Изданная в 1822 г., эта идиллия имелась в библиотеке Михайловского (Лобанова, 25) и была в момент написания "Граф Нулина", что называется, "под рукой". Возможно, именно оттуда "Петрополь" и перекочевал в текст поэмы. Вообще же Петрополем именовался Санкт-Петербург только в поэтической речи и только в двух случаях. Первый – когда речи хотели придать особенно торжественный оттенок. Так, Г.Р. Державин использовал название Петрополь в оде "На отсутствие Ее Императорского Величества в Белорусские губернии во время открытия наместничества в сей столице": "Из Петрополя сокрылась / Матерь от своих детей" (1780), еще в одной – "На присоединение без военных действий к Российской державе Таврических и Кавказских областей": "Златые Петрополя башни / Блистают как свещи… (1784), а также в стихах "На кончину Великой княгини Ольги Павловны":
"Вижу блаженну
Чистую душу
Всю из огня,
В свет облаченну!
В райскую кущу
Идет дитя;
Зрит на Россию,
Зрит на Петрополь,
Зрит на родных". (1795)
Точно так же В.А. Жуковский в своем знаменитом на всю Россию произведении "Певец во стане русских воинов", прославляющем героев войны 1812 года, поместил такие строки:
"Наш Витгенштеин, вождь-герой,
Петрополя спаситель
Хвала!.. Он щит страны родной,
Он хищных истребитель".
Второй: когда в стихах идет речь о литературе и литераторах и речь автора становится подчеркнуто (и даже излишне) поэтической. Тот же Державин, вообще предпочитавший именно эту форму поэтического обозначения северной столицы, в послании к Капнисту органично вводит Петрополь в ряд возвышенной архаизированной лексики:
"А мне Петрополь населять
Когда велит судьба с Миленой
И некую поэта тень -
Да правду возглашу святую:
Умей и ты презреть златую
Злословну, площадную чернь". (1796)
А.А. Бестужев-Марлинский начинал свое "подражание первой сатире Буало" (1819) строчкой: "Бегу от вас, бегу Петропольские стены". Склонный к патетике В.К. Кюхельбекер вопрошал в 1821 году в своем стихотворении "Массилия" безымянного "плавателя":
"Быть может, знаешь ты семью моих друзей:
О! Как прядется нить их драгоценных дней
В стенах Петрополя родимых и священных?"
И даже К.Ф. Рылеев, предпочитавший чисто русскую конструкцию – Петроград – не устоял и в стихотворении "Пустыня", вспоминая о "приятелях-певцах", вздохнул:
"Они все в Петрополе;
В моей счастливой доле
Лишь их недостает!" (1821)
А практически в то же самое время, когда писался "Граф Нулин" (или неделей-другой позже), Д.В. Веневитинов заканчивал послание "К друзьям на Новый год" такими строками:
"Но средь Петропольских затей
Не забывайте звуков лирных,
Занятий сладостных и мирных,
И старых искренних друзей".
Но в нашем случае архаико-патетичный Петрополь должен был вызывать иронию подготовленного читателя, поскольку у него неизбежно возникала ассоциация со знаменитыми стихами Д.И. Фонвизина "Послание к слугам моим – Шумилову, Ваньке и Петрушке", впервые опубликованными еще в 1769 г. Там, в частности, обращаясь к ливрейному лакею Ваньке (в чьи обязанности входило сопровождать барина, стоя на запятках кареты), автор восклицает:
"На светску суету вседневно ты взираешь
И, стоя позади, Петрополь обтекаешь;
Готовься на премудрый дать ответ,
Вещай, великий муж, на что сей создан свет?"
Нулин – воплощение "светской суеты" – направляется именно туда, где найдется лучшее применение его талантам. Именно такое ироничное отношение к возвышенно поэтическому "Петрополю" демонстрировал Пушкин и ранее, в послании 1815 г. "К Галичу":
"Пуская угрюмый рифмотвор,
Повитый маком и крапивой,
Холодных од творец ретивый,
На скучный лад сплетая вздор,
Зовет обедать генерала, -
О Галич, верный друг бокала
И жирных утренних пиров,
Тебя зову, мудрец ленивый
В приют поэзии счастливый,
Под отдаленный неги кров.
(…)
Садись на тройку злых коней,
Оставь Петрополь и заботы"… (I – 128)
Еще раз появляется Петрополь в язвительном контексте стихотворения "Тень Фонвизина" ("Вралих Петрополя богиня, / Пред ним со страха пала ниц"), напрямую отсылающего читателя к шуточному посланию Дениса Ивановича.
С запасом фраков и жилетов, Et cetera, et cetera. – Этот отрывок – скрытая отсылка к стихам И.И. Дмитриева "Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия" (Гроссман1958, 275). Под N. N. скрывался Василий Львович Пушкин – дядя Александра Сергеевича, сам поэт и предмет постоянных шуток и розыгрышей в литературных кругах. В 1803 году Василий Львович побывал в Париже и Лондоне и опубликовал в "Вестнике Европы" пространное письмо с описанием своего путешествия, после чего и появилась на свет литературная шутка Дмитриева. Стихи Дмитриева построены на постоянном перечислении событий и лиц, встречаемых N. N. в путешествии, а также вещей, им приобретаемых. Есть там и строки, невольно приходившие в голову при знакомстве с багажом графа Нулина:
"Сегодня на корабль отдам
Все, все мои приобретенья
В двух знаменитейших странах!
Я вне себя от восхищенья!
В каких явлюсь я сапогах!
Какие фраки! панталоны!
Всему новейшие фасоны!
Какой прекрасный выбор книг!
Считайте – я скажу вам вмиг:
Бюффон, Руссо, Мабли, Корнилий,
Гомер, Плутарх, Тацит, Вергилий,
Весь Шакеспер, весь Поп и Гюм;
Журналы Аддисона, Стиля…
И всё Дидота, Баскервиля!
Европы целой собрал ум!"
Стихи эти, по признанию самого Дмитриева, были напечатаны "с согласия автора, и только для круга коротких наших знакомцев" ( ДмитриевИ, 45), то есть представляли собой элемент литературной игры, принятой в карамзинском кругу. Соответственно и строки "Графа Нулина", перекликающиеся с вышеприведенным отрывком, продолжают литературную игру и служат намеком "для посвященных". Характерно, что в стихах А.С. Пушкина из письма к дяде Василию Львовичу от апреля 1816 г. содержится тот же оборот: "et caetera", венчающий описание графского багажа.
С запасом фраков и жилетов , – здесь и далее перечисляются детали светского костюма, то есть одежды для театра, приема, бала, прогулки. Самым модным в 1825 году был фрак с бархатным воротником. Черный цвет еще не стал обязательным, и на прогулку надевали фрак синий или зеленый, с металлическими пуговицами, а для визитов – фиолетовый. Длина фалд и форма фрака постоянно варьировались. В описываемое время в моде был достаточно высокий, "стоячий" воротник. Пуговицы доходили до самого воротника, и, выходя на прогулку, можно было застегнуть фрак "наглухо". По моде 1825 года молодой человек надевал сразу три жилета. Первым – черный бархатный, на него – жилет красного цвета, а сверху еще один черный жилет, но на этот раз суконный или "казимировый". Красный с черным были самым модным сочетанием цветов сезона "лето-осень 1825". В том случае, если модник хотел выглядеть более традиционно (и менее вызывающе), он надевал только два жилета: бархатный черный и сверху белый "пике". Возможен был и вариант двух бархатных жилетов разного цвета.
Шляп… – самым распространенным типом мужского головного убора светского человека был цилиндр. Цилиндры – "шляпы" – графа скорее всего были заказаны по последней парижской моде – с небольшими и чуть загнутыми полями, невысокой и немного сужающейся кверху тульей. Цвета – в тон фраку и, конечно, черный.
…вееров… – эта деталь костюма указывает на увлечение графа театром. Духота в театрах того времени нередко приводила к обморокам в зрительном зале, поэтому веер в театр брали не только дамы, но и кавалеры. В разговоре с Натальей Павловной граф стремился предстать знатоком парижских театров. Естественно, он не мог обойтись без набора вееров.
…плащей… – щеголь того времени должен был иметь минимум три плаща. Один – теплый, темного цвета с меховым воротником. Второй – остро модный в сезоне 1825 г. "шотландский" клетчатый, желательно черно-красный. И третий, особый, для прогулок в экипаже. Этот плащ "должен быть так обширен, чтобы он занял весь экипаж и воротник его висел назади. Такие плащи подбивают бархатом синим, цвета Элодии" ( МТ1825 , VI, 103).
…корсетов . – мужчины в то время носили корсеты с двойной целью: придать стройность фигуре (что особенно важно было для военных) и создать иллюзию тонкой талии. Корсет надевался на тонкую рубашку, под жилет. Позже, в конце 1820-х годов, тугие, стягивающие фигуру жилеты полностью вытеснят корсеты из мужской моды ( Кирсанова , 138).
Булавок… – ими закалывали "галстухи" (они же – шейные платки) или скрепляли воротник рубашки. В моде были булавки с брильянтами, а также золотые – в виде кисти винограда с двумя эмалевыми лепестками. Летом 1825 года в Париже некоторое время модники носили булавки с головой обезьянки – в честь одного из актеров бульварных театров, прозванного "обезьяной".
…запонок… – "Рукава сюртука или фрака должны быть такой длины, чтобы видны были немного рукава рубашки, застегнутые запонками с брильянтами" – писал один из модных обозревателей в 1825 году ( МТ1825 , ХХ, 408).
…лорнетов… – лорнет был одним из атрибутов не просто модного, а вызывающе модного поведения. Поднесенный к глазам лорнет воспринимался как демонстративный жест, преследующий цели:
– подчеркнуть преувеличенное внимание к чему– или кому-то;
– привлечь к какому-либо событию или человеку внимание всего общества;
– смутить этим вниманием кого-то из гостей (чаще – даму).
В рассказе "Первый выход на бал", опубликованном в "Московском телеграфе" в 1825 году, дальний родственник девушки, впервые отправлявшейся в свет, заметив недостатки в ее туалете, выражался так: "Помилуйте! возможно ли, не стыдно ли так являться на бал, в круг бонтона: она будет предметом язвительных лорнетов – бедненькая! ее осмеют…" ( МТ1825 , II, 95). И давайте вспомним, что у Евгения Онегина, в его бытность в Петербурге, был двойной лорнет.
Цветных платков… – шейный платок (галстук) – обязательный элемент мужского костюма и одновременно одна из главнейших деталей туалета модника. Если плащей можно было иметь три, фраков – пять-шесть, то с платками дело обстояло совсем иначе. "Сколько должно иметь галстухов?" Таким вопросом задавался "Московский телеграф". И сам же давал ответ: "У одного щеголя насчитали только цветных 72, у другого цветных – 154!" ( МТ1825 , VI, 103). Мода на шейные платки менялась очень быстро. В начале 1825 года "Дамский журнал" сообщал, что "щеголи, по утрам, повязывают шею кисейною косынкою, голубою, цвета желтой серы и лиловою, с крапинками голубыми и зелеными" ( ДЖ1825 , I, 40). Летом того же года в моде был цвет "фрейшиц" – красный с черными полосками, получивший название по персонажу оперы Вебера "Вольный стрелок" (нем. – freischutz), чрезвычайно популярной в Париже. А уже в начале 1826 года в моду вошли шейные платки "Тальма" (черный, "трагический") и "Вальтер Скотт" (клетчатый) ( Кирсанова , 75).
