- Что это за полусабля? - спросил я, направляясь в дверь гостиной.
- Сюда пожалуйте, