seule au monde, ne moubliez pas ma mere!" И, как оказалось после, императрица-мать никогда не забывала своей несчастной невестки… Узнав о болезни ее, проездом чрез Москву, еще задолго до смерти Елисаветы Алексеевны, Мария Феодоровна заказала самой модной в то время в Москве француженке-модистке нарядное белое платье, в котором после должны были положить в гроб Елисавету Алексеевну. Говорят, француженка сделала не платье, а "сhef-doeuvre" и по нескромности своей не утерпела, чтобы не показать его своим заказчицам. Слух об этом пролетел по Москве, и все барыни стали ездить смотреть на это великолепное, "страшное по назначению своему" платье. Мать моего будущего мужа Мария Ивановна Каменская, жившая тогда в Москве, не поверила этим слухам. Ей, как простой смертной, показалось невозможным, чтобы на живого человека было уже сшито гробовое платье, и она не поехала его смотреть. Но старушка-генеральша Ковалевская, у которой в доме ребенком воспитывалась Мария Ивановна Каменская, заехала за нею и насильно свезла ее посмотреть на ужасное белое глазетовое платье, от которого приходили в такой неистовый восторг московские барыни…
Про последние дни императрицы Елисаветы Алексеевны m-mе Тисен вот что рассказывала.
Приехав в Белев, где Елисавета Алексеевна почувствовала себя дурно, они остановились в доме купца Дорофеева. Дом этот совсем новый: ни одна дверь, ни одно окно в нем не были порядочно пригнаны, всюду сквозной ветер… С императрицею в Белев приехали ее доктора: лейб-медик Штофреген, доктор Рюль, доктор Рейнчильд и аптекарь Порт. И хотя Елисавета Алексеевна не переставала лечиться и принимать лекарства, но все не поправлялась и чувствовала себя день ото дня слабее и слабее. В одно утро она позвала к себе Юлию Даниловну Тисен, подала ей маленький черного дерева запертый ящичек и сказала: "Милая Юльхен, я чувствую, что скоро умру… Если ты меня любишь исполни мою последнюю к тебе просьбу: возьми, спрячь у себя этот ящичек до дня моей смерти, а когда меня не станет, не показывая никому, отвези в Петербург, там у заставы к тебе подойдет человек и спросит тебя, привезла ли ты ящик, который я передала тебе? Тогда не бойся ничего, отдай ему ящик и не спрашивай ни о чем: он знает, что с ним делать…"
На вопрос m-mе Тисен, где же ключ:
– Он уж давно у него!.. – сказала государыня, и больше уже об ящике между ними и речи не было.
Елисавете Алексеевне становилось все хуже и хуже… Но все-таки она не любила беспокоить никого и не позволяла своим женщинам сидеть в ее спальне и на ночь отправляла их спать. М-mе Тисен все-таки не уходила к себе, а садилась в другой комнате в кресло и так проводила ночи… В одну ночь ей показалось, что в спальне императрицы что-то уж очень тихо, даже не слышно тяжелого дыхания больной. Юлия Даниловна решилась войти посмотреть, что с ней. Вошла в спальню и нашла государыню еще теплую, но уже мертвую… Елисавета Алексеевна скончалась совершенно одна, ночью 3-го мая 1826 года.
3-го же мая, в 10 часов утра, прискакала на почтовых в Белев вдовствующая государыня Мария Феодоровна, остановилась тоже в доме купца Дорофеева. Выехав из Москвы на Калугу, она только на несколько часов не застала в живых свою невестку. Войдя к покойнице, вдовствующая государыня стала на колени, помолилась, потом сняла с шеи Елисаветы Алексеевны образочки, с пальцев – кольца, надела на себя, встала, сказала, что платье, в которое следует одеть покойницу, она привезла с собою… Затем приказала докторам приступить к бальзамированию и, не оставаясь более ни минуты, выехала из Белева…
Разумеется, после дом Дорофеева облекли в траур, начались обычные поклонения, прощания публики с телом, и императрицу повезли в Петербурге подобающим царскому лицу церемониалом…
Юлия Даниловна всю дорогу до столицы не переставала держать около себя черного дерева ящичек. Доехав до заставы, она вышла из кареты и стала ждать барина, который, по словам Елисаветы Алексеевны, должен был взять у нее этот ящик. Но вместо ожидаемого ею человека, к m-mе Тисен подошел какой-то флигель-адъютант, спросил только, при ней ли ящик черного дерева, и, услышав от нее утвердительный ответ, усадил ее в карету, сел рядом с нею и отвез ее прямо в Зимний дворец. Там подал ей руку, тоже сам проводил до кабинета Николая Павловича и, впустив ее туда, затворил за ней двери. Войдя в кабинет, Юлия Даниловна увидела государя и императрицу-мать, сидевших около ярко растопленного камина. Не успела она сделать низкий реверанс, как Николай Павлович, указывая на Марию Феодоровну, сказал:
– Передайте императрице Марии Феодоровне шкатулку, которую покойная государыня перед смертью отдала вам спрятать.
