Как видим, Пушкин весьма продуманно выстраивает способ исповеданности своих лирических отступлений, "Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! Он исповедовался в своих стихах… Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением", – пишет "Байрон Сергеевич" Вяземскому из Михайловского в конце ноября 1825 г. (13, 243–244). "[…] Мысль, что Пушкин приступал ко всем явлениям физического и нравственного мира как к предметам искусства, – пишет П. В. Анненков, – сделалась у нас общим местом. Будущим критикам предстоит однако же труд вполне определить способ, каким выражалось это направление, потому что способ выражения в художнике и есть мерило настоящего его достоинства". Формулировка Киреевского – "Пушкина – поэта действительности" – заключает в себе цельность, единство образной системы, без разделения творческого наследия на "периоды" по сюжетам и жанрам. Подобно Ленскому, Пушкин поэтизировал действительность: "что не заметит, не услышит… о том и пишет. И полны истины живой, текут элегии рекой".. "Способ" же, каким выражались эти предметы, напоминает принцип диорамы: "Откроешь диараму…" – читаем мы в "Возвращениях к Онегину". Волшебство диорамы, например, "Тильзитского мира" 1807 г. представляло собой нарисованные на стекле с двух сторон картины. Когда свет падал спереди – публика видела только изображение плота на Немане. При освещении сзади на плоту появлялись фигуры Наполеона и Александра I. "Магический кристалл" поэтики Пушкина и заключал в себе героев действительности, которые с одной стороны являлись "Евгением Езерским", с другой – поэтом Пушкиным. Что же касается "эволюции", то вначале были "рифмы", потом, в зрелые годы – проза: "Лета шалунью рифму гонят. Лета к суровой прозе клонят".
Прежде чем приступить к непосредственному чтению рукописей "Полтавы", уточним структуру поэтики некоторых вариантов "Посвящения".
В стихах: "Но если ты узнаешь звуки Цевницы, преданной тебе…" – слышится отзвук утаенной любви в элегии 1818 г. "Дубравы, где в тиши свободы":
И мысль о ней одушевила
Моей цевницы первый звон,
И тайне сердце научила.
Поэтическая формула другого варианта:
Узнай, но крайней мере, звуки,
Бывало милые тебе… -
вызывают в памяти строки поэмы, начатой еще в Лицее:
Но ты велишь, но ты любила
Рассказы грешные мои…
Сажусь у ног твоих и снова
Бренчу про витязя младова…
("Руслан и Людмила")
Обратим внимание и на еще одну существенную деталь, метафора стиха: "Твоя печальная пустыня", – тождественна одиночеству Татьяны в деревне:
Тогда, не правда ли, в пустыне,
Вдали от суетной молвы…
Отметим и то важное для нашей темы обстоятельство, что в завершающих стихах "Посвящения" Пушкин не только помнит "святыню" образа женщины, но и звук ее речей, что означает личную особенность голоса Той, кому посвящена поэма.
А речь ее. Какие звуки могут
Сравниться с ней – младенца первый лепет… -
вспоминает Пушкин младенческую нежность голоса "Русалки" – "ЕА", кончина которой отмечена в записи автобиографического значения 1826 г. под той же монограммой.
Но речь и взоры дивной той Жены
Навечно в сердце запечатлены,
Приятным, сладким голосом бывало
Читает иль беседует она… -
возвращается поэт к началу своей жизни – Лицею и образу "Жены", смотревшей за "Школой" в терцинах Болдинской осени. (1830 г.)
Как уже отмечалось в первой главе "Хранитель тайных чувств", обожествление возлюбленной – прием, неразрывно связанный с символизацией: Беатриче и Лаура – реальные женщины и одновременно символы возвышенных понятий, духовного совершенства. В "Марии" видел "мира совершенство" и юный "Козак", отвергнутый героиней "Полтавы".
В 1836 г. в "Примечаниях" к Записке Карамзина "О древней и новой России" (1811 г.) поэтическая фразировка "Посвящения": "узнай по крайней мере звуки" – вошла в прозу памяти Карамзина – почитателя и друга Елизаветы Алексеевны: "Они услышат если не полную речь великого нашего современника, – пишет Пушкин, – то по крайней мере звуки его умолкнувшего голоса".
Исходя из всех вышеприведенных факторов, поэтику варианта "Посвящения" ("Твоей младенческой души") нужно искать в стороне от столбовой дороги, и именно в "святыне": звук речей Той, кому посвящена поэма – умолк, но ее бессмертная младенческая душа подобна образу спеленатого младенца иконографии "Успение богородицы", которую принимает Христос.
"Ты богоматерь, нет сомненья…" – пишет Пушкин в 1826 г. Отсюда и мольбы "Рыцаря бедного" – "Деве Марии": "Он имел одно виденье в первой юности своей" (то есть в Лицее). Отсюда и рисунки – облаченного в средневековые латы (!) юного "козака" в рукописи "Полтавы". (Ср. образ "Рьцаря бедного", прославляющего "Свет небес, святую Розу" Лицея.)
Итак, поэма обращена к утраченной "стихородице" – Музе Пушкина?
2. "МАЗЕПА"
Сей ангел, сей надменный бес…
"Онегин"
Отвечая критикам "Полтавы", Пушкин признает: "[…] заглавие поэмы ошибочно, и что, вероятно, не назвал я ее "Мазепой", чтобы не напомнить о Байроне, справедливо, но тут была и другая причина: эпиграф. Так и "Бахчисарайский фонтан" в рукописи назван был гаремом, но меланхолический эпиграф, который, конечно, лучше всей поэмы, соблазнил меня" (XI, 159).
Итак, в рукописи поэма называлась "Мазепа".
Второе: "меланхолический" эпиграф из Байрона сопряжен, по какой-то ассоциации, с эпиграфом из Саади: "Многие, как и я, посещали сей фонтан… иных уж нет – иные странствуют далече". – Ср. финал "Онегина"
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Обратимся вновь к авторским комментариям "Полтавы".
"…Прочитав в первый раз в "Войнаровском" сии стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную их дочь, -
Я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства". Как известно, поэма Рылеева вышла в свет в начале 1825 г. Пушкин прочел ее 9 апреля 1825 г., о чем писал Вяземскому из Михайловского.
В 1830 г. в "Опровержениях на критики и замечаниях" читаем о Мазепе далее: "Однако ж какой отвратительный предмет! Ни одного доброго, благосклонного чувства… Сильные характеры и глубокая трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня".
Итак, не Полтавская битва и не Петр I увлекли Пушкина. Чью же "глубокую трагическую тень, набросанную на все эти ужасы", видел поэт, создавая поэму?
Как известно, историческая наложница гетмана – Матрена Чуйкевич – благополучно возвратилась из ссылки. В заключительных же стихах "Полтавы" мы читаем:
Но Дева грешная – преданья
О ней молчат – ее страданья,
Ее судьба, ее конец
Непроницаемою мглой
От нас закрыты…
Как видим, вопреки исторической Матрене Чуйкевич и жизненным фактам М. Волконской, Пушкинской "Марии" нет в живых, и обстоятельства ее кончины сокрыты от современников.
Вернемся к эпиграфам "Полтавы". Первый эпиграф из "Мазепы" Байрона:
"Мощь и слава войны
Вероломные, как и люди, их суетные поклонники,
Перешли на сторону торжествующего царя" -
вошел в первое издание поэмы.
Второй, оставшийся в рукописи, был более объемен:
"Пока день, более мрачный и страшный,
И более памятный год
Не предадут кровопролитию и позору
Еще более могущественное войско и более
Надменное имя.
Толчок для одного – удар молнии для всех".
Выбор эпиграфов для "Полтавы" говорит о том, что Пушкина в 1828 г. волновали определенные ассоциации: более памятный год – то есть не 1712, а 1812-й, и не 1725 – год смерти Петра, а 1825 – год смерти Александра I ("толчок для одного – удар молнии для всех") – то есть 1826 г. Именно поэтому на полях рукописи "Полтавы" – виселицы с повешенными декабристами.
[…] И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы твердо стал,
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их…
Приведенные стихи "Лицейской годовщины" 1836 г. оборвались рыданиями поэта…
Но "суетных поклонников" нового царствования уже не интересовали Наполеон и Александр I, а тем более войны Карла ХП, и потому "Полтава" – "самое оригинальное" произведение Пушкина – не имело успеха. Точно так же, как "Онегин и весь его причет надоели публике", по словам Пуш-кина. (Предисловие к VII гл. "Евгения Онегина" 1827 г.)
