С какой доверчивостью мнимой
Сам добродушно на пирах
Жалеет он о прошлых днях,
Свободу славит с своевольным
Поносит власти с недовольным…
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать.
Немногим между тем известно,
Что гнев его неукротим,
Что мстить и честно и бесчестно
Готов он недругам своим.
Что он не знает благостыни,
Что он не ведает святыни,
Что он не любит ничего,
Что кровь готов он лить как воду
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
Думается, что вряд ли найдутся читатели, которые не узнают в этих вдохновенных мазках портрета "Мазепы" известных черт Александра I: "В духовном отношении, на первый взгляд, это образ ангела, сотканный из доброты, кротости и чистоты, полный благородных стремлений и великодушных порывов. И потому самые горячие надежды связаны со вступлением на престол этого избранника… А когда его царствование кончится, вдова государя все еще будет полна прежних иллюзий: "Наш ангел на небесах", – напишет она. Но все это одна иллюзия, и при ближайшем рассмотрении картина меняется: та же самая душа представляется извилистыми изгибами и темными тайниками".
Как мы теперь можем убедиться, рисунок души Мазепы – извилистого червя-"искусителя" – полностью совпадает с историческими портретами Александра I. Сравни характеристику Онегина: "Созданье ада иль небес Сей ангел, сей надменный бес".
Таков он был, жестокий, властный, Коварный, дерзостный старик…
…Но взор опасный,
Враждебный взор его проник.
На полях возле этих стихов Пушкин рисует вновь "змия", но уже реалистическую змею Фальконе, стремящуюся ужалить стихотворный, поэтический портрет Мазепы.
Как известно, змея на памятнике Петру олицетворяла заговор старинной боярской аристократии против петровских реформ.
В данном контексте стихов и рисунков – змея Пушкина означает заговор декабристов – потомков "Рюриковичей" против Александра I.
Рассмотрим другой, не менее интересный лист "Полтавы". (17 об.)
Среди стихов:
Давно Украйна волновалась,
Друзья мятежной старины
Алкали бунта и войны.
Напрасно ропот раздавался,
И слово грозное "пора"!
Народ напрасно колебался,
Надеждой бурною горя,
Но старый гетман оставался
Усердным подданным царя, -
Пушкин рисует два профиля, слитые воедино, но отвернувшиеся друг от друга: вдовы Павла I, Марии Федоровны, и Александра I, в последний год жизни. (Портреты М. Ф. 1796 г. и А.I силуэт 1814 г.) Ниже – резвые женские ножки, торсы и крупно: "UPOS – АНЧАРЪ". Перед нами одна из загадок рукописей поэта.
Начнем с грозного "пора".
"Пора! пора! Рога трубят", – так начинался "Граф Нулин" – "пародия" на "историю и Шекспира". Но Пушкин заканчивает заметку о поэме 1825 г. совсем не пародийно: "Граф Нулин писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения".
Смысловое равнозвучие – семантический ассонанс, выраженный метафорически, основан на отдаленных ассоциациях. Сигнал охотничьего рога: русское "пора" (французское "mort") – означает "смерть затравленной добычи".
Так как рисунки занимают большую половину листа – приведенные стихи и рисунки являлись плодом глубоких размышлений Пушкина. Какое смысловое "равнозвучие" слышал Пушкин? Какие отдаленные ассоциации возникали у него, когда он "видел" вдову Павла I, Александра I, "друзей мятежной старины", "слышал" "грозное "пора"", рифмуя для "слуха и для глаза" – стихи и рисунки?
"[…] Смысл исследования образного строя, – утверждают современные теоретики литературы, – заключается в стремлении вычитать нечто глубоко личное, пролить свет на тайну творца." Учитывая, что профиль Марии, "обольщенной дочери", "списан с живой картины" – портрета Елизаветы Алексеевны Виже Лебрен 1801 г. – попробуем сделать такие "странные сближения".
1801 год – это год "цареубийства 11 марта", и Александр, как известно, был участником заговора. (По историческому совпадению 1801 год является и годом смерти отца Елизаветы Алексеевны – Людвига-Карла Баденского).
В письмах к Марии Федоровне ("наш ангел на небесах") и при жизни Александра I – Елизавета Алексеевна называла вдову Павла I "матушка".
Прочитаем вновь ночную сцену матери и Марии во второй песне "Полтавы", как она слагалась в рукописи (V, 250–252):
Мать
…Молчи, молчи;
Не погуби нас: я в ночи
Сюда прокралась осторожно
С единой, слезною мольбой.
Сегодня казнь. Тебе одной
Свирепство их смягчить возможно.
Спаси отца.
Дочь
(в ужасе)
Какой отец?
Какая казнь?
Мать
Иль ты доныне
Не знаешь?… нет! ты не в пустыне,
Ты во дворце…Ты сладко спишь и ждешь Мазепы,
Когда читают приговор,
Когда безумный и свирепый
Сейчас свершиться должен суд…
Но я тебя не упрекаю
Он твой супруг, я понимаю,
Но мой старик мне дорог боле
Он мой супруг – он ваш отец.
(V, 319)
Приведенные стихи и обращение матери к дочери на "вы": "Он мой супруг – Он ваш отец", – дают смелость предположить, что в этой ночной сцене Пушкин, сквозь "вымыслы романтические", проводил нить истинного происшествия – поэтический допуск ночного визита Марии Федоровны к невестке в ночь на 12 марта, в Михайловском замке, когда над Павлом уже "стучал топор".
Тогда, по принятии этой закономерности рукописей Пушкина, – некоего смыслового единства рисунков и текста, часто идущих вразрез с внешней сюжетной стороной произведения, – становятся понятными "двойные знаменования" эпиграфов к поэме: политической ситуации – "друзья мятежной старины" – то есть 1801 и 1825 гг., "отвратительный предмет" – ренегат Александр I, рисунки повешенных декабристов, мыслей о "Древе яда" "Upos – Анчаръ" (эпиграф к "Анчару" – взят из Кольриджа, но вот что интересно: в известной гравюре эпохи Екатерины II и завоевания Потемкиным Крыма – древо Романовых изображено в виде "Бахчисарайского фонтана", из чаш которого, где помещены имена царей, стекают капли "слез"), – и "глубокая трагическая тень" Елизаветы Алексеевны, "набросанная на все эти ужасы".
Тогда позднее прозрение "Марии" "Я принимала за другого, тебя, старик В его глазах такая нега, // Его усы белее снега, А на твоих засохла кровь", – то есть высшая, поэтическая истина, вопреки жизненной и исторической, – имеет большее право на существование, как катарсис трагической поэмы. Отсюда – пронзительная вера – сомнение в принятии, понимании "Полтавы". Той, которой уже нет:
Поймешь, ах…
Но если примешь тайны звуки
Цевницы, преданной тебе…
(вариант "Посвящения")
Возвратимся к рисунку "Мазепы" в виде извивающегося змия. Обращение к бедной Марии: "Мария, бедная Мария… не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей", – Пушкин заимствовал из Апулея – известной "Сказки о Психее".
Именно о такой "метаморфозе" Амура идет речь в обращении сестер к бедняжке Психее, не ведающей, какой "ядовитый змей" покоится по ночам (ибо "днем она с ним не виделась") на ее ложе. "Мы не можем скрыть от тебя, – говорят сестры, – что с тобой спит по ночам страшный змий, извивающийся множеством изгибов (!). Если тебе нравится уединение этой деревни и опасной любви в объятиях змея ядовитого – дело твое".
Как известно из истории и поэзии ХVIII века, современники нарекли Елизавету Алексеевну "Психеей", как "Амуром" – юного Александра I. "Все говорили о красоте ее, о невыразимой прелести, которой она была озарена. Имя Психеи было у всех на устах". По воспоминаниям Вяземского: "нередко, стоя перед зеркалом", Елизавета Алексеевна, подобно Психее, "досадывала на дары природы…" Напоминаю, что именно в Лицее Пушкин "читал охотно Апулея".
"Пусть эта Дева, – пророчествует Венера у Апулея, – пламенно влюбится в последнего из смертных". "Пусть он будет дик и жесток, словно ужасный дракон", – предрекает оракул бедняжке Психее будущее. "Чтоб нашла она себе тирана в муже И мучила себя. Жестокого любя. Чтоб краса ее увяла", – переводит Богданович, – "наперсник милый Психеи сизокрылой" ("Городок", 1815). Ср.: "Татьяна, милая Татьяна… Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою… Татьяна вянет, увядает…" ("Евгений Онегин", III глава)
Записки поэта сожжены, но исповеданность поэтики Пушкина вновь и вновь проявляется "невольно, увлеченная поэзией", на всем пространстве творческого наследия.