М-mе Тисен молча подала. Тогда Мария Феодоровна сняла висевший у нее на шее маленький золотой ключик, проворно отворила им ящичек и начала поочередно вынимать из него какие-то бумаги, прочитывала каждую, передавала прочесть государю, и он, по знаку матери, кидал их в камин… Так они скоро уничтожили все, что хранилось в шкатулочке… Затем Мария Феодоровна пустой ящик подала m-mе Тисен и сказала: "Возьмите это себе на память! Теперь вы можете идти…".
Юлия Даниловна ни жива ни мертва вышла из кабинета государя и унесла с собою пожалованный ей пустой черного дерева ящик с золотым ключиком, и он с тех пор всегда стоял у нее на античном столике с цепями, который Елисавета Алексеевна тоже приказала ей взять себе. Вероятно, эти две вещи – столик и ящик – и теперь сберегаются в Англии у кого-нибудь из родственников покойной m-mе Тисен, но тайна, которую хранила заветная шкатулочка, к великому огорчению Юлии Даниловны, так и осталась тайною навеки…".
Глава VII
"Тайна счастия и гроба"
Гипотетическая
Еще при жизни Пушкина тайна гроба Александра I волновала современников. Почему императора считали живым – легко объяснить: тела императора народ не видел, отпевание происходило в узком кругу спустя четыре месяца по смерти и т. д. и т. п.
Так уж повелось на Руси: после очередного тайного дворцового переворота "воскресали" народные "цари"-самозванцы – Лже-Дмитрий, Лже-Петр I, Петр II, Петр III, то есть Болотниковы, Разины, Пугачевы и … "Федоры Кузьмичи". Но вот что удивительно: останков Александра I действительно не оказалось в гробнице Петропавловской крепости! Более того, как показала экспертиза – их никогда там не было. Любопытно, что и в гробу Екатерины Великой обнаружены были только тряпки. Причины этого обстоятельства – в известном завещании императрицы похоронить ее в Александро-Невской лавре. Желание Екатерины можно понять: ей, как верующей, не хотелось находиться рядом с убиенным по ее велению супругом Петром III.
Но такое же завещание мог перед смертью оставить Александр I, которому также было нежелательно лежать рядом с задушенным отцом Павлом I. Но оставим слухи и догадки – им отдал дань сполна Натан Эйдельман. Подойдем к проблеме с другой стороны – попытаемся разгадать тайну гроба Александра I с помощью одной поэзии – подобно Шлиману, который поверил Гомеру и отыскал Трою.
Известное "Воспоминание" 1828 года ("Когда для смертного умолкнет шумный день…") Пушкин заканчивает стихами, представляющими загадку для биографов:
… И тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые, два данные судьбой
Мне ангела во дни былые,
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом
B стерегут и мстят мне оба
Н оба говорят мне внятным языком
О тайне счастия и гроба.
Стихи отнесены к двум умершим неизвестным женщинам. Комментарию противоречат два последних стиха: оба "призрака" "внятно" говорят о счастье единого гроба. Иными словами, речь идет о супругах, похороненных в одном, тайном гробе?..
Этот мотив Пушкин помнил, когда писал о переводе П. Катенина "Биргеровой Леноры", сравнивая его "Ольгу" со "Светланой" В. Жуковского, "ослабившего" подлинник: – "А кровать нам", – "Шесть досок". "В ней уляжется ль невеста", – спрашивает "Ленора" – "Ольга" Катенина мертвого жениха. "Нам двоим довольно места".
Этот же мотив мы встречаем в "Прологе" 1829 (?): "
Я посетил твою могилу – но там тесно. Мертвые отвлекают мое внимание.
Теперь иду на поклонение в Царское Село. Царское Село! – лицейские игры – Дельвиг, Кюхельбекер, Грей, поэзия", – кончается запись.
Итак, Пушкин соединяет неназванные имена призраков, лежащих в "тесной" могиле, с Царским Селом, лицейскими годами, поэзией и движением декабристов, о чем свидетельствует Кюхельбекер – участник восстания на Сенатской площади.
Начнем расшифровку всех приведенных "странных сближений" с одного малоизвестного произведения Адама Мицкевича.
Как мы знаем, в 1826–1827 годах Пушкин тесно общался с Мицкевичем и надо думать, разговор касался не только импровизаций польского поэта, но и событий в России 1825–1826 годов. (Что подтверждает общность интересов и поэтик "Олешкевича" и "Медного всадника").
Итак, вернувшись в Варшаву, Мицкевич публикует в газете "Голос" балладу "Ренегат", содержащую историю безымянных героев – "Паши" и "Красавицы" – их посмертного соединения в одном гробу.
Пересказываю вкратце содержание трех частей баллады. "Ренегат" – паша, окруженный "одалисками", евнухами и приближенными, "дремлет" (!) в своем "гареме" … "паша их не видит, паша их не слышит". Вдруг появляется "Красавица", которую "принес служебный (!) ветер". Увидев прекрасную гостью, паша склоняется все ниже … и падает бездыханным. "Двор" требует "Сковать назарейку цепями!" Но красавица исчезает.
Вторая часть повествует о неутешном горе красавицы, которой отныне все постыло: "ведь ей никогда не увидеться с милым".
