Возможно, пути Памелы Трэверс и Хуберта Батлера пересеклись в этом путешествии и именно он стал для нее главным проводником по незнакомой стране. Осенью 1932 года Батлер устроился преподавать английский язык в Ленинграде. Он описал эти события в новелле "Учительская бригада". Позднее Батлер вернулся к этому сюжету и написал новый рассказ "Окно Петра". Там мы встречаемся с Николаем Михайловичем Архангельским, в квартире которого ирландец жил в то время. Вот как его представляет автор: "Мы получили рекомендательное письмо для Николая Михайловича от моего кузена Вилли де Бурга <...>. Отец Николая был священником в Тифлисе, им пришлось бежать от большевиков в Крым (на короткий период оказавшийся в руках белых). Его сестра вышла замуж за англичанина родом из Ридинга, офицера армии интервентов. Когда большевики захватили Крым, Николая отослали в Англию, где он стал одним из лучших учеников де Бурга. Именно там он впоследствии женился на Конни, студентке того же университета; под влиянием идей интеллектуалов левацкого толка они сделались коммунистами и решили вернуться к овдовевшей матери Николая в Ленинград". Не у Архангельского ли в гостях оказалась Памела Трэверс? Хуберт Батлер подробно описывает эту ленинградскую квартиру. "Я пристроил мою раскладушку между печью и окном в той комнате, где мы пили чай летом. Колин диван в другом углу комнаты был покрыт ветхим покрывалом. Все в комнате было старым и мрачным". Это описание совпадает с тем, которое приводит Трэверс, но она не обращает внимания на убогость обстановки, а радуется гостеприимству хозяев и живому человеческому общению. "Комната красивая: настоящая печь, большие скрипучие стулья, мягкие от старости; на диване, обитом пестрым сатином, валяется пара ботинок; прислуга Аннушка улыбается настоящей искренней улыбкой. Вы бы видели, как я оттаяла! У меня даже уши покалывало, так радостно было вновь услышать настоящую беседу. Мужчины расположились на диване и стульях. Они смеялись! Мед, желтый и липкий, как ириска, и такой же тягучий! Вино в бутылке! Белый хлеб!" Правда, Трэверс называет домработницу Архангельского Аннушка, а Батлер -Любочка, но, похоже, что в тех случаях, когда писательница называет "реальные" имена, они-то как раз и оказываются вымышленными.
В доме Архангельского, или 3., как его представляет Трэверс, она знакомится с его друзьями и встречается с "молодым поэтом", который "прочитал по-русски длинное стихотворение об Аспасии". "На слух - звучит хорошо, - хвалит Трэверс, сама начинавшая как поэтесса, но спешит добавить: - Однако стихотворение невозможно опубликовать, потому что это не пропаганда".
Можно ли установить, кто был этот случайный знакомый? Зная лишь одну строчку из его стихотворения - вряд ли. Но тут? снова приходит на помощь рассказ "Окно Петра", где мы находим дополнительные улики. Батлер вспоминает двух друзей Архангельского, которые вместе с ним преподавали в "Морской академии", и называет их фамилии - Лихачев и Егунов.
О Егунове Батлер пишет, что тот был ученым, специалистом по Древней Греции, занимался переводами древнегреческой литературы. "Насколько я могу судить, перевод Егунова и его девяностостраничное предисловие (к "Эфиопике". - О. М.) снискало бы ему признание в Англии. Теперь он переводил Timaeus Платона. Тоже для издательства "Академия". Но не решался публиковать его. "Два мои друга, - объяснял он мне, - были высланы из Ленинграда: кто-то подслушал и донес, как они в разговоре утверждали, что Платон выше Маркса"". Не мог ли Егунов быть автором стихов об Аспасии, которые слышала Трэверс? Проверим.
