- Прекрасный, нравственно чистый человек, - начала та, - одна беда: страшный спорщик, из-за него в кружке всё время возникали серьёзные споры. Фактически он расколол кружок.
- В чём же была суть спора? - мягко поинтересовался Зубатов.
- Он не понимает роли революционной теории, отвергает всякую политическую борьбу и считает, что рабочие должны бороться за экономические права, а все остальные теории, в том числе и марксизм, - это опасная фантазия, сбивающая с толку рабочего человека. Переубедить его мы не сумели, хотя очень старались, видя его опасность для революционной пропаганды в том, что на заводе у него было немало последователей. Однажды двоих из них он привёл в кружок. С ними у нас произошла форменная баталия.
- Удалось их переубедить? - спросил Зубатов небрежно, хотя был весь внимание - речь шла о том, что тогда его как раз очень интересовало: он только начинал создавать свои полицейские объединения рабочих с программой легальной экономической борьбы.
- О нет, куда там, - отрывисто вздохнула Лисакова.
Сделав сбоку на листе протокола допроса запись: "Установить и разработать Грибанова и его друзей", Зубатов поздравил Лисакову с наступлением Нового года и объявил ей, что она свободна и может уехать домой.
А сам ещё долго сидел за столом, просматривал дела и размышлял о том, как лучше уберечь от марксистов легальные рабочие объединения. Может, поэтому он будет потом не раз говаривать, что идея этих объединений родилась вместе с двадцатым веком.
К началу века Россия пришла в состоянии быстро развивавшегося экономического кризиса, который прежде всего отозвался на промышленности. Повсеместно фабриканты и заводчики закрывали малоприбыльные предприятия, в стране стремительно росла безработица. На действующих предприятиях хозяева перекладывали всю тяжесть своих убытков на плечи рабочих, произвольно увеличивали продолжительность рабочего дня, снижали расцепки, осуществляли грабительскую систему штрафов, рассчитывали за самую малую провинность, и никакой управы на них не было.
Неудачно для России начавшаяся русско-японская война ещё больше обострила внутреннее положение в стране и вызвала резкое усиление антимонархических настроений. На малейшую попытку протеста власти отвечали террором.
Большевики бесстрашно и терпеливо разъясняли рабочим, что никто не избавит их от ненавистного гнёта, что освободиться от него они смогут только собственными силами. Повсеместно возникали рабочие стачки, забастовки, и в 1905 году в стране бастовало уже почти три миллиона рабочих. Разразилась первая в истории России революция…
Но Зубатов не мог до конца понять всю сложность обстановки и был убеждён, что делает всё во спасение монархии. Лучшие государственные умы, такие, как председатель Комитета министров Витте, ощущали надвигавшуюся грозу и искали защиты от неё. "Мы не должны, - писал Витте в 1904 году, - пренебрегать никакими возможностями потушить занимающийся пожар". Так что неудивительно, что и он окажется покровителем зубатовщины, а позже и гапоновщины.
В то время Зубатову довелось допрашивать одного студента из Петербурга, который тайно приехал в Москву, чтобы вести революционную агитацию среди солдат Московского гарнизона. Это было нечто новое и очень опасное - революционеры подбирались к армии, главному оплоту династии. Поэтому Зубатов решил провести допрос сам.
Студент был взят ещё на вокзале с полным карманом листовок. Был он совсем мальчишка, но, по признанию самого Зубатова, труднее допроса у него не было. То, что этот молодой нахал не отвечал на самые важные вопросы, - ладно. Но он смеялся. Смеялся - и всё! Зубатов сделал ему резкое замечание. Студент сказал:
- Вы пытаетесь нарастающую бурю революции остановить растопыренной ладонью, а это же, право, смешно. Даже если вы переловите всех нас, революция всё равно грядёт.
- Сама собой не грядёт, - начал Зубатов.
- Именно сама собой! - весело воскликнул студент. - И вообще, нельзя рассуждать о революции, будучи политически неграмотным. Почитайте Маркса - и вы поймёте, что я прав: революция грядёт! Она победит неизбежно, и её совершим не мы, её глашатаи, а рабочий класс, который вы в тёмном своём заблуждении считаете необразованным быдлом.
После допроса Зубатов распорядился принести ему Маркса и принялся читать. Об этом он сам расскажет будущему жандармскому генералу Спиридовичу, а тот напишет в своих воспоминаниях, опубликованных в Германии, куда он эмигрирует во время Октябрьской революции:
"Это была моя предпоследняя встреча с Зубатовым. Проездом с юга в Петербург я оказался в Москве и нанёс ему краткий визит. Он был полон энергии и своей извечной самоуверенности. С шутками и прибаутками он рассказал мне о самом трудном в его практике допросе студента, который обвинил его в том, что он не знает Маркса. И как после этого он затребовал принести ему Маркса, целый день его читал и чуть не стал марксистом. И громко при этом смеялся. А я думал о том, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Увы, марксистом он не стал, и это подтвердил трагический конец его служебной карьеры".
