– После какого-то конкретного события? Или так вдруг в голову ударило?
– Вот и видно, что ты эзотерики не знаешь,- сказал Боря.- Тайная доктрина учит нас чему?
– Чему она насучит?
– Она нас учит, что информация накапливается, накапливается и переходит из количества в качество. И когда ты достаточно помудрел, тебя вдруг без всякого внешнего повода пробивает. Неважно, как это происходит. Я совершенно четко помню, как у меня было. Я вдруг понял, что тут – все. Понимаешь? Терпение у кого-то лопнуло там. И не у Путина, и не у силовиков каких-то, которых вообще, по-моему, нет,- а в тонких сферах. Ну как в тридцать седьмом. Они там делали, делали свои гадости, а потом начали сами себя истреблять. Потому что превысили меру. Ну и теперь так. У Чехова помнишь – звук лопнувшей струны? Это терпение лопнуло, и теперь вишневый сад будут рубить, и всех его глупых владельцев тоже. Я прямо как услышал – лопнуло. Еду из Коломны – я Лену туда отвозил. У меня тогда уже была Лена, с женой как-то все… враскосяк пошло. Студентка из академии управления, семнадцать лет разницы, очень хорошая… Она даже теперь приезжает иногда. Вот в сентябре была… или в августе? Она все хочет, чтобы я бросил все и вернулся. Ну, это уж фиг… И вот еду я из Коломны, деревни какие-то кругом, осень, черное все… У меня сказка есть про осень, как она никак не кончалась, потому что у медведя была бессонница. Осенью кажется, что она никогда не кончится, так все и будет разваливаться. И вдруг слышу: лопнуло. И теперь остались считанные месяцы. А у меня правило – когда внутренний голос говорит, никогда нельзя возражать. Только слушаться. Опыт есть.
Он приехал в Москву, крупно поговорил с женой, договорился с ней о сумме, продал агентство, купил дом в той самой деревне, где услышал звук лопнувшей струны, и стал сказителем.
– На первое время хватало, агентство хоть и мелкое было, но не из последних. А мне много не надо. Сад, огород. И потом – ходишь, рассказываешь. Кормят. Я человек необидчивый, что дадут – всему рад. Я скоро микроавтобус куплю, в Коломне один мужик продает недорого. Магнитофон есть. Сделаю кукольный спектакль. Я еще когда в институте учился, в народном театре немного играл. Буду возить по деревням, потом есть маленькие такие города, с одним кинотеатром,- там вообще ничего детского нет. Дети очень радуются, когда сказочник приходит. Вот думаю сейчас, что поставить. Можно "Федота-стрельца", а можно "Золушку". Я хочу свою версию написать, красивую, с путешествием, чтобы принц ее по всей России искал. Представляешь, приходит принц в деревню, ищет девушку любимую, всем предлагает мерить башмачок. Башмачок я примерно знаю, как сделать. Блестками там оклею… Пусть девчонки меряют!