В результате поисков находим: да, был такой поэт и переводчик - Андрей Николаевич Егунов (1885-1968), писавший под псевдонимом Андрей Николев. Он участвовал в коллективных переводах "Законов" Платона и античных романов: "Эфиопики" Гелиодора и "Левкиппы и Клитофонта" Ахилла Татия. Более того, Андрей Николаевич преподавал в 1932-м в Военно-морском инженерном училище имени Ф.Э. Дзержинского, видимо, его Хуберт Батлер называет "Морской академией". Об удивительной - трагичной и в то же время высокой - судьбе этого почти неизвестного и непрочитанного поэта можно узнать из ряда публикаций последнего времени. Буквально через несколько месяцев после встречи, описанной Трэверс, талантливый филолог был арестован по сфабрикованному делу Р.В. Иванова-Разумника и выслан из Ленинграда. До войны Егунову пришлось жить в Новгороде, откуда в годы оккупации он был выслан в Германию, потом оказался в американской оккупационной зоне, за что, вернувшись в СССР, вновь был приговорен к десяти годам лагерей. После реабилитации Андрей Николаевич работал в Пушкинском Доме и занимался переводами. Собственные литературные произведения А. Н. Егунова при жизни почти не публиковались, как знать - может, где-то в архивах и сохранилось стихотворение об Аспасии?
Такова судьба друга хозяина дома, в котором столь радушно принимали Памелу Трэверс. А как сложилась судьба самого Архангельского? К сожалению, попытки найти сведения об этом человеке долго оставались безрезультатными. Но, учитывая перипетии советской истории, логично было предположить, что интеллектуалы вроде Архангельского вряд ли спокойно пережили репрессии 30-х годов. Наши опасения подтвердились. Обратившись к сайту "Возвращенные имена" фонда "Мемориал", находим: "Архангельский Николай Михайлович, 1902 г. р., уроженец г. Тифлис, русский, член КП Британии в 1924-1928 гг., работник издательства "Вегаар", доцент 1-го пединститута иностранных языков, проживал: г. Ленинград, Чернышев пер., д. 14, кв. 9. Арестован 24 февраля 1938 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР 31 августа 1938 г. приговорен по ст. 58-1а УК РСФСР к расстрелу. Приговор не исполнен. Особым совещанием при НКВД СССР 26 июня 1939 г. осужден за "шпионаж" на 8 лет ИТЛ. Отбывал срок в Севвостлаге. Умер 9 февраля 1940 г."
Благодаря найденной записи мы смогли узнать точный адрес квартиры Архангельского. Теперь нам известно, куда приходила в гости Памела Траверс: улица сменила название - ныне она носит имя Ломоносова, но дом сохранился.
Заодно надо сказать, что и упоминаемый Батле-ром Лихачев (возможно, он тоже был среди приглашенных гостей, встречавших Трэверс) также оказался реальной фигурой, но поскольку в книге Трэверс о нем не пишет, то любознательным читателям мы можем предложить провести собственный поиск. Жизнь Ивана Алексеевича Лихачева, талантливого переводчика, сложилась не менее ярко и... трагично. Портрет, написанный Хубертом Батлером в рассказе "Окно Петра", несомненно ценное свидетельство к биографии этого человека.
Но вернемся к нашей истории. Вынужденная необходимость для поэтов писать именно "пропаганду", о чем упоминает П. Л. Трэверс, подтверждается уже на следующий день. В компании появляется еще один гость - "высокий, рыжеватый, с маленькими голубыми глазками", когда в его присутствии англичанка попыталась возобновить вчерашний разговор о поэзии, произошел казус: "Я вновь завела разговор, который оборвался накануне. Но поэт на этот раз держался скованно. "Это неважно. Я хотел бы писать агитационные стихи, воспевать Мировое Государство Советов". У меня глаза на лоб полезли". Т. спешит исправить опасную неловкость и объясняет Трэверс, что новый знакомый - сотрудник Чека. Кто это мог быть?