Состраданье к печалям Елизаветы Алексеевны и гнев к ее мучителю читаются в мыслях Ленского об Онегине: "Чтоб червь презренный, ядовитый // Точил лилеи стебелек… // Все это значило друзья, // С приятелем стреляюсь я", перекликаясь с мучительной ревностью юного "козака":
Когда ж мучительною думой
Мазепу он воображал,
Багровел лик его угрюмый
И саблю юноша хватал, -
Что мы и видим в рисунках "Полтавы": кудрявый "Рыцарь" Марии, одетый в средневековые латы, мчится на коне с саблей наголо (Л. 51, V, 237, 288).
Ср. черновое, не отправленное письмо к Александру 11-го сентября 1825 г.: "В 1820 году я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить "V" – "Ваше" величество". (Подлинник по-французски. 13, 227.)
Автобиографическое желание поединка с Александром I, – как и поэта Ленского – с "Онегиным" и юного "Козака" – с "Мазепой", Пушкин скрепляет рисунком. Около стихов:
Но где ж Мазепа, где злодей,
Где скрылся он от угрызений
Змеиной совести своей?
В светлице девы усыпленной
Своим незнанием блаженной
Сидит с поникшею главой
Мазепа тихий и угрюмый, -
поэт рисует тучного, со "змеиной" шеей, угрюмого лебедя, который с виноватым, трусливым, уличенным выражением "лица" смотрит на направленный на него пистолет…
Итак, "колыбель" "Полтавы" – в Лицее?
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея…
За подтверждением вышеперечисленных "странных сближений" обратимся к письмам Пушкина.
3. "ЯЗЫК ЭЗОПА"
…Тогда давай бог ноги. Потому-то
Здесь имя подписать я не хочу…
"Домик в Коломне"
Признавая значение писем поэта, как первоисточника его биографии, биографы, тем не менее, считают, что в письмах, как и в своих стихах, Пушкин "чуждался тона исповеди".
В структуре эпистолярного наследия исследователи отмечают только его стилистические особенности, а шестикратные исправления текстов черновиков воспринимают, как тщательную обработку слога – ради "простоты и синтаксиса". Иначе говоря, никто не рассматривал письма поэта как своеобразные "Ореrae Minorae" Данте, то есть малые произведения, разъясняющие великие или авторские комментарии "потаенной струи творчества исповедального характера", о чем писал П. Анненков в "Материалах к биографии" Пушкина.
Прочитаем два письма, представляющих, на наш взгляд, одну из особенностей тайнописи не сожженных Записок поэта.
"И. С. Деспоту-Зеновичу. Село Колпино.
Александр Пушкин сердечно благодарит Игнатия Семеновича Зеновича за его заочное гостеприимство. Он оставляет его дом, искренно сожалея, что не имел счастия познакомиться с почтенным хозяином.
8 августа 1824 г."
Прежде всего возникает вопрос: почему этот "заочный" визит к "Деспоту" – тире "Зеновичу" ("помещику Витебской губернии", – как комментируют исследователи) Пушкин счел необходимым оставить в своем эпистолярном наследии?
Второе: обращаясь по имени, отчеству и фамилии (что было не принято) к гостеприимному "Зеновичу", Пушкин опускает первую фамилию "Игнатия Семеновича", тем самым обращая наше внимание именно на "Деспота".
Любопытный документ. Автограф исчез. Что ж, попробуем раскрыть адресат послания известным шифром Пушкина.
Деспоту – "З", – то есть императору Деспоту – Александру I. Ср.: "Наш Z лихим был капитаном под Аустерлицем он дрожал…" Александр I в X главе "Евгения Онегина" обозначен также одной буквой – "З". Так как в "Селе Колпино" находилась гостиница, построенная Александром I, бывшая в нескольких верстах от Царского Села, то следовательно – "Царское Село". То есть речь идет о посещении Петербурга и Лицея в конце августа ("И то тихонько Я ведь не прощен"), а затем – "сижу в Михайловском". Тогда "Прозерпина", датированная поэтом "26 августа 1824 г.", "Флегетон" и "Туманный залив" относятся к реалиям Петербургского взморья, Зимнему дворцу и "Эллизиуму" Царского Села.
То есть перед нами та истина, которую комментирует Дельвиг в письме Пушкину от 10 сентября: "Милый Пушкин, письмо твое и Прозерпину я получил. Прозерпина не стихи, а музыка… Эти двери давно мне знакомы. Сквозь них еще в Лицее меня часто выталкивали из Элизия. Какая щеголиха у тебя истина"…(13, с. 107–108) – находится в полной гармонии с поэтической дверью ложных сновидений финала "Прозерпины" и "обманных" пылких снов биографических строф VIII главы "Онегина":
[…]И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал.