– Слушай, но почему все-таки сказки? Занялся бы другим бизнесом, не рекламным…
– Какая разница – рекламным, не рекламным… Скоро никакого не будет. Я года два назад прочел воспоминания жены Хармса. Он очень боялся, что за ним придут. И все говорил жене: давай уйдем. Будем с тобой ходить по деревням и рассказывать сказки, а нас будут за это кормить и оставлять на ночлег. Я тогда подумал: как бы хорошо! Знаешь, весь этот бизнес, любой – от сотовых до нефтянки,- это прежде всего страх, что придут. Неважно, кто. А когда я понял, что придут уже совсем скоро,- тут и решил, что надо ехать. Сюда. Знаешь, что их всех губило,- коммунистов, потом директоров красных, потом цеховиков? Они все понимали, что сейчас возьмут. Вот сейчас. Круги сужаются. Если даже скотина чувствует, что на нее дуло навели, если даже таракан пляшет, когда на него тапочкой замахнешься,- как же человеку не почувствовать? Но есть гипноз, как у змеи. Сидишь и ждешь неподвижно, пока придут. Вот увидишь – многие из тех, кто это сегодня читают, будут потом говорить: как же я все понимал, а никуда не уехал? Все какие-то иллюзии: да нет, не придут, для террора нету предпосылок, то, се… И куда я поеду от жены, от детей? А ты и жену бери, и детей бери… Это мне лучше одному, я бродяга, с Украины ушел, из Москвы ушел. А можно купить дом и всей семьей уехать. В России знаешь сколько пустых деревень? Господи, да вселяйся и живи, как в Простоквашине! Земля прокормит… Спрятаться в России всегда можно. По крайней мере, пока. Она большая, вся в складках. Это у меня сказка есть такая, как пришла зима, все звери спрятались, а зайчику было некуда. И тогда его спрятал Бог, да так, что никто не нашел. Зайчик стал того же цвета, что и всё. Он скачет, а никто не видит. Лиса идет: где зайчик? Следы есть, а зайчика нет.
…Он купил десять кукол би-ба-бо, меховых, главным образом звериных. Носит их в коробке с надписью "Кукольный театр". Сначала рассказывал свои истории только детям из деревни Батугино, в которой живет, потом выступил в доме детского творчества в Коломне (там он, представьте себе, функционирует), потом его пригласили съездить в Серпухов и Подольск, а иногда он просто ходит по окрестным деревням и рассказывает немногочисленным местным детям (в какой деревне – десять, в какой – пять) свои истории.
– Сказки я начал писать, еще когда агентство было. Даже напечатал несколько в Москве, в городских газетах. Ну, они короткие такие были, смешные. Для детей надо другие. Но я же всю жизнь сказки сочинял. То в школе, когда историю отвечал. То в институте, когда диамат. То в "Олл-райтинге", когда имиджи придумывал и дрянь всякую выдавал за конфету… Что я, не могу хорошую, правильную сказку придумать? Вот у меня котик. Он уже потерся несколько, его дети очень любят и всегда чешут. У меня целая серия про него, как он один живет в пустой избе. У меня тут рядом изба полуразвалившаяся, вот, он живет в такой избе. Приключения у него всякие, друзья. Если его погладить, то приносит счастье.
Борис совершенно убежден, что его путь оптимален для всех россиян – и, шире говоря, жителей СНГ,- купившихся на посулы рынка и подумавших было, что их страна переменилась.
– Знаешь, как было бы хорошо, если бы Ходорковский по России пошел? Я про него знаю всякое. Ему есть что отмаливать. Вот он и шел бы, и отмаливал грехи. Рассказывал детям сказки… Знаешь, кто были все настоящие сказители? В смысле древние, в настоящей России? Это же немолодые люди были уже. Они успели что-то понять, повидать. Повоевать, я думаю. Что, былины эти все штатские люди рассказывали? Откуда бы они знали про минувшие дни и битвы, где вместе рубились они? Это все старые солдаты ходили и пели. И Боян, который "Слово о полку", наверняка воевал.
– Да это не Боян…
– А какая разница! Это все люди, которые почувствовали, что сейчас лопнет. Что их сословие исчезает. И тогда они сбегали из прежних ниш и шли рассказывать сказки, и считались хранилищами опыта, и люди их кормили…
– Неужели ты не скучаешь по Москве?
– А она мне никогда родным городом не была. Чужая, и холодно…
– А по Украине?
– Не осталось давно никакой Украины, это все уже труба пониже и дым пожиже. Только, может, на Западе где… От нищеты ведь деградируешь очень быстро. Я по деревням хожу, вижу. Только дети еще нормальные, а остальные даже и не совсем люди.
– Не сопьешься ты тут?
– Я мало пью. И когда мне пить? Я думаю скотину завести, невесту вот выращу себе – она будет за скотиной ходить, пока я по стране хожу и сказки рассказываю… Потом вернусь, еще расскажу… Светк, пойдешь за меня?
Светке тринадцать лет, она девушка собою видная и сказки Бориса знает почти наизусть. Особенно ей нравится, как он пересказывает Священную Историю и еще всякие увлекательные вещи про тонкие материи. А еще ей очень нравится пугало, которое он устроил непосредственно на огороде, на границе своих владений и соседской руины. Это две доски, сбитые крест-накрест, и на них надет пиджак из Борисовой прошлой жизни. Он объяснял мне, какая это фирма,- что-то итальянское,- но я такие вещи никогда не запоминаю.
– Вернешься в Москву – так всем и передай: пора переселяться на землю. Земли много, и время еще есть. А иначе – сам понимаешь. Уже скоро.
– Что будет-то?
– А ты что, сам не видишь? Я уже и в прошлом году замечал – продавцы хамить стали. Это они чувствуют, что их время пришло. Вы все думаете, что будет застой, а застоя не будет. Сейчас время совсем другое. Реванш за все, что мы тут наворотили… по полной программе… Если честно, то ведь и есть за что. Любого есть за что. Такая жизнь была в последнее время. Так что всем советую – на землю. Или просто работать. Или сказки сказывать, как я.
Не сказать, чтобы я ему завидовал. Работать на земле я не люблю, даже на даче переношу это с трудом, да и очень уж бесприютна осенью русская деревня. Какое-то все черное, серое, обреченное. Но, слава Богу, начинаются первые заморозки. Это значит, что дно достигнуто – и можно начинать обратное движение. Это в любом случае лучше, чем сидеть и подспудно ждать, когда у тебя все отберут. А ведь именно этим и занимаются в России все, у кого что-то есть.
Его последняя сказка – про зверей, которые сначала жили вместе с людьми, а потом обиделись и ушли, и с тех пор людям плохо, а зверям хорошо. Они ушли в леса, растворились в природе,- а люди все живут в своих городах и боятся, что их кто-нибудь выгонит оттуда. А зверей уже не выгонит никто и никогда.
2004 год
Дмитрий Быков
Как я пел "Марсельезу", или Швейцарская конина
Перелом в отношении Европы к России происходил на моих глазах. Это заслуживает разговора.
То есть, конечно, свидетелем самого перелома я не был. Я только застал его первые проявления, позволявшие говорить о тенденции. В конце 1991 года, аккурат между путчами, меня отправили во Фрибур – швейцарский город, который некоторые неправильно называют Фрайбургом, но расположен он во французской части страны, так что произносить следует "Фрибу-у-ур", с глотанием "г". Там происходил студенческий конгресс на тему "Единство Европы".
Группы тогда формировались по забавному принципу: студенческий совет, существовавший при КМО, остро страдал от недостатка денег. В результате на всякого рода конгрессы, посвященные будущему Европы или защите амазонских племен, посылался докладчик (он ехал бесплатно), куратор-переводчик (он выполнял организаторские и надзорные функции) плюс пять-шесть новых русских, которые за такие поездки платили меньше, чем за обычный тур, да туров толком еще и не было. Так что в Швейцарию поехал я, известный студсовету своей способностью долго и бессодержательно говорить на общечеловеческие темы, два студсоветовских активиста и пара новых русских, с которыми у КМО было что-то вроде бартера: бизнесмен из Львова и жена какого-то партайгеноссе, ныне торговавшего автомобилями.
Денег мне с собой никаких не дали, а долларов у меня не было. В видах торговли сувенирами, которые еще могли иметь некоторый успех, я взял с собой штук десять юбилейных рублей, несколько футболок с советской символикой, закупленных на Арбате, и мешочек черных сухарей для угощения любопытных. Вообще деньги были только у новых русских, остальным не поменяли ни франка и пообещали, что там будут хорошо кормить. Привередничать не приходилось – шутка ли, Швейцария! Мать заказала зонтик – взамен того, который я посеял незадолго до поездки. Я обещал, что буду крутиться.
Представления о единой Европе у меня были самые туманные, ограничивавшиеся в основном ленинской статьей 1915, кажется, года "О Соединенных Штатах Европы" и набором либеральных клише. Остальные, по-моему, не читали и ленинской статьи. Бизнесмен из Львова, тяжеловесный мужик лет сорока, после ста граммов начинавший говорить о бабах, собирался завязать контакты с какой-нибудь швейцарской фирмой. Все мы были здорово разбалованы отношением к нам иностранцев, прибывавших в Россию на волне интереса к перестройке. Нам представлялось, что все объятия будут распростерты и все флаги, в гости к которым были мы, начнут в нашу честь приветственно трепетать еще в аэропорту. В аэропорту нас никто не встретил, и около часа мы проторчали в зале ожидания, напевая известную песню из кинофильма "Бродяга" – "Нигде никто не ждет меня-а, бродяга я-а"… Швейцарцы на нас косились, хотелось есть и пить, новые русские берегли свои деньги. Неожиданно переводчика, студента иняза, осенила блестящая мысль: он заметил, что швейцарский пятифранковик по размерам и весу идентичен металлическому русскому рублю. Он произвел эксперимент (тоже привез рубли, собака) и посредством разменного автомата немедленно конвертировал российский рубль один к двадцати. Ему выбросило пять монеток по одному франку. Думаю, столь удачного опыта конвертации в российской истории не было. Мы стремительно поменяли по два рубля и получили сумму, вполне достаточную для утоления жажды. Группа срочно обшарила свои карманы и обнаружила в общей сложности двадцать пять рублей, которые были объявлены неприкосновенным запасом.
После долгих звонков в посольство мы наконец достучались до отдела культуры или как там называется это подразделение, так что к вечеру нам подали рафик с недоумевающим шофером и повезли во Фрибур по плавной холмистой дороге вдоль женевского озера. Швейцарский пейзаж радовал абсолютной мирностью и подчеркнутым нейтралитетом. Мне вспомнился Штирлиц, отправляющий Кэт на Родину и после трудов праведных зашедший поесть сметанки в вокзальный буфет. Сметана была только взбитая. "А наши там голодают",- подумал Штирлиц, уже не делая различия между своими в России и ихними в Германии. "Если бы не Сталинград,- подумал Штирлиц,- то тю-тю бы ваш нейтралитет вместе со взбитой сметаной". Эту его реплику я помнил наизусть.
Фрибур – очень маленький университетский город, университет которого известен замечательной библиотекой по истории католичества. Никаких других приоритетов там нет – только католичество, почему общежитие, где нас попервости поселили, было оформлено в традициях католического монастыря. Это и был монастырь в прежние времена. Теперь тут в одном крыле жили очкастые серьезные студенты, а в другом – красивые серьезные студентки, заигрывать с которыми было в принципе бесполезно. По-французски я знал единственную фразу – "By ле ву куше авек муа" (и, конечно, "Же не манж па…" – но в этом признаваться уже стыдно). Если кто не знает, "By ле ву куше авек муа" означает "Не хотите ли вы спать со мной?" – и с таким багажом привлечь доброжелательное внимание европейской католички, сами понимаете, очень трудно. Селить в монастырское общежитие нас не хотели. Меня как самого убедительного отправили на поиски организаторов конгресса. Времени было уже около восьми вечера, и застать кого-то на рабочем месте не представлялось исполнимым,- и тем не менее нюх сразу привел меня в кабинет ректора. Он что-то писал, отпустив секретаршу. Дубовый кабинет был увешан гобеленами с изображениями средневековой охоты.
Не думая, что попаду на самого ректора, я довольно решительно вдвинулся в помещение и по-английски сообщил, что мы русские, приехали на конгресс и хотим где-то переночевать, не говоря уже об поужинать. Лицо ректора выразило в первый момент ту же гамму чувств, какая, должно быть, была на лице Форрестола перед известным прыжком из окна с криком "Русские идут!!!". Оторвавшись от теологических трудов, он робко улыбнулся и принялся куда-то названивать; я пока рассматривал гобелены. Дозвонившись, видимо, до общежития, он что-то залопотал по-французски, после чего ободряюще кивнул мне и сказал, что сейчас все будет.
Я вернулся к своим, уже успевшим проклясть всю объединенную Европу, и мы пошли в монастырскую общагу, где нас накормили остывшими и довольно-таки ослизлыми макаронами. Чувствовалось, что во фрибурском университете заботятся главным образом о душе. Спать нас развели по персональным кельям. В каждой висело распятие.
Наутро, непосредственно в день начала конгресса, нам было сообщено, что всех участников перевозят в одно место – некий загородный пансион, расположенный в пяти километрах от города. Туда уже съезжались гости – главным образом из Восточной Европы, ибо западноевропейские группы могли себе позволить размещение в гостиницах. Запахло дискриминацией, но я никогда не питал особенных иллюзий насчет интеграции русских в Европу. Впрочем, того, что нас ожидало, не мог предполагать и я.
– Мы ведь в отель едем?- спрашивала жена нового русского, старательно охорашиваясь во все время, пока нас везли.
Ответом ей была огромная скульптура у входа в то место, куда нас доставили. Скульптура состояла из довольно высокого и толстого каменного столба, по бокам которого лежали два шара, тоже изрядных в диаметре.
– Вот тебе, а не отель,- сказал я сквозь зубы.
Нас поселили в бомбоубежище, которое предусмотрительные швейцарцы, несмотря на весь нейтралитет, отрыли в начале шестидесятых. Все было очень современно – сохраняемые в чистоте и боеготовности душевые кабинки, кафельные полы и, главное, нары с солдатскими одеялами. Нары делились на секции, в которых мы размещались по трое. Мальчиков положили отдельно. Заползти на спальное место можно было, только извиваясь червем. Потолок невыносимо давил. Все вместе оставляло впечатление истинно европейского комфорта. Ко всему прочему вода в душе была чуть теплая, о ванне речи вообще не заходило (какая ванна после ядерного апокалипсиса! там на земле радиоактивные руины, а вы тут будете в ванне расслабляться?!). Когда нового русского, новую русскую и активистов студсовета привели в спальное помещение, расположенное, кстати, на безопасной глубине метров в пятнадцать, они временно лишились дара речи.
– Я позвоню в консульство!- нашлась наконец новая русская.- Я буду требовать! настаивать! пусть меня немедленно вернут в Россию!
Еще немного, и она потребовала бы, чтобы Россия объявила Швейцарии войну, и тогда уж точно тю-тю нейтралитет вместе со взбитой сметаной, но ее подошла успокаивать прилично говорящая по-русски полька:
– Мы же Восточная Европа,- говорила она, соблюдая ударение на предпоследнем слоге.- Они нас как свиней видят. Мы ездили в Голландию на такой же конгресс, и там всех поляков и восточных немцев поселили в конюшне!
– То-то вы ржали, наверное,- мрачно заметил я.
Так я впервые начал замечать, что интересовать Европу русские еще могут, но уже исключительно как экспонаты. Если доперестроечный советский человек внушал уважение и страх как непредсказуемый, буйный питекантроп, если в конце восьмидесятых он внушал просто уважение как питекантроп с шансом превратиться в человека, то в начале девяностых он уже начинал восприниматься как питекантроп, окончательно превратившийся в свинью или даже в морскую свинку с рудиментарными когтями. Приглашать его на конгрессы еще было можно, чтобы при нем и с его участием обсудить, можно ли его интегрировать в Европу или следует изолировать в клетке; но рассматривать как партнера, гостя или персону грата было при всем желании невозможно.