Но в Европе думали иначе. В Англии – "отечестве карикатуры и пародии" – через несколько месяцев после выхода в свет 2-го издания "Полтавы" – в 1832 г. – современники увидели скотчи Л. Бродли "Mazeppa", вновь напомнившие о "Байроне и предметах важных": привязанный к лошади – "Реформе" "Мазепа", споткнувшись о дерево "Западных интересов", – падает в "Революционный поток"…
Для передовых умов России эти смелые карикатуры на Георга IV, без всяких усилий, вызывали аналоги царствования Александра I: невыполнение обещаний 1801 г. – реформ, "Западные интересы" – "Священного союза" 1815–1821 гг. повлекли Александра в "Революционный поток" движения декабристов. Открытие "несчастного заговора" Бошняком и другими предателями заставило Александра I отречься от престола в тайном завещании. Его "бегство" в Таганрог и неожиданная смерть вызвали трагическое 14 декабря – то есть более "мрачный день", "более памятного года".
Именно по этому совмещению событий Пушкин, говоря об эпиграфе к "Полтаве" из Байрона, напоминает читателям "меланхолический эпиграф" "Бахчисарайского фонтана" и финальные строки VIII гл. "Онегина".
Итак, "отвратительный предмет" – образ Мазепы и "глубокая трагическая тень" "обольщенной дочери" – истинный сюжет пушкинской поэмы.
Но кого же видел поэт под "трагической тенью"? Откроем рукопись 1-й песни. Возле мыслей Кочубея о Марии и сватовстве Мазепы: "Возможно ль? На закате дней Он вздумал быть ее супругом", – мы узнаем профиль юной "Марии" – "списанный" с портрета Елизаветы Алексеевны работы Виже Лебрен 1801 г. – то есть года убийства Павла I, и Александр был в числе заговорщиков.
Рассмотрим портрет "Мазепы".
На л. 92 возле стихов: "Владыка буйных казаков. Седой начальник той страны Мазепа…" – Пушкин рисует отвратительного извивающегося червя с головой лебедя. Что этот "змий" – "портрет" Мазепы, – удостоверяет финал I песни:
Мария, бедная Мария,
Цветок украинских полей,
Не знаешь ты, какого змия
Ласкаешь на груди своей…
На вопрос Мазепы – кто ей дороже: отец или супруг? – Мария отвечает:
Ах, полно, полно – невозможно -
Ты искуситель…
Любопытно, что так же думает Татьяна об Онегине:
Кто ты – мой ангел ли хранитель
Или коварный искуситель?
…………………………..
…………………………..
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой, -
разрешает ее сомнения Пушкин.
Как ни странно, но и Евгений также назван "червем":
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи (!) стебелек…
Все это значило, друзья,
С приятелем стреляюсь я.
"Приятелем", как известно, Пушкин именовал в письмах к друзьям царя Александра I.
Читаем стихи "Полтавы" далее:
Но гетман, старец добродушный,
Дремал в бездействии, -
отсылающие нас к характеру "Алеко", герою поэмы "Цыганы": "Но он беспечно под грозою И в ведро ясное дремал" (в 1814 г. Александр I заснул под стенами Парижа в тот момент, когда ему надо было принять капитуляцию, в 1801 г., в ночь отцеубийства на 12 марта Александр I, по свидетельству П. Гесслер, также спал глубоким сном), – и к известным строкам X, сожженной главы. "Онегина": "Наш царь дремал".
Беспечность "Алеко" вошла в образ "Мазепы" как обычность его характера:
Храня беспечность обычайну,
Народный ропот наблюдал,
Спокойно правил он Украйну
И равнодушно пировал.
(Ср. "И пуще царь пошел кутить", X глава "Евгения Онегина".)
Случайны ли все эти "странные сближения", эти автореминисценции, объединяющие столь различных героев разных поэм?
То есть налицо мифологическая структура поэтики: в мифе все персонажи обладают способностью взаимозаменяемости, их сущность легко переливается, перемещается в другие лица.
То, что с точки зрения немифологического сознания различно, расчленено – в мифе выступает как вариант (изоморф) единого персонажа, события.
Как известно, Пушкину предъявляли обвинения в том, что все герои поэм у него – "уголовные преступники". Да, все – кроме одного: "Езерского". Полемизируя с будущими критиками "Езерского": "свищите мне, кричите brаvо! Не буду слушать ничего. // Имею право Героем краткого романа избрать соседа своего" – то есть бедного, доброго поэта, – Пушкин, противопоставляя Езерского прежним героям поэм, дает такие комментарии образов:
Хоть не похож он на Цыгана,
Хоть не убийца он – (то есть не "Алеко")
Не белокурый мизантроп (!)
С разочарованной душой,
С полудевичьей красотой,
То есть на "Онегина", который -
Из уборной выходил,
Подобно ветреной Венере,
Когда надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад,
Не чалмоносный кровопийца, -
то есть на "Хана Гирея", опустошающего "набегами" своих соседей, героя "Бахчисарайского фонтана", "На ренегата-усача" – то есть на "Мазепу", который, по словам Пушкина, "за дерганье усов мстить не станет".
"Ничто так не враждебно истине, как недостаточное ее различение", – напоминает Пушкин, цитируя "Размышления о французской революции" Э. Берка.
Комментируя "Цыган", исследователи уверяют читателей, что в "Алеко" – убийце свободолюбивой Земфиры (?) – Пушкин имел в виду себя: "[…]в образе Алеко выражены чувства и мысли автора. Недаром Пушкин дал ему свое собственное имя (Александр)". И далее так определяют поэтику "Цыган": "посторонние образы – стихи о беззаботной птичке, рассказ об Овидии…".
Но "посторонние" стихи о птичке и являются как раз развернутой метафорой образа "перелетного" "Цыгана" – Алеко:
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда…Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал,
Ему везде была дорога.
Ср.: "… враг труда Над нами властвовал тогда" X глава "Евгения Онегина".
"Пушкин, как и его герой, жил в таборе", ~ приводит другой довод С. М. Бонди.
Но и Александр I, как известно, также "кочевал" – путешествовал по Бессарабии в 1818 г. (см. Шильдер, Ш том, с. 46).
Что же касается "постороннего рассказа об Овидии" – то исследователь поэмы упускает тексты послания Пушкина "К Овидию" и послания "К Гнедичу", – где ясно проводятся параллели судеб изгнанного Августом (то есть Александром I) Овидия – и поэта Пушкина:
Не славой – участью я равен был тебе…
("К Овидию")
"В стране, где Юлией венчанный / И хитрым Августом изгнанный // Овидий дни свои влачил" – так же, как и Пушкин в Молдавии.
"Цыганы", – комментирует далее С. Бонди, – является поэтическим выражением мировоззренческого кризиса Пушкина. Заменить эти отвлеченные, туманные идеалы какими-либо реальными, связанными с общественной жизнью, Пушкин еще не умеет.
Думается, что С. М. Бонди и его последователи так же не поняли образного строя "Цыган", как ошибочно прочли образ Алеко друзья Пушкина – Рылеев и Вяземский: "Оставь нас страшный человек – Ты для себя лишь, хочешь воли", – таков приговор Алеко, вложенный поэтом в уста старого Цыгана:
Мы не неволим, не казним,
Но жить с убийцей не хотим… -
о чем и говорит Пушкин, комментируя образ Алеко и других героев поэмы в "Езерском".
[…] Исполнен мыслями златыми,
Непонимаемый никем,
Перед распутьями земными
Проходишь ты уныл и нем.
Глупец кричит: "Сюда, сюда!
Дорога здесь…"
Трагическая горечь этих строк "Езерского" о непонимании образной системы поэта перекликается с мыслями "Опровержений на критики": "[…] Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя. Вяземский повторил то же замечание (Рылеев просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было б не в пример благороднее…) Правда, тогда не было бы и всей поэмы".
Действительно, почему "благородный" Алеко водит именно "медведя" (что удостоверяют и рисунки медведя в ошейнике на полях "Цыган"), да еще "собирает дань с глазеющей публики"?
Ответ на этот вопрос дает опять "отечество карикатуры и пародии". В английской карикатуре на Павла I, изданной в Лондоне в 1799 г. – то есть в заговоре против Павла и плане Палена объявить Павла I сумасшедшим, а Александра – регентом – Александр водит на цепи "медведя" в ошейнике – Павла I. Стихи под карикатурой в переводе гласят: "Галльская чума (то есть французская революция), которая похитила рассудок бедного Павла…" Вернемся к портрету "свободолюбивого" Мазепы.