В рассказе "Учительская бригада" Хуберт Батлер упоминает о входившем в их ленинградский круг офицере Дмитрии 'Кардине, которого называет "человек организации" и характеризует как аморального типа, способного подстроиться под любую идеологию и иерархию, даже самую деспотичную и жестокую. "Всякий раз, как он узнавал у меня новую английскую фразу, я чувствовал себя так, словно меня обворовал карманник". (В рассказе "Окно Петра" этот персонаж пропадает.) Можно предположить, что именно Кардин мог стать тем "влюбленным в английскую литературу" чекистом, который затесался в компанию Т. и 3. и в присутствии которого Т. "держался скованно". Хуберт Батлер в своих воспоминаниях неоднократно приводит факты слежки и доносительства, которым стал свидетелем, - это было повседневной практикой того времени и воспринималось как неизбежное зло. Однако ленинградские знакомые Трэверс вряд ли были в восторге от подобного щекочущего нервы знакомства с человеком из органов.
Вот как Трэверс описывает свою встречу с "Чека" (в книге он зашифрован не инициалом, а получил профессиональный "псевдоним"): как и полагается агенту, он повсюду следует за иностранцами. Когда Т./Батлер предлагает совершить прогулку по кладбищу, "Чека" увязывается следом, якобы за тем, чтобы "узнать все о жизни и личных предпочтениях "Джулиана" Голсуорси".
Памела Трэверс вспоминает эту прогулку так: "Заброшенное старинное кладбище выглядело весьма печально: <...> изрядно запущенное, с разоренными надгробиями. Чека объяснил мне, что металлические детали утащили на переплавку, а могилы разрыли воры, искавшие драгоценности и прочие сокровища. Но, несмотря на эти опустошения, место хранило исполненную покоя элегичность. Чувствовалось, что хотя бы тут все пребывают в праздности. <...> Поэт-романтик пришел бы, пожалуй, в восторг от подобного запустения...". Однако Чека явно не разделяет романтического настроения своей спутницы и предлагает отвести интуристку на "советское кладбище".
"Советское кладбище (где похоронены только самые достойные) и правда - шедевр. Оно расположено на территории Александро-Невского монастыря и на первый взгляд похоже на священные захоронения маори. Каждый памятник представляет земные дела усопшего. Так, памятник машинисту был увенчан тремя паровозными колесами, оплетенными цепями. Над могилой летчика установили пропеллеры, а солдату досталась маленькая модель пулемета". Описание очень точное, по нему нетрудно установить, где же побывала Трэверс - это Коммунистическая площадка, возникшая после революции на территории Александро-Невской лавры. До наших дней сохранился и памятник, описанный в книге.
Но, даже залюбовавшись "выгравированным на зимнем солнце монастырем", Трэверс не дает воли романтическим грезам. Она трезвым взглядом осматривает все вокруг и приходит к весьма неутешительным выводам. "Забывшись на миг, я вслух посетовала на то, что монастырские кельи превращены в квартиры. Чека тут же налетел на меня: разве рабочие не заслуживают самого лучшего? Я согласилась. Но, с другой стороны: разве не все заслуживают самого лучшего? Не только рабочие - а люди всех профессий и классов. Чтобы хватило на всех. Это и было бы истинным воплощением коммунизма".
Итак, три инициала раскрыты, а также удалось определить несколько мест, где побывала Трэверс в Ленинграде. Но это только начало: несмотря на то что советские власти всячески стремились ограничивать общение иностранных туристов с простыми гражданами, Памела Л. Трэверс упоминает о посещениях самых разных людей. Имена их также зашифрованы. Кто были те иностранные путешественники, которым удалось побывать в Нижнем Новгороде, о чем с завистью пишет Трэверс? Кто такая В. из Москвы, живущая с подругой в доме без водопровода, в углу коридора, отгороженном занавеской, и вынужденная носить воду из соседнего дома? Не менее загадочен и "успешный драматург", которого навещает Трэверс в Москве по чьей-то рекомендации. Кто они, все эти люди? Отрывочные сведения вряд ли помогут раскрыть все зашифрованные инициалы, но попытка - не пытка.