…чулков a jour – фр. "пропускающими свет", то есть со сквозным орнаментом. С конца XVIII века модными считались чулки "со стрелками" – то есть с узором по бокам. Цвет чулков и характер рисунка постоянно варьировались, но традиционно считалось, что белые чулки нужно носить с парадным костюмом, а цветные – с повседневным. При этом чулки с вышитым рисунком считались простыми и были сравнительно дешевы, а самыми дорогими были чулки с прозрачным, ажурным узором. Считается, что такие чулки в моду ввела маркиза де Помпадур (Кирсанова, 13 и 321). В 1825 году такие чулки назывались еще "парижскими чулками" и считались "чрезвычайно редкими" ( ДЖ1825 , VIII, 54).
С ужасной книжкою Гизота , – В начале 1825 года А. С. Пушкин писал брату Льву: "Наполеон поглупел – во-первых, лжет как ребенок,
2) судит о таком-то не как Наполеон, а как парижский памфлетер, какой-нибудь Прадт или Гизо" (Х – 123–124).
Франсуа-Пьер Гильом Гизо (1787–1874) – французский историк, публицист и политический деятель. Он считается одним из основателей политической теории "среднего класса". Современное государство, по мнению Гизо, всем обязано классу собственников и должно опираться на два главных принципа: "представительское правление" и "общественное мнение". Для А. С. Пушкина, которому в июне 1825 года К.Ф. Рылеев писал: "Ты сделался аристократом; это меня рассмешило. Тебе ли чваниться пятисотлетним дворянством?" ( Рылеев , 305) – вполне естественно было называть откровенно буржуазные взгляды Гизо "ужасными". Какая конкретно книга имелась в виду, сказать трудно, но она должна быть сравнительно новой, иначе Нулин бы ее не взял с собой. Это могла быть "Смертная казнь как предмет политики" (1822), или "Этюды по истории Франции" (1823). Впрочем, М.Н. Виролайнен, предположила, что этой книгой мог быть первый том французского издания В. Шекспира, открывающийся статьей Гизо "Жизнь Шекспира" и содержащий поэму "Лукреция". "Таким образом, – пишет М.Н. Виролайнен, – издание, и особенно том с "Лукрецией", было для Пушкина "гизотовским" Шекспиром. В контексте пародирующего "Лукрецию" "Графа Нулина" этот том невольно ассоциируется с "книжкою Гизота", и невозможно представить себе, чтобы Пушкин не отдавал себе отчета в такой ассоциации" ( Виролайнен , 84)
С романом новым Вальтер-Скота, – верный принципу собирать все самое новое, граф Нулин везет с собой роман одного из безусловных лидеров романтического направления в литературе, о котором главный идеолог нового стиля Шарль Нодье писал: "…великие мастера слова и Байрон, и Вальтер Скотт, и Ламартин, и Гюго устремились на поиски воображаемого мира, словно особый пророческий дар, полученный поэтом от природы, заставил их предугадать, что в одряхлевшем обществе влияние реальной жизни было близко к исчезновению" ( Манифесты , 410). Мощная волна романтизма вышла далеко за пределы литературного мира. Пушкинский герой, безотчетно следуя моде на романтизм, попадает в эмоциональную зависимость от героев Байрона и Вальтера Скотта. В отличие от Натальи Павловны, склонной к сентиментализму, он ориентируется на стандарты "воображаемой реальности". Эта разница в поведенческих стереотипах, сформированных литературой, в полной мере проявится в кульминационных для поэмы 18–19 главках. Что же до романов Вальтера Скотта, то в 1825 году вышли два: "Обрученные" и "Талисман".
С bons-mots парижского двора , – bon-mot (фр. – "меткое словцо") – изящная или язвительная острота. П.А. Вяземский, переводивший bon-mot как "забавное слово" или "острое слово", так определял разницу между французской и русской шуткой: "Французская острота шутит словом и блещет удачным подбором слов, – русская – удачным приведением противуречащих положений" ( Вяземский1963 , 80 и 33).
Главным поставщиком светских острот традиционно считался парижский свет. Элегантные, отточенные экспромты становились особым видом придворного искусства и передавались потом из уст в уста, приобретая форму коротких рассказов – анекдотов. Один анекдот с bon-mot помещен в "Московском телеграфе" за 1825 г.: некий граф, будучи старейшим из гостей на свадьбе и следуя древнему обычаю, разрезал на полоски подвязку (ленту, которой подвязывали чулок) невесты, раздал гостям, а одну из полосок вдел себе в петлицу, как это делалось с орденскими лентами. Наутро, забыв об этом, он пришел на аудиенцию к королю. Король и наследник спросили его "о новом украшении". Смущенный граф оправдывался словами: "Позор тому, кто об этом плохо подумает" (девиз ордена Подвязки – самого престижного ордена в Европе) ( МТ1825 , XIV, 367–368).
Еще один bon-mot того времени, уже с политическим оттенком, привел Е.В. Тарле. В разговоре с Талейраном Карл Х, последний король из династии Бурбонов, заявил: "Тот король, которому угрожают, имеет лишь два выбора: трон или эшафот". "Вы забываете, государь, третий выход, – ответил Талейран, намекая на изгнание, – почтовую карету" ( Тарле , 667–668).
Случайно или нет, но и здесь приходится вспоминать В.Л. Пушкина и его стихотворение "К камину" (1793), в котором были такие строки: "Мне нужды нет, что я на балах не бываю / И говорить бон-мо на счет других не знаю…".
С последней песней Беранжера , – Пьер Жан Беранже (1780–1857) – один из самых едких поэтов той эпохи, поставщик сенсаций совсем иного рода, чем представленные выше bons-mots. Его песни регулярно запрещались правительством и были постоянно "на слуху". В 1825 году как раз разразился очередной цензурный скандал. Издатель, выпуская в свет третий сборник песен Беранже, по требованию полиции, но без согласия автора, изъял из песни "Галльские рабы" последний куплет ("посылку"):
"Друг Манюэль, в другое время
Я б не воспел тех мрачных дней,
Но галлов нынешнее племя
Не ценит доблести твоей;
А ты, опасность презирая,
Стремясь отважно родине служить,
Жалеешь тех, кто гибнет, повторяя:
"Давайте пить, Давайте пить!""
(Перевод И. Ф. Тхоржевского)
Беранже подал на издателя в суд, что давало много поводов для толков в "свете". Bon-mot самого Беранже, сказанное одному из политиков примерно в то время, звучало так: "Не благодарите меня за песни, которые я сложил против ваших противников, а благодарите за те, которые я не сложил против вас" ( Беранже , 460). Б. М. Гаспаров считает, что песней, которую вез граф Нулин из Парижа, была "Le bon Dieu" ("Добрый бог") ( Гаспаров1999 , 262). С этим трудно согласиться, поскольку эта песня была написана в 1820 г. и последней в 1825 г. быть никак не могла. Нулина же, судя по предыдущим строкам, интересовали лишь остро модные вещи, знанием и обладанием которых можно было блеснуть в гостиных. Соответственно песней Беранжера, которую он мог вести в Россию, должна быть та, которая была написана в промежуток между мартом и сентябрем 1825 г., поскольку в марте вышел в свет третий сборник песен, а в сентябре граф покинул Париж. В этот промежуток идеально укладывается другая песня Беранже: "Коронация Карла III Простоватого". Она была написана сразу после коронации последнего короля из династии Бурбонов Карла Х, состоявшейся 29 мая 1825 г., и была воспринята как чрезвычайно едкая сатира на двор и короля. Когда в декабре 1828 г. Беранже предстал перед судом, обвинитель в своей речи специально отметил, что в этой песне "…священная особа нашего монарха, торжественная церемония венчания его на царство превращены в насмешку в этой фантастической картине коронации, о которой молчит история" ( Данилин , 173).