Третья часть начинается с похорон красавицы. И когда священник уже заканчивал обряд, появляется "Турок". Держа в одной руке завещание, в другой урну с прахом паши, он объявляет: "Пред смертью паша повелел в завещании похоронить урну с его прахом – в гробу красавицы, вами отпетой!" Священник в гневе хочет прогнать "турка", но "красавица" протягивает руку и принимает венчальное кольцо и урну с прахом паши – в свой гроб.
"На этом кончается песня", – обрывает Мицкевич финал обряда похорон супругов.
Баллада интересна для нашей темы и поведением "Ренегата": окруженный любовницами, он "дремлет" в гареме, напоминая известные стихи десятой главы "Онегина": "Наш царь дремал … ", "царя любовные затеи, казалось, демон поджигал …".
Во-вторых, "паша" умирает на глазах "красавицы", в-третьих, кончина героини последовала вскоре после смерти паши и, в отличие от смерти героя, произошла в "отчизне". Но почему баллада носит название "Ренегат"? Сюжет Мицкевича не отвечает на этот закономерный вопрос.
За разъяснениями обратимся к так называемой "Кишиневской" программе Записок поэта. Биографы до сих пор ломают головы над несоответствием пребывания Пушкина в Кишиневе в 1821–1823 годах ("Кишинев. Приезд мой с Кавказа и Крыма") и последней записью программы: "паша Арзрумский" – относящейся к "Путешествию в Арзрум". 1829 году. Арзрумскому "паше" предшествуют четыре записи: "Липранди" – 12 год – mort de sa fеmmе (смерть его жены) – Renegat (ренегат).
Относя эти записи только к биографии Липранди: "участник Отечеcnвенной войны 1812 года", "У Липранди умерла жена", "ренегат Липранди предал впоследствии (!) петрашевцев" – биографы тем самым, забывая о Записках Пушкина, перечисляют жизненные реалии Липранди!
Что же означали эти четыре записи для Пушкина – поэта и историка?
"12 год" – это прежде всего Лицей, в 1812 году провожавший полю "Страшись, о рать иноплеменных! России двинулись сыны…", но это "дремавший" в последние годы жизни Александр I, и потому запись "смерть его жены" относится к внезапной кончине Елизаветы Алексеевны в Белёве 4 мая 1826 года, спустя полгода после смерти Александр I в Таганроге, на земле древних скифов, в ноябре 1825 года.
Поэтому "Ренегат" – это Александр I, предавший идеалы юности, что и явилось одной из причин заговора участников Отечественной войны декабристов, но "ренегат" – это и сам поэт, Александр Пушкин, после 1826 года. В рукописи "Путешествия в Арзрум" есть один рисунок, мимо которого прошли исследователи: Пушкин в облике "янычара Амина Оглу" разрубает "саблей Паскевича" Змею Фальконе, олицетворяющую заговор боярских родов против императора Петра I – то есть "янычаров" дворцового переворота 14 декабря 1825 года.
Последняя запись – "паша Арзрумский" – или "мушский паша", который, как пишет Пушкин в "Путешествии в Арзрум", "угрюмо, молчаливо курил посреди своих жен, получал донесения о победах своих нералов (!), разговаривал о своих романах… Ходя по дворцу… остановился в одной из комнат… и впал в задумчивость (в этой комнате обезглавлен был его отец)". – представляют собой также "двойные знаменования" биографий "паши Арзрумского" и Александра I.
Таким образом, "Ренегат" Мицкевича и запись Пушкина относятся к биографии Александра I. Итак, перед Пушкиным встают два "призрака младые" – то есть тени недавно умерших супругов, "два ангела". Один из них – Александр I – ибо так назван в известной фразе "порфироносной вдовы" в письме матери Александра умерший император: "Наш ангел на небесах". Другой – Елизавета Алексеевна – "Ангел мирный, светозарный, для стран полуночи рожден / / И провиденьем обречен Царю, отчизне благодарной". Под этими известными стихами К. Батюшкова "Переход через Рейн" – Пушкин оставляет запись: "Темно. Дело идет о Елизавете Алексеевне" (1826 год). Именно поэтому на полях рукописи "Воспоминание" 1828 года Пушкин рисует профиль Елизаветы Алексеевны в вуали, "списанный" с известной медали Ф. Толстого 1826 г. Под профилем Елизаветы Алексеевны современники читали ее исторические слова: "Наш Ангел на небесах. Надеюсь вскоре с ним соединиться", навечно соединяя таким образом неназванные имена "двух призраков" Пушкина.
И последнее важное обстоятельство: вызывая "возлюбленную тень" в известном "Заклинании" Болдинской осени, Пушкин вновь возвращается к неотвязчивой мысли о тайне гроба Елизаветы Алексеевны:
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего
Или изведать тайну гроба …
Все вышесказанное позволяет выдвинуть следующую гипотезу о том гробе Александра I в Петропавловской крепости: не находилась ли урна с прахом Александра в гробе Елизаветы Алексеевны. Мою гипотезу может подтвердить или опровергнуть закрытый сегодня, но обнародованный в 1917/23 гг. акт вскрытия императорских гробниц в Петропавловской крепости.