В статье "Дантовы отзвуки "Медного всадника"" Игорь Бэлза пишет: "Никаких, даже туманных очертаний образа Параши в Петербургской повести нет. И, судя по черновикам, Пушкин не собирался создавать этот образ, ибо поэтика и драматургия "Медного всадника" требовали лишь мечту".
Действительно, зачем было Пушкину вновь создавать образ его "мечты"? Облик "простой и доброй" Параши читателям альманаха "Новоселье", где 19 февраля 1833 г. публиковался "Домик в Коломне", был уже знаком: "Как снег бела, нежна как голубица", – то есть перед нами известные черты "доброго гения", "Света" поэта по "Городку" – "Коломне" 1815 г. (куда Пушкин в 1833 г. поселяет и героя "Медного всадника": "Наш герой живет в Коломне…").
Мечта! В прелестной сени
Мне милую яви
Мой свет, мой добрый гений
Предмет моей любви
И блеск очей небесный
Лиющих огнь в сердца
И граций стан прелестный
И снег ее лица…
("Городок" 1815 г.)
Дальнейшие портретные данные "Параши" в "Домике в Коломне":
Коса змеей на гребне роговом
Из-за ушей змеею кудри русы,
Косыночка крест-накрест иль узлом
наряд простой… Но пред ее окном
Все ж ездили гвардейцы черноусы
И девушка прельщать умела их
И без нарядов дорогих. -
отсылают к простоте наряда Елизаветы Алексеевны, так поразившего художника-скульптора Ф. П. Толстого в 1817 г. в Царском Селе: "…На ней было платье простой бумажной материи, на плечах косынка, заколотая обыкновенной булавкою…"
Другой вариант:
И девушка без блонд и жемчугов
Прельщала взоры ловких сорванцов, -
думается, говорил о сорванцах-лицеистах, срывающих через забор императорские яблоки, по воспоминаниям И. Пущина. Пушкин вспоминает в терцинах 1830 г. о начале жизни в Лицее: "И часто я украдкой убегал в соседний мрак чужого сада…", – то есть речь идет о соседнем – императорском саде.
Что именно эта "Параша", живущая по соседству (!), была мечтой поэта Пушкина, удостоверяют и варианты стихов "Езерского" (5, 413):
Свои стихи печатал он в Соревнователе…
Влюблен он был смертельно в Коломне, по-соседству,
В Лауру-Немочку… Она
Жила в домишке по наследству
Доставшемся недавно ей
От дяди Франци… Дядя сей…
Но от мещанской родословной
Я вас избавлю – и займусь
Моею повестью любовной
Покамест вновь не занесусь…
(5, 413)
Здесь Пушкин действительно "занесся": так как тетка Елизаветы Алексеевны – сестра матери – Вельгельмина (Наталья Алексеевна умерла в 1776 г.) была первой женой Павла I, то "дядей Францем" и его "мещанской родословной" Пушкин называет Павла I и родословную Романовых (!) и, следовательно, "ветхим домишком" – Нееловский дворец в Царском Селе (как, собственно, "ветхи" были и Павловский дворец и Зимний дворец Растрелли).
Обратимся к известным рисункам в автографах "Домика в Коломне" и "Езерском".
Говоря об автопортрете Пушкина и профиле Тассо, исследователи обходят молчанием третий профиль, расположенный над головой Пушкина – портрет женщины с девичьей косой, но с чертами лица, данными как и автопортрет – в пожилом возрасте. Таким образом, рисунок в рукописи "Домика в Коломне" является как бы иллюстрацией мыслей Евгения о жизненном пути с Парашей – героиней "Медного всадника"!
И так до гроба
Рука с рукой пойдем мы оба
И внуки нас похоронят…
Так он мечтал…
Но какие же общие черты видел Пушкин между собой и автором "Освобожденного Иерусалима" (не говоря о заключении Тасса в сумасшедший дом из-за несчастной любви к графине д’Эсте)?