Конец Зубатова и зубатовщины ещё впереди, но тогда он ещё был начальником московской охранки. Более того, за успехи в борьбе с революционной крамолой его вскоре перевели в Петербург, начальником особого отдела департамента полиции, и как раз там возле него появился Гапон, в котором он увидел продолжателя своей идеи "умиротворения" рабочих.
Начиная провокацию против рабочего движения, Зубатов в 1902 году в записке министру внутренних дел Плеве писал: "Идей социал-демократов половина рабочих вообще понять не может в силу своей крестьянской неразвитости. В это время мы предлагаем им не связанный с опасностью попасть под удар полиции легальный путь к улучшению их экономического положения". И дальше в подтверждение своей мысли приводил пример успешного урегулирования конфликта на подмосковном Люберецком заводе. (Помните учительницу Лисакову, которую допрашивал Зубатов?) Именно там, в Люберцах, и был создан один из первых зубатовских легальных кружков рабочих…
Вот и Гапон спустя три года в письме столичному градоначальнику Фулону будет заверять его, что всякие социал-демократические элементы он близко не подпустит к "своим рабочим объединениям и это сделают сами рабочие, которые целиком приняли предложенный мною на основе братской взаимопомощи легальный путь улучшить своё положение".
Да, ни Зубатов, ни тем более Гапон не понимали грозной взрывоопасности обстановки в государстве и не могли трезво оценить свои возможности, но были убеждены, что самой историей, а то и всевышним они призваны стать провозвестниками благоденствующей державной России. Именно тогда в полицейских кругах стала крылатой фраза Зубатова: "Мы набьём тюрьмы эсдеками, и пусть они там устраивают свою революцию". А газета "Московский листок" под портретом Гапона печатала такую цитату из его выступления перед рабочими: "Я поведу вас в будущую Россию божьей благодати". Тем не менее то, что делали Зубатов и Гапон, в какой-то мере тормозило развитие революционного движения, иначе не было бы необходимости заниматься этими персонами, их деятельностью и судьбой.
Как только возникла зубатовщина, против неё развернула непримиримую борьбу революционная социал-демократия. В. И. Ленин писал: "Мы обязаны неуклонно разоблачать всякое участие Зубатовых… жандармов и попов в этом течении и разъяснять рабочим истинные намерения этих участников". И дальше было известное ленинское предсказание, что "в конце концов легализация рабочего движения принесёт пользу именно нам, а отнюдь не Зубатовым". Проследить исполнение ленинского пророчества - одна из задач этой книги…
Стачки и забастовки не прекращались по всей стране, в том числе на предприятиях Москвы и Петербурга.
Для руководства революционным движением рабочих, создания искровских организаций и борьбы с зубатовщиной находящийся в эмиграции Ленин посылает в Россию самых опытных работников партии. В Москву был направлен Николай Эрнестович Бауман, которому пришлось приложить немало усилий, чтобы вместе с московскими социал-демократами обнажить перед рабочими истинное назначение зубатовщины. Искровцы внимательно следили за деятельностью зубатовских организаций, использовали любую возможность вырвать рабочих из рук полиции. Они старались проникать на зубатовские собрания, лекции, беседы, хоть это и было очень рискованно, сближались с обманутыми рабочими, исподволь переубеждая их. В прокламациях Московского комитета РСДРП, на страницах "Искры" разоблачались руководители зубатовских обществ - платные агенты охранки.
Бауман позднее вспоминал: "Я наблюдал, я следил буквально с замиранием сердца, как падала, разрушалась, уничтожалась зубатовщина, срывалась эта мерзкая липкая паутина после каждого полученного на московских фабриках и заводах номера "Искры"".
Только в первые месяцы 1902 года МК издал шесть прокламаций против зубатовцев. Когда же Зубатов перенёс деятельность своих обществ в Петербург, "Искра" сразу забила тревогу, опубликовала статью Ленина "Московские зубатовцы в Петербурге". В январе - феврале 1903 года Петербургский комитет выпустил четыре антизубатовские прокламации.
Второй съезд партии рекомендовал всем российским социал-демократам и впредь "продолжать неустанную борьбу против зубатовщины во всех её видах, разоблачать перед рабочими своекорыстный и предательский характер тактики зубатовских демагогов и призывать рабочих к объединению в одном классовом движении борьбы за политическое и экономическое освобождение пролетариата".
И эта напряжённая работа партии принесла свои плоды. Рабочий люд отвернулся от Гапона, не верил его посулам. Зубатовщина терпела крах… "Случилось то, - писал Ленин, - на что давно уже указывали социал-демократы, говорившие зубатовцам, что революционный инстинкт рабочего класса и дух его солидарности возьмёт верх над всякими мелкими полицейскими уловками".
Один из особо доверенных сотрудников Зубатова, капитан Синицын, находясь в послереволюционной эмиграции во Франции, опубликовал воспоминания в милюковских "Последних новостях". "Под разрушительным напором революции, - писал он, - зубатовская идея мирного альянса пролетариев и фабрикантов под эгидой полиции умирала на глазах, и этого уже не могли остановить даже такие зубатовские удачи, как организация массового шествия московских рабочих с венками к памятнику Александра Второго, про которое даже в нашей среде родилась частушка:
"Венки несли мастеровые, их в зад толкали городовые…" И хотя царь за это шествие осыпал Зубатова высочайшими милостями, вплоть до перевода его в Петербург, это только немного отсрочило окончательную катастрофу Зубатова и его рождественской сказки. В этом смысле последней его надеждой стал поп Гапон. И раз уже вспомнилась мне эта отвратительная фигура, скажу о ней несколько слов. Мы, работники охранного отделения, не терпели его дружно, хотя он был у нас своим человеком. Лично я считал и считаю его провокатором рабочих беспорядков в Питере, и в частности знаменитой забастовки на Путиловском заводе, где вся красная каша и заварилась…
А Зубатов верил в Гапона вплоть до дней собственной катастрофы".
Катастрофу Зубатова, о которой пишет Синицын, вызвали события, происшедшие в Одессе, Минске, Харькове и других городах, где вспыхнули всеобщие рабочие забастовки. В Одессе, куда Зубатов послал своих особо доверенных людей, чтобы провести умиротворительную работу, разразилась мощная забастовка, буквально парализовавшая город и порт. В печать проникли сообщения о том, что подстрекателями её были люди охранки совместно с социал-демократами. На улицах Одессы пролилась кровь. Царь был в ярости и потребовал у министра внутренних дел строжайшего расследования событий на юге. Стала известна его фраза, что Зубатов "обманул себя и всех нас". Дни служебной карьеры полковника были сочтены.
В общем, зубатовщина сработала против него самого, как это и предсказывал Ленин…
Но пока катастрофа с ним ещё не произошла, Зубатов продолжал поддерживать Гапона.
Как же всё-таки этот священник полтавской кладбищенской церкви сумел добраться до таких высот?
Есть его книжечка "История моей жизни". Впервые она была издана в конце 1905 года в Англии. Бежав после 9 января за границу, Гапон написал эти записки там с помощью корреспондента английского журнала "Стренд мэгэзин". Сделано это было так быстро, что появление книжки сразу навело на подозрения, что она написана не им самим. Удивление вызвало и другое - подзаголовком книжки Гапон поставил: "Очерк рабочего движения в России в 1900-х годах".
Когда самый близкий ему в то время, бежавший вместе с ним из России эсер П. Рутенберг спросил, как он мог сделать такой подзаголовок, ничего о том движении не зная, Гапон сказал:
- Этого потребовали в Лондоне, они говорили, что иначе книга не выйдет, так как в Европе сейчас большой интерес к России, а не к моей личной судьбе.
Рутенберг спросил:
- Но то, что ты написал, хоть похоже на правду?
Гапон рассмеялся:
- Абсолютной правды ни в каких книжках не бывает, но зачем мне было, к примеру, врать про своё детство?
Посмотрим, что же он поведал тогда о своём детстве.
"Отец и мать мои, - писал он, - были простые крестьяне из села Беляки Полтавской губернии… Всё своё образование отец мой получил от пономаря, познания которого были весьма ограниченны, но это не мешало отцу моему иметь массу сведений обо всём, что касалось крестьянской жизни… Тридцать пять лет подряд его выбирали волостным писарем… Место это доходное, но отец мой никогда не брал взяток ни деньгами, ни натурой и, окончив службу, оказался беднее, чем был раньше… Что касается моей матери, то ей я обязан больше всего моими религиозными взглядами".
Итак, в детстве бедность. Но тот же его друг Рутенберг, тоже, между прочим, родившийся на Полтавщине, свидетельствует, что родители Гапона были людьми зажиточными, в деньгах сыну не отказывали и, даже когда уже в Петербурге он жил вполне прилично, присылали ему денежные переводы…
Ну ладно, а что же ещё было у него там, в детстве?
Истово верующая мать, что называется, со своим молоком передала ему религиозность. С малых лет для него высшей истиной было, что "всё от бога и без бога ни до порога". На службах в сельской церквушке он впадал в экстаз, проливал слёзы, упав на колени и неистово крестясь. Но увы, там же, в деревенском его детстве, начались и сомнения. В начальной сельской школе закон божий преподавал местный священник, которого до этого он привык видеть в золотом одеянии и в облаке ладана. А в школу священник частенько приходил "под мухой" и заплетающимся языком пересказывал святые книги, да так пересказывал, словно специально хотел свести на нет их святость и бросить в детские души семена неверия. Гапон стал читать эти книги сам и сам открывал в них бога и веру в него. На уроках он задавал священнику каверзные вопросы, и тот часто не мог ответить. А затем Гапон сам отвечал на свои вопросы, излагая то, что вычитал в книгах, и как бы давая уроки учителю. В результате тот стал бояться Гапона и способом защиты от него избрал безудержное восхваление его познаний в вероучении. И это Гапону нравилось. Тем не менее уже тогда у него возникла дерзкая мысль, что если уж он станет священнослужителем, то будет не таким, как учитель закона божьего. Тогда же он сделал очень важный для себя вывод, что священник - это обыкновенный служащий в церковной епархии и всё дело в том, как этой службой воспользоваться…
Больше года я работал в архивах, ворошил уже истлевшие бумаги, которые имели бы хоть какое-нибудь отношение к Гапону, я был убеждён в том, что о таких скверных людях писать надо только документально, не поддаваясь соблазну свободного обращения с материалами о них, ибо тогда объективная правда пропадает.
Я радовался каждому документу, в котором о Гапоне было что-то положительное. Вот, например, вырезка из газеты "Биржевые ведомости" за август 1906 года. Подпись под заметкой: "И. Стеблов, юрист".
"Итак, - пишет он, - уже точно известно, что Георгий Гапон убит, убит зверски и по самосуду… В 1904 году он обращался ко мне за консультацией, интересовался, за что его могут привлечь к ответственности, если его деятельность не носит противоправительственного характера? Разве могут его наказывать за какую-то случайно обронённую фразу? Я сказал ему, что если этой фразой будет "Долой самодержавие!" - его упекут в тюрьму за призыв к восстанию против существующей монархической власти. На это он сказал, что социал-демократы без конца произносят эту фразу и ходят на свободе.
- Вы ошибаетесь, - сказал я ему, - очень многие социал-демократы за этот призыв томятся в тюрьмах, а иные идут на эшафот. Он ответил: "Но я свободно говорю со своими рабочими, и мне легко оговориться". На это я посоветовал ему не оговариваться. "Легко советовать, - засмеялся он, - а встаньте один на один с тысячью рабочих, доведённых своей жизнью до отчаяния. Но я проповедник мирного исхода, и это все могут видеть, иначе охранка уже давно схватила бы меня, а она меня поддерживает". Я попросил его уточнить, в чём выражается эта поддержка, но он на мой вопрос не ответил, непонятно посмеялся и вдруг раздражённо спросил: "А зачем вам это знать?"… Он произвёл на меня впечатление человека наивного и в отношении своей деятельности находящегося в розовой эйфории. Боюсь, что он ушёл из жизни, так и не поняв ни самого себя, ни того, за что его казнят. В этом смысле я считаю его трагической жертвой времени и обстоятельств, разобраться в которых он не мог. Но это совсем не означает, что я пытаюсь снять с него вину за кровопролитие 9 января…"
Эту газетную вырезку я положил в своё досье "Гапон" и всё время о ней помнил. Вы это заметите.
Перечитал я о Гапоне, наверное, почти всё, что было написано после 9 января 1905 года и после его смерти в 1906 году. Писали о нём самые разные люди, знавшие его на разных этапах его жизни и деятельности. Учившийся вместе с ним в духовной академии священник Владиславский охарактеризовал его так: "Типичный своей ограниченностью сельский священник, но обладавший уменьем использовать всё и всех, кто мог ему помочь сделать карьеру".
Есть и такая характеристика, принадлежащая гласному петербургской Думы Аничкову: "Истинный вождь людской массы, мистически ею владевший". Или вот: "Ловкий демагог, сумевший веру людей во Христа сделать верой в себя". Или такая краткая характеристика: "Заурядный поп с непомерной амбицией пророка Отечества".
Ну буквально ни единого доброго слова о нём мне долго не попадалось…
Уже после 9 января в департамент полиции министерства внутренних дел поступил не то донос, не то какая-то странная характеристика, подписанная священником Тихоном Вишневецким (по-видимому, тем самым, который преподавал Гапону закон божий?). И вот что мы в ней читаем: