Иное дело, что ни одна страна мира не довела бы до такой аварии – но и ни одна страна мира не справилась бы так стремительно с ликвидацией ее последствий. Типичный русский подвиг – сами себе соорудили непреодолимое препятствие – и героически преодолели. К осени соорудили саркофаг, хотя многие до сих пор полагают, что прежде следовало расчистить как следует четвертый энергоблок, с помощью роботов вынуть большую часть топлива; тогда торопились и решили топливо не вынимать, а замуровать. Спешка понятная – весь мир встал на дыбы и запаниковал. Ни стремительная и очень четкая эвакуация, ни героическое тушение пожара – ничто, боюсь, уже не было бы возможно в новой, нынешней России. Перед техногенными катастрофами она сегодня совершенно беспомощна. А о мародерстве и говорить не приходится – оно, боюсь, процвело бы пышно. Умру, а урву. Как раз сейчас,- бывают странные сближения,- ТНТ рекламирует "Рейнджера из атомной зоны": страшилок на чернобыльском материале снято достаточно. Отважный лесник-спецназовец сражается с мародерами, пальба, баба, хруст зубов.
Вот только не мародерство ли и это?
Самосел – местное словцо, так называют здесь людей, поселившихся на старых местах самовольно. В подавляющем большинстве своем (всего их 450 человек) это все бывшие чернобыльцы, из других мест сюда селиться не едут. Хотя, казалось бы,- приезжай да занимай любой пустой дом. То ли людей останавливает страх, то ли особый род целомудрия, то ли просто со старыми, полуразвалившимися домами возни не оберешься. Иван Моисеевич Титенок – владелец единственного ухоженного дома на всей длинной, заросшей чернобыльской улице. Он жил в городе до станции, будет жить и после. Уехал всего на полтора года, а в восемьдесят седьмом уже вернулся: не живется в Киеве, работы нет, земли нет… Пенсии не хватает. Он – знаменитый на весь город лодочный мастер, а кому в Киеве нужны его лодки? Их там и строить не из чего. Он перебрался в свой дом с женой (четверо детей остались в Киеве) и первым делом повесил на калитку таблицу: "В доме живет хозяин".
Сейчас он только что закончил новую лодку, будет рыбачить. Рыбы в Припяти много, все местное население ее охотно ест да похваливает. "Она у нас какая-то более крепкая, плотная,- остальная уже кажется вялой",- говорит Моисеевич. Очень может быть. У нас везде так – кто выжил после конца света, становится более крепкий и плотный. В русском желудке, говорят, и еж перепреет. В прошлом году похоронив жену (она умерла от диабета, последствий радиации вроде не ощущала), лодочник один ведет хозяйство, в доме у него чисто и опрятно, полкомнаты занято цветами. Он выращивает грецкие орехи, собирает и солит грибы (на киевских рынках вообще много чернобыльских домашних консервов: ничего, едят люди).
В Чернобыле устроиться на работу трудно, вакансий нет, так что старики живут в основном на пенсию да кормятся с огорода. Дегтяри – Иван Петрович и Екатерина Григорьевна – тоже попытались прижиться в Киеве, да не вышло. Они всю жизнь прожили у воды, в столетнем, но крепком еще доме на берегу Припяти. Работали на барже-рудовозе. Теперь в Чернобыле нет ни одного предприятия – закрыли и знаменитый местный чугунолитейный завод,- но можно рыбачить, да и земля родит. Первое время картошку и бураки еще проверяли на радиоактивность, специально приходили какие-то санитарные службы,- а потом сказали: ладно, ешьте, все в пределах нормы.
– А какая-нибудь двойная или тройная морковь не урождалась?
– Нет, мутантов нема…
Лесник Николай, в отличие от Дегтярей и Титенка,- типичный самосел, он вселился в пустую, брошенную избу и привел ее в порядок. Он киевский специалист, прибыл сюда наблюдать за теми самыми мутациями и изучать поведение леса в условиях убывающей, но все еще жесткой радиации. Через двадцать лет, уверен он, этот район превратится в грандиозный природный заповедник, вроде Беловежской пущи,- и так уже все газоны в Припяти изрыты кабанами. Полно волков, лосей, а о ежах, зайцах, белках и прочей мелочи и говорить не приходится. Браконьеры их, конечно, отстреливают, но и лесники не дремлют. В обязанности их входит также определение самых "грязных", зараженных участков почвы: их перекапывают, зарывая грязный дерн. Николай регулярно ловит бабочек и подробно изучает: мутаций – ноль. Двухголовых телят не отмечено.
Приехал он сюда одиноким, разведенным, женился уже здесь – на специалистке из Ленинграда, биологине. Любовь движет миром: специалистка оставила в Ленинграде родителей и мужа и с концами переехала в зону к своему леснику. О доме на канале Грибоедова не жалеет нисколько, хозяйничает в избе, воспитывает кошку, ныне беременную, и четырех собак, для которых Николай специально приколотил к дверям дополнительные нижние ручки – чтобы могли открывать зубами, самостоятельно.
– Алена, вы что, не можете отсюда уехать? Говорят, те, кто привык и приспособился к этому радиационному фону, не сможет жить уже нигде – опасно…
– Да ничего опасного, но боюсь, что жить еще где-то я действительно не смогу. Не захочу. Здесь ведь особенный мир, почти нет машин, шума, мало людей… Такой атмосферы сейчас и в самых глухих деревнях не осталось. Нет, мы бы не хотели, чтобы в зоне что-то построили, чтобы станцию возрождали… Конечно, ее можно было не отключать, все это чисто политический ход, чтобы угодить Европе. Но, может, это и к лучшему – Полесье будет целей, появится на Украине такой оазис безлюдья?
– Но скажите как биолог: природа здешняя сильно отличается от нормальной?
– Ничем она не отличается, только растет все очень буйно. Но не потому, что радиации нет, а потому, что человек не мешает.
Но одного мутанта мы все-таки нашли. Обнаружила его Старожицкая на кладбище зараженной техники: он торчал из песка, полузасыпанный, хохочущий, с огромными ушами и треугольными глазками. Это был значок с Чебурашкой, цена 30 коп. Я его поднял, проверил на гейгере (в пределах нормы) и вывез.
Этот огромный, тщательно охраняемый полигон – первое, что показывают в Чернобыле туристам. Он расположен в Рассохе и виден издали – над леском торчат какие-то вращающиеся лопасти, похожие на дальние мельницы. Это задние винты вертолетов, с которых сняли трансмиссию, и теперь они медленно вращаются под ветром.
Техника вся была в полной исправности, только сильно заражена – одна огромная загадочная машина универсального назначения ИМР (инженерная машина разряжения – понятия не имею, что это такое) до сих пор выдает рекордные цифры на счетчике, достаточно постоять около нее пять минут, чтобы потом весь день болела голова. Но на прочие машины – БТРы, вертолеты – можно залезать без всякого страха. Несмотря на охрану, их порядочно подрастащили, с некоторых сняли кресла, рядом валяются снятые двигатели – в них искали цветной металл. Но искать особо нечего, они почти сплошь из нержавейки.
Вертолет, когда видишь его вывороченные внутренности, представляется очень сложной машиной. Бесполезной и мертвой этой сложности невыносимо жалко, да что ж поделаешь. Все эти бесконечные (1368 единиц!) ряды советской боевой техники с глубоко ушедшими в сыпучий песок колесами и гусеницами, с ветром, поющим в лопастях, с выбитыми стеклами в вертолетных кабинах,- небывалый, ни на что не похожий памятник огромной мертвой стране. С этих вертолетов сбрасывали песок в горящий энергоблок.
Здесь жарко – место открытое, весна в этом году на Украине ранняя. Охранник задыхается и потеет, но упорно обходит ряды этих железных мастодонтов. Летают первые бабочки, в ближнем леске кое-где уже проступают облачка зеленого дыма – через неделю зазеленеет все.
1999 год
Дмитрий Быков
Дарья из Благодати
Деревня Благодать, что не скажу в каком районе Ярославской области (очень мне нужно провоцировать массовые паломничества в этот прекрасный дикий край!), получила свое название после удивительного инцидента: местный помещик Сосновцев держал огромную свору борзых. Однажды – году, поговаривают, в 1821 – эта свора вдруг как-то слегка взбесилась и перерезала всех крестьянских овец. Сосновцев, будучи крепостником либеральным и человеколюбивым, выдал каждому обезовеченному крестьянину по пяти рублей и рюмку водки – щедрость по тем временам фантастическая. Это так потрясло крепостных Сосновцева, что они дружно переименовали свою деревню в Благодать, а соседнюю – в Мир. Как они назывались прежде, никто и не упомнит. Так в стороне от проезжей дороги, в десяти километрах по проселку, появился остров абсолютной гармонии.
Сегодняшняя Благодать выглядит еще более благодатно, потому что людей в ней почти нет. Больше всего это похоже на утопию Салтыкова-Щедрина, родившегося неподалеку от этих мест: как известно, один помещик возжелал, чтобы в усадьбе у него воздух сделался чистый, как в Швейцарии, а мужицкого духу чтобы совсем не стало. И сбылось по слову его: взвились мужики в воздух, только просвистели над лугом посконные мужицкие портки,- и не стало овчинного духу во владениях помещика, а сам он без ухода одичал, оброс, опустился на четвереньки и вернулся в первобытное состояние.
Из Благодати, кажется, тоже всех унесло. Можно час тут торчать и наблюдать – и не увидеть живой души. Зимой местного жителя на улицу калачом не выманишь. А чего ему вылезать, в самом деле? Дрова загодя нарублены, телевизор есть, сельскохозяйственные работы исключаются. Изба завалена снегом по крышу и пыхтит из-под него дымком, как медведь из берлоги. А из иных труб и дыма нет – значит, тут не живут. В Благодати топится пять печек, живут десять человек – старики, старухи да плотник Коля. И деревень таких по России великое множество.
Но Благодать – место особенное; не только потому, что название больно хорошее, а и потому еще, что живет тут Дарья. Ее случайно обнаружил фотограф Бурлак, проезжая летом через эти места в сторону Рыбинского водохранилища. Бурлаку желательно было поймать сома. Сома он, разумеется, не поймал, но в деревню с удивительным названием заехал и нашел таинственную бабку. Полгода он меня к ней сманивал, но поскольку говорить он, как все фотографы, не мастер, то рассказать мог только самые общие вещи:
– Она предсказывает.
– Что предсказывает?
– Да все. Входишь ты к ней, а она уже говорит: что ты за человек, чего тут ищешь и что с тобой будет. Мне она сразу сказала: не поймаешь ты сома, сома на крючок очень трудно…
Всеми этими разговорами про российскую Вангу он меня, конечно, не соблазнил. Однако в январе мы случились наконец в Ярославле по другим делам, наняли после долгой торговли таксиста Федора с машиной и отправились в Благодать, которая выглядит местом совершенно заколдованным. В первое время машины еще попадаются, а дальше – ни одной. Ни туда, ни обратно. Ехать от Ярославля два часа с лишним, а по снегу и все три, и ни тебе трактора, ни даже подводы. В глубокой спячке Россия. А впрочем, была у меня теория, что впадать в зимнюю спрячку (как писал в изложении один мальчик) было бы для страны неплохо. И экономия прямая, и холода никакого, и спи себе, как муми-тролль, смотри веселые сны; а проснешься – и уже тебе апрель.
Само собой, с пустыми руками заявляться к пророчице было нельзя.
– Что она любит?- на всякий случай поинтересовался я у Бурлака.
– Сахар,- вспомнил фотограф.- Ну и водку, естественно…
Водки мы купили московской, черноголовской. Погода стояла волшебная – заснеженный еловый лес, как на календаре, мороз и солнце, день чудесный, градусов двадцать и глубокая небесная синь. Пророчица Дарья с утра топила баньку.
– Ой, как знала я, как знала,- заговорила она радостно.- И гостям радость.
Выглядела она очень странно. Маленький горб. Сама крошечная, метра полтора, с большими обвисшими щеками и маленьким прямым носом, беспрерывно шмыгающим. Ничего пророческого, пугающего или просто таинственного в Дарье не было – одно дружелюбие. Вообще все пророчицы – по алгоритму предсказывания – делятся на два типа. Первые, как Ванга, незаметно выпытывают у посетителя тайные подробности его жизни и потом хитро ими пользуются, да заодно еще и дают всякие обтекаемые предсказания типа: "Вижу у тебя за плечом женщину". Да у кого же из нас за плечом нет женщины? Вторые предсказывают общеизвестные вещи типа "Все будет хорошо" и умело льстят гостям, говоря что-нибудь вроде: "Ты много добра людям делал, спасиба не видал, и завистники тебе мешают". Кому не мешают завистники, кто считает людскую благодарность достаточной? Покажите мне такого человека, и я в ножки ему поклонюсь! Дарья не говорила ничего подобного.
Лет ей шестьдесят семь, всю жизнь прожила в этих местах, замужем не была ("А любовь у меня была, ох, была любовь! Городской. Каждое лето сюда приезжал. И ничего я тебе больше не расскажу. Катерина говорит: приворожила ты его, што ли? А я ни привораживать не могу, ничего не могу… Все врут люди").
– Но ты ж предсказываешь, баба Дарья?- с грубой простотой спросил фотограф.
– А бывает – и предсказываю!- не стала отпираться баба Дарья.- Я так делаю: после баньки сядешь вон тута, с котом, и кота чешешь. Кот Проша, в нем ума, как в собаке! И собаки такой нету, как мой Проша! Я с им сижу и его чешу, и от него мне в голову всякая мысль приходит. Я думаю даже, что в коте электричество, а пальцы же на концах чувствуют, когда электричество. И вот мне от него в голову подается. Это еще руки грубые у меня, а если бы городскими руками, то и больше можно почуять. Кот же все знает, они, говорят, и покойников видят. Вот он знает, а мне от него идет мысль, просто как в голову кто кладет. Так и надо говорить, не думать только. Когда сам думаешь, то нипочем правду не скажешь.
Пророческий дар открылся у бабы Дарьи в пятьдесят третьем году, осенью, когда она вдруг сказала, что Маленкова скоро снимут – больно колготной. Широко об этом распространяться она не стала, рассказала только отцу с матерью, а те на нее цыкнули: молчи, дура! Пророчество было сделано без всякого кота, в процессе засолки огурцов. Возможно, огурцы, обладающие особенной энергией (а овощи тут замечательные, все так и растет по причине благодатности местных почв), передали бабке Дарье информацию о скором крахе Маленкова, а может, он и вправду был настолько колготной, что догадаться о его снятии было несложно,- но когда его на будущий год сняли, отец с матерью так и сели.
– Слышь, Дарья,- сказал отец,- а Никиту когда сымут?
– Да годов через десять,- небрежно сказала Дарья, а через десять лет сняли Никиту. В момент этого предсказания она как раз резала сало, и вполне вероятно, что информационная энергия сала через пальцы дошла до ее ума. А дальше предсказания пошли чередой, потому что в России предсказывать очень просто. Все коты, огурцы и все сало нашей Родины говорят только о том, что скоро нас в очередной раз поимеют, и потому ошибалась Дарья редко.
Слухи о денежной реформе ходили давно, но на вопрос о конкретных ее сроках, заданный соседкой Катериной, Дарья в пятьдесят девятом году ответила беспечно: "Да годика два ишшо. Коммунизм будет, деньги все отымут, в трубу вылетим, до самого космоса долетим!" Все очень смеялись, в январе 1961 года случилась известная деноминация, обесценившая все в десять раз,- а три месяца спустя после этого массового вылета в трубу Россия прорвалась-таки в космос. Дарья давно думать забыла про это пророчество, а Катерина вспомнила. И слава благодатской Кассандры упрочилась за нею окончательно.
Политические прогнозы мало волновали односельчан Дарьи Замесовой. Их гораздо больше интересовало, найдется ли потерянный ключ и поступит ли сын в Ярославский пединститут. Процент попадания был у Дарьи весьма высок, денег за спрос она не брала, знахарством не промышляла, и был у нее пророческий талант чем-то вроде невинной слабости. Один пьет, другой предсказывает. Пить, впрочем, она тоже может, что ж не пить. Живет на пенсию, ей хватает, есть и свое хозяйство кое-какое,- огурцы, по крайней мере, солит по-прежнему. Иногда продает их на обочине дороги, но ездят мало, берут редко. "А мне и не надо, я так посижу, на машины хоть погляжу. И думаю: куда едут? Про одного думаю: этот доедет. А этот, думаю, нет, не доедет".
– Я когда смородинный лист собираю, на засол-то, то мечтаю, так мечтаю! Вот, думаю, открыли бы у нас нефть. Помещик-то местный искал, говорил, должна быть. И дома всем построят, и работа всем будет, и деньжищ-щи! А то, думаю, приедет француз, построит курорт.
– Почему француз?
– Ну, не француз, еще кто. У нас ведь ни один завод тут не коптит, был рядом в городе, масляный, и тот, считай, накрылся. Директора сняли, потом продали, потом еще кого-то выбрали – не работают теперь. Ни дыму, ни отходов, ничего. Таких же мест в мире больше нет, как у нас! И сделали бы курорт, и воду бы нашу пили, а рыбалка какая – это ж ты вон Максима спроси, какая рыбалка! Синец, как его повялишь,- это ж я не знаю! Вот погоди, снимут этого, жениха-то, и будет курорт.
– А жених – это кто?
– Да Касьянов, кто еще. Серьезный такой, все басом, глазищи – во, а дела-то не знает. У нас такой был, приезжал. Турист, с Костромы. На водохранилище ездил, в палатке жил. Я смотрю – а жена его зырк-зырк, ищет мужика, ищет… Сам представительный, а женщине с него что? Не волокет, нет, не волокет.
– И когда снимут?
– Да годик подержат еще, а там и будь здоров. Ты посмотри, как они пензию подняли. Так можно подымать? Издевательство одно, а не подъем. Тридцать рублей прибавил, ну что это? Подтереться это…
Инвалидность баба Дарья не стала в свое время оформлять, потому что больно колготно, да горб никогда и не мешал ей горбатиться в местном совхозе по полной программе. Не мешает и теперь копаться в собственном огороде. Опять же, Дарья имеет козу. Всех ее коз всегда зовут Вальками – начиная с первой, названной еще в честь Терешковой. Такая была умная коза, страсть, хоть в космос посылай.
– Баба Дарья, а война-то будет?
– Где?
– Да в Ираке.
– Это американцы, што ль?- Телевизор баба Дарья смотрит регулярно.- Нет, пошумят, да бросют.
– Почему? Вон они какие силы туда стянули!
– Да куда! Наш не дасть, нипочем не дасть. У их же химия. Они всю землю на сто лет вперед потравют. Если там начнется, везде полыхнет. Я в Бога не верю, а молюсь. Пусть, говорю, не будет войны, потому что если начнется, так и не кончится уж. Ты што, как с ними воевать? У них же глаза какие страшные, они все за Аллаха своего пойдут как я не знаю. Нет, не будет. Да и все не хотят, вон я видела – девки визжат по телевизору: не хотим, не хотим! И чучело его несут.
– Кого?
– Да президента этого. Молодой, а что придумал. Но это все так, галдеж один. Кишка у его тонкая, и не будет ничего.
– А у нас что будет?
– Ты про нас не думай, ты про себя думай. Врагиня у тебя есть, она тебе вредит. У вас любовь была, потом кончилася. Она, где может, тебе гадит, да и ты хорош.
– А что делать?