Как известно, Тассо, "желая создать образ совершенного рыцаря – Танкреда, нашел его в собственном сердце". "Жизнь Тассо", – продолжает Де Санктис, – "была поэзией мученика реальной действительности, несбыточной мечты о жизни для любви, религии, науки, и все его существованье – долгое мученичество, увенчанное преждевременной смертью".
"Основная идея "Освобожденного Иерусалима" заключалась в неизбежности победы добродетели, разума над страстями", – пишет теоретик итальянской литературы.
Ср.:
В нас ум владеет плотью дикой
А покорен Корану ум
А потому пророк великой
Храни, как око, свой Арзрум.
Ср. признанья российского "поэта действительности":
Веселье жизни разлюбя
Счастливых дней не знав от века.
("Вы нас уверили, поэты", 1822)
"О скоро ли я перенесу свои пенаты в деревню…труды поэтические… любовь… религия… еtс… смерть". ("Пора, мой друг, пора ", 1833)
Отмечая, что "октава в поэзии Пушкина всегда ассоциировалась прежде всего с именем Тассо", исследователи опускают то немаловажное обстоятельство, что с именем Тассо связаны такие историко-биографические произведения, как стихотворения 1828 г. "Кто знает край…", где Италия является любимым краем "Рогнеды – Людмилы – Эльвины" и стихотворение 1828–1830 гг. "Когда порой воспоминанье…" – то есть с тем "печальным островом" истории – Петропавловской крепостью, куда стремится привычной мечтой Пушкин и где он похоронит весной, на другой год после "бунта волн", свою "Парашу".
Не отмечалась в литературе и та деталь, что в "Гондольере" былые "сладкие" октавы Тасса, рифмовавшиеся в 1823 г. – с "ночными забавами" в 1-й песне "Евгения Онегина": "Но слаще средь ночных забав Напев Торкватовых октав", – в 1827 г. обернулись трагической исповедью одинокого, непонимаемого поэта:
…Поет и веселит свой путь над бездной волн
На море жизненном, где бури так жестоко
Преследуют во тьме мой парус одинокий
Как он, над бездною, без эха я ною
И тайные стихи обдумывать люблю, -
тем самым перекликаясь с горечью автобиографических строк "Езерского":
Исполнен мыслями златыми
Непонимаемый никем
Перед распутьями земными
Проходишь ты уныл и нем
Глупец кричит: Сюда! Сюда!
Дорога здесь! Но ты не слышишь
Идешь куда тебя влекут
Мечты златые…
И здесь мы видим изображение секиры – знака, отсылающего к "Ответу на вызов написать стихи в честь Ея и. в. Елизаветы Алексеевны", что заставляет пристальнее вглядеться в поясной портрет "Невесты" на полях "Езерского" и профиль пожилой "Параши": перед нами знакомые черты Елизаветы Алексеевны в разные периоды жизни, запечатленные художниками Ф. Толстым, Виже Лебрен, Беншоном.
Привожу портретные данные Елизаветы Алексеевны по воспоминаниям современников. "Звук ее голоса, необычайно мелодичный, мог очаровать самого равнодушного человека… Врожденная грация и чисто воздушная походка делала ее подобно нимфе…", "Она обладала чрезвычайно мягким, приятным голосом, который вкрадывался в душу. Екатерина называла ее сиреной", – пишет граф Ростопчин, "…Те, кто имели счастье находиться вблизи Елизаветы, могли оценить ее широту ума. Из всех источников разума она черпала то богатство идей, ту зрелость размышления, которые делали ее беседу особо замечательной… С ее появлением в России ничто не могло сравниться с ее сокрушительной красотой…".
Художница Виже-Лебрен, видевшая императрицу первый раз в 1795 году, оставила нам следующее описание ее наружности: "Ей было, самое большее, 16 лет, черты ее лица были тонки и правильны и овал совершенен, ее прекрасный цвет лица не был оживлен, но отличался бледностью, гармонировавшей вполне с выражением ее лица, кротость которого была совершенен ангельская. Ее белокурые волосы развивались на шее и лбу. Она была одета в белую тунику, небрежно опоясанную вокруг тонкой и гибкой как у нимфы талии, кушаком. Такою выделялась она на фоне своей комнаты (…) и казалась столь прекрасной, что я воскликнула: "Это Психея!"".
Вернемся к финалу "Медного всадника":
…Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловлю запоздалый
И поздний ужин свой варит
Или мечтатель посетит
Печальный остров…
(5, 435)…наводненье
Туда, играя занесло
Домишко ветхий…
Рыболовы нашли его весною…
Был он черен, как голый куст…
У порога нашли безумца моего
И тут же хладный труп его
Похоронили ради Бога!
(5,487)
Остановимся и на том обстоятельстве, что в рукописи приведенные финальные стихи "Медного всадника" идут параллельно, в два столбца, со "Сказкой о мертвой царевне" (!). В связи с этим поразительным Пушкинским "странным сближением" особого внимания заслуживает сказка Жуковского "Война мышей и лягушек" 1831 г.
Используя сюжет известного лубка XVII в. "Мыши кота погребают, недруга своего провожают", Жуковский в стиле "арзамасских заседаний" рассказывает о весельи мышей, справляюших поминки по своему недругу "Коте Мурлыке": "…Радуйся наше подполье!.. Как вдруг покойник очнулся… Мы бежать… Пошла ужасная травля… Царицу Прасковью чуть успели в нору уволочь за задние лапки. Так кончился пир наш бедою", – заканчивает Жуковский свою "Батрахомиомахию".
(Ср.: "Там за речкой тихоструйной Есть высокая гора, В глубине ее нора, В той норе во мгле печальной…").
Учитывая аллегорию лубка, где под "Котом" подразумевался Петр I, а также "Стансы" Пушкина 1826 г., – под ожившим "Котом – Мурлыкой" Жуковский, очевидно, выводит Николая I (!). Не скрывалась ли под "царицей" поэтов "мышиного подполья" – "Парасковьей" и "мертвой царевной", отравленной "молодой царицей" (!), – судьба Елизаветы Алексеевны? (См. рисунок в рукописи "Сказка о мертвой царевне" – автопортрет Пушкина в образе пса Соколки, тщетно просившего не отведывать отравленного яблока…
Итак, "домишко" ("домину") Параши выносит весной 1826 г. к Петропавловской крепости, где 25 мая была погребена Елизавета Алексеевна, а 13 июля того же года были повешены пять декабристов – Пестель, Рылеев, Бестужев, Муравьев, Каховский. Это, последнее, объединение судеб "революционных голов" России позволяет прочесть загадку первой строки известной криптограммы на "Элегии" 1826 г. "Усл. о С (25)" – услышал о смерти Елизаветы Алексеевны 25 мая", или "ложа "Овидий" № 25".
В последние дни 1825 г., возвращаясь к работе над IV главой "Онегина", прерванной разгромом декабристского восстания, Пушкин пишет XXXII строфу, где, вспоминая спор с Кюхельбекером в "Мнемозине" 1824 г., воскрешает "мертвый капитал мыслей" о левом крыле декабристов – идее Ф. Глинки возвести на престол Елизавету Алексеевну.
Но тише, тише, критик строгий.
Повелевает бросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье-рифмачам
Кричит: Да перестаньте плакать
И все одно и то же квакать
Жалеть о прошлом о былом
Довольно – пойте о другом…
Об этой связи говорит метафора "квакать", отсылающая к басне Крылова "Лягушки, просящие царя", где подданные, недовольные правлением "сонного пня" – Александра I, "наквакали" прожорливого "Аиста" – Николая I.
Отсюда трагизм концовки строфы, обращенной к ссыльному Кюхельбекеру:
Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал
И мыслей мертвый капитал
Отсюда воскресить прикажешь
Не так ли друг? Ничуть, куда…
Пишите оды, господа.
То есть оды на восшествие "Аиста" – Николая 14 декабря 1825 г.
Ср. басню Хемницера "Лягушки и Журавль", где под "Журавлем" подразумевался Петр I.
Прочтение исследователями криптограммы как "Услышал о Сибири" не может быть правомерным, так как известие о ссылке декабристов не могло быть поставлено выше известия о казни. Другая версия: "Услышал о смерти Амалии Ризнич", – "негоциантке", умершей в 1825 г. в Италии, морально не могло быть сближено с историческими утратами России.
Все вышеизложенное позволяет отнести план ненаписанного стихотворения "Пролог" 1836 г.: "Я посетил твою могилу, но там тесно. Мертвые отвлекают мое внимание. Теперь иду на поклонение в Ц. С. и Бабол.(ово). Царское Село! …Лицейские игры. Грей, Дельвиг и Кюхельбекер. Поэзия", – к посещению Пушкиным могилы Е. А. в усыпальнице Романовых в Петропавловской крепости, а затем – "иду пешком", на поклонение в Ц. С., подобно тому, как он шел с Дельвигом перед ссылкой 9 мая 1820 г. проститься с "родным пепелищем". Что же касается загадки песни царицы-русалки в последней сцене драмы ("…люблю, милые мои Пить воздушные струи…"), – то объяснением ее структуры ("…свободно подышать…") – служит донесение князя П. М. Волконского Николаю I о странной болезни Елизаветы Алексеевны в последние годы жизни. "Ее Величество чувствует в груди сильное удушье, и сама изъявила г-ну Штофрегену опасение водяной болезни в груди. Хотя г. Штофреген (домашний врач Е. А. – К. В.) не уверен, что таковая болезнь существует, однако начинает сильно беспокоиться…".
Да, таковой болезни не существует в медицине, но "удушье от водяной в груди" – то есть смерть-удушье от воды, проникшей в легкие, – запечатлены Пушкиным навечно в образах героинь, погибших в "бездне вод": "Черкешенки" ("Кавказский пленник"), "Русалки" – "ЕW" (Ее Величество) и "Параши" в "Медном всаднике". Загадку шифра автобиографического стихотворения 1826 г. "Село Козаково" (подлинная подпись под стихами: "23 november S(еlо) Козаково EW"), повествующего о смерти Елизаветы Алексеевны, раскрывает портрет Екатерины II в козацкой шапке и ее внуков, юного Александра и Константина в козацких кафтанчиках. Ср. характеристику Александра I в поэме Байрона "Бронзовый век" 1823 г.: "…Лицом калмык. Манерами козак". Речь идет о Селе "козаков"– императоров – Царском Селе.
В заключение прочитаем стихотворение "Разлука" (1825–1830 гг.), как оно звучало в автографе:
Для берегов чужбины дальней
Ты покидала край родной
В час незабвенной, в час печальный
Я долго плакал пред тобой
Мои хладеющие руки
тебя старались удержать…
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала…
……………………………………..
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом
Где под скалою дремлют воды
Заснула ты последним сном
Твоя краса, твои страданья
исчезли в урне гробовой
А с ним и поцелуй свиданья
Но жду его: он за тобой…
Стихотворение приписывается разлуке с Амалией Ризнич, чему противоречит "Край мрачного изгнанья" – определение, которое никак нельзя отнести к городу, "где все Европой дышит, веет, все блещет югом и пестреет разнообразностью живой" – Одессе. "Краем мрачного изгнанья" с полным основанием можно считать Михайловскую ссылку.
В стихах: "Где под скалою дремлют воды, Заснула ты последним сном", – скрыто местоположение могилы Музы поэта. Поэтика стихов исторически объемна – Пушкин соединяет в единую печальную картину финалы нескольких произведений:
[…] Лишь лодка веслами махая
Плыла по дремлющей реке, -
именно такой, "дремлющей", видит Пушкин Неву под "скалой" "печального острова" истории – Петропавловской крепости в белую ночь финала первой главы "Онегина", в "Медном всаднике", "Арионе" и в стихотворении "Когда порой воспоминанье":
…Скалу иль остров вижу там
печальный остров…
Туда погода волновая
Выносит утлый мой челнок…
Прощание Пушкина с Елизаветой Алексеевной произошло 6 сентября 1825 г. между ст. Ашево и Святыми горами, о чем свидетельствует рисунок Пушкина в рукописи "Полтавы". У текста: "Сам гетман сватов шлет". "Мария" – Елизавета Алексеевна, кутаясь в шаль, стоит у верстового столба – "238 верст от Москвы", – указывает Пушкин расстояние до Святогорского монастыря (см. маршрут следования Елизаветы Алексевны в Таганрог.) Именно потому, узнав об отъезде Елизаветы Алексеевны из Царского Села, Пушкин метался то в Псков, "лечить" свой мнимый "аневризм", то торопился в Михайловское. Об этой "скрытности", "‘тайности" его намерений увидеться с Елизаветой Алексеевной и тем навлечь на себя новые гоненья, говорят письма Жуковского и Вяземского: "Опомнись…", "Дон Кишот(!) нового рода…" (см. т. 13, № 198, 217, 211, 216). Ответ Пушкина: "Не демонствуй, Асмодей, это моя религия. Я уже не фанатик, но все еще набожен", – красноречиво отвергает домыслы биографов о "коляске", "Мойере" и прочих хлопотах, как о не состоявшемся "побеге" поэта за границу.
Вернемся к имени героини "Петербургской повести". Под стихотворением Болдинской осени 1833 г. "Воевода" Пушкин ставит дату "28 окт." (то есть "Воевода" был закончен почти одновременно с "Медным всадником" (31 окт.).
Но 28 октября отсылает нас к дню поминовения мученицы Параскевы, нареченной Пятницей. Тем самым, известные стихи вольного перевода баллады Мицкевича "Дозор":
Сколько лет тобой пылал я…
И страдал и слезы лил
Воевода все купил…
Я скакал во мраке ночи
Чтоб твои увидеть очи
Руку милую пожать
Пожелать на новоселье
Много лета и веселья
И проститься навсегда, -
являются как бы частью тех прощальных слов, которые Пушкин "в час незабвенный, в час печальный" мог говорить Елизавете Алексеевне 6 сентября 1825 г. Ср. Автобиографическое:
На небесах печальная луна (в др. вар.: ущербная)
Встречается с веселою зарею…
Так встретился, Эльвина, я с тобою.
(Записаны стихи в 1825 г. 22 сентября (I))
Финал стихотворения 1833 г.:
Выстрел по лесу раздался
Хлопец пана не дождался:
Прямо в лоб ему попал.
(ПД 192), -
думается, имеет отношение к неожиданной смерти "Воеводы" – Александра I в Таганроге.
Таким образом эти два, столь различные произведения, также семантически отождествляются, еще раз подтверждая особенности образного мышления "поэта действительности".
Подытожим сказанное своеобразным эпилогом, который можно назвать
МИФОЛОГЕМА МАТЕРИ,
или
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Согласно А. Лосеву "Миф – способ существования мысли, которая не-посредственно вплетена в бытие, в поступки человека". Иными словами, – мифологема, как и миф, основана на безусловной вере в ее образы, то есть религиозна. И если "мифическая эпоха – это эпоха первопредметов и первообразов (первое копье, первые поступки)", – то сюда же следует отнести и первую любовь, которая была "более по сердцу" Пушкину, "чем библия", что он и провозгласил в известном письме к лицеисту Кюхельбекеру в 1824 г. Этот мотив мы впервые встречаем в элегии, посвященной лицейским годам – "Дубравы, где в тиши свободы Встречал я счастьем каждый день". "О блаженство первой любви!" – ставит эпиграфом Пушкин стих из Виланда и заканчивает элегию той же формулой: "Тоски мучительную сладость и сердца первую любовь". Мотив развит в элегиях 1822–1823 гг.: "Вы нас уверили, поэты" и "Надеждой сладостной младенчески дыша", где, размышляя о смерти и бессмертии, Пушкин уносит с собой в "миры иные" две земные благости: мысль и первую любовь: "Как ничего? ни мысль, ни первая любовь?.." – и, соединяя воедино бессмертие души и память сердца, утверждает бессмертие первой любви, "Во мне бессмертна память милой. Что без нее душа моя!" (строки философа-Пушкина до сих пор не комментированы).