Один из наиболее эксцентричных сюжетов в книге - посещение Памелой Трэверс московской киностудии и встреча с режиссером, снимающим фильм о строительстве большого завода. Эта встреча также произошла не случайно, Трэверс пишет своему другу, оставшемуся в Англии: "Вы правильно поступили, дав мне то письмо для киностудии. <...> (т.е. логично предположить, что посетить киностудию Трэверс посоветовал Джордж Расселл. - О.М.) Письмо позволило мне встретиться с чрезвычайно необычным молодым человеком из Бирмингема. Он сделался таким болыпи, что даже большевикам кажется чересчур красным, и они стараются его остудить. Не трудно догадаться, что он тоже Директор - режиссер". Кто же это мог быть?
Вот что сообщает Трэверс об этом событии: "Нынче вечером он (режиссер. - О.М.) оказал мне любезность, показав несколько черновых сцен из своего нового фильма о Магнитогорске. Он рассказывал о своей работе с таким яростным возбуждением, что слов было почти не разобрать, но я все же поняла: речь идет о каком-то огромном заводе - мир будет потрясен, когда узнает о нем".
Какой фильм мог снимать в 1932 году в Советской России англичанин? А что, если это легендарный фильм "Песнь о героях" голландского режиссёра Иориса Ивенса?
Судьба этого фильма сама по себе необыкновенно интересна. Побывав в 1931 году по приглашению Всеволода Пудовкина в СССР, Ивенс так проникся идеями революционных преобразований, что на многие годы стал убежденным коммунистом. Фильм "Песнь о героях" был призван представить грандиозность индустриальных свершений Советского государства и героический труд советских рабочих-ударников. Завершив съемки, Ивенс увез картину с собой в Голландию. Вскоре "Песнь о героях" увидели во Франции, Бельгии, Германии и других западных государствах, где она имела успех. Чего нельзя сказать о судьбе фильма в Советском Союзе: его премьера состоялась в Москве 2 января 1933 года, но работа голландского режиссера была встречена советской критикой настороженно, ее сочли слишком эмоциональной и явно грешащей формализмом, на который тогда уже началось наступление по всем фронтам. Фильм был раскритикован за отход от принципов социалистического реализма и на долгие годы положен на полку, Советское телевидение показало его только в 1961 году.
На судьбе фильма в России сказалось, видимо, роковым образом и еще одно обстоятельство: слова песни, звучащей в картине, сочинил Сергей Третьяков - известный в те годы драматург и поэт, поборник "литературы факта". Текст был написан в футуристическом духе и фонетически близок к заумной поэзии, но уже наполнен новыми реалиями. В 1937 году Третьякова репрессировали как "японского шпиона", в сталинской России это означало приговор не только поэту, но и фильму.
Выходит, что и на этот раз свидетельство Трэверс отсылает нас к забытым страницам истории!
Фильм снимали летом 1932 года. Съемочная группа Иориса Ивенса жила в бараке, в таких же суровых условиях, как и рабочие, так что им даже было присвоено звание "бригады ударного труда". На съемках голландский режиссер то и дело восклицал: "Они герои, герои!" Поддавшись общему энтузиазму, царившему не только на ударных стройках, но и охватившему всю страну, съемочная группа Ивенса даже вызвала на социалистическое соревнование своих коллег - группу режиссера Бориса Барнета, работавшего в это же время над фильмом "Окраина". Обе картины должны были быть закончены к годовщине Октябрьской революции.
Восхищаясь грандиозностью строительства, Ивенс, однако, будто не замечает того, что на стройке работало тридцать пять тысяч заключенных, из них пять тысяч детей. Это был период окончательной ликвидации кулачества, что "означало смерть сотен тысяч крестьян, а еще миллионы были депортированы и приговорены к подневольному труду. Эта политика привела к голоду, который унес еще миллионы жизней, особенно в южных регионах России. Ивенс не мог знать всего, но, сталкиваясь с неприятными фактами, он убеждал себя, что это неизбежное зло. Революционное развитие требует жертв. "Я считал, что эти перемены перевернули жизнь (поставили с ног на голову?), что хаос и анархия неизбежны, и сопротивление тоже, и что самое важное - держаться главной линии", - писал режиссер уже в конце жизни".
А вот Трэверс сразу обращает внимание на трагедию ни в чем не повинных людей!