("Онегин")
Тогда необычный автопортрет у стихов "Прозерпины" (пропущенный биографами) – профиль поэта исповедального, потаенного, счастливого выражения мужественного, вдохновенного лица Пушкина, в развевающемся "плате" Данте – ибо он побывал и в "Аду", и в "Элизии" ("Не се ль Элизиум полнощный прекрасный царскосельский сад?") – подтверждает нашу догадку о посещении Петербурга, Царского Села и Лицея 26 августа 1824 г., как и то обстоятельство, что "Прозерпина" ведет поэта по следам хозяйки "Ада" – Зимнего Дворца и Царского Села – Елизаветы Алексеевны. Отсюда стихи:
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!
1826 г.
С Прозерпиной связан миф о ежегодном весеннем возвращении душ умерших на землю. Думается, отсюда и зов "возлюбленной тени" в "Заклинании". Как показывает поэтика автографа, "Прозерпина" являлась не "подражанием Парни", а ярким примером мифотворчества самого Пушкина личным пантеоном поэта. "Подражанием древним" – назван Пушкиным цикл стихотворений, датируемых 5-20 апреля 1820 г. (?), – "Муза", "Элеферия, пред тобой…", "Дионея", "Дева". К 5 апреля 1821 г. относятся и первые 12 стихов "Прозерпины", в которой совмещены герои 2-х мифов античности: "Из Аида бога мчат" – то есть "пастуха" Гермеса, подарившего Аполлону лиру, а себе – свирель [ "В младенчестве моем…" ("Муза")], "Прозерпине смертный мил" – то есть мифа об Афродите и Адонисе, ибо Прозерпина не имела смертного возлюбленного. Таким образом, стихотворение воплощает две формы существования: одна – Дочь с Матерью – являлась как ЖИЗНЬ (Весна – Лето), другая – Юная Дева с Супругом – как СМЕРТЬ (Осень – Зима). Как отмечалось в I главе исследования, ежегодный весенний приезд Е. А. в Царское Село олицетворял для лицеистов приход Весны (см. "Стансы" 1812 г. "Розе Евдокии"). Отъезд Е. А. осенью в Зимний Дворец [ "Уж нет ее, до сладостной весны Простился я с блаженством и душою" ("Осеннее утро")] – являл для Пушкина сход "Прозерпины" в Аид. (Ср. загадочную поэтику стихов "Гавриилиады" и "Онегина": "В архивах Ада отыскал…", "О вы, разрозненные томы из библиотеки чертей"… Аллегории "Сна Татьяны" – "гибельный мосток через "Флегетон" и "умыкание" Татьяны к Евгению – "хозяину шалаша" – Ада: "И взорам адских привидений явилась Дева…" – представляют, по существу, похищение Девы-Прозерпины. То есть и "Татьяне", и "Прозерпине" брак несет смерть: "Первая песня предвещает смерть", комментирует Пушкин гаданье Татьяны на колечко, то есть на замужество, в примечаниях к V главе романа. Есть прекрасный рисунок Пушкина – профиль Елизаветы Алексеевны, склоненной под Бесом в Аду, сидящим в задумчивой позе.
Прочитаем другое письмо от 15 марта 1825 г. из Михайловского в Петербург.
"Брат Лев и брат Плетнев!
Третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю мои новые и старые стихи… Только не подражайте изданию Батюшкова – марайте с плеча. Но для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского. Эпиграфа не надо или из Андрея Шенье. Виньетку бы не худо, даже можно, даже нужно – даже ради Христа, сделайте имянно: Психея, которая задумалась над цветком (кстати, что прелестнее строфы Жуковского: "Он мнил, что вы с ним однородные" и следующей. Конца не люблю). Что если бы волшебная кисть Ф. Толстого… -
Нет! Слишком дорога
А ужасть как мила….
Впрочем это все наружность, иною прелестью пленяется… Бирюков человек просвещенный. Он и в грозное время был милостив и жалостлив…".
Комментируя письмо, биографы сочли возможным опустить выделенные Пушкиным моления о "Психее" и "волшебной кисти Ф. Толстого", иллюстратора поэмы Ф. Богдановича "Душенька", как недостойные внимания. Но именно в них и лежал ключ к разгадке Утаенной любви и "Посвящения" "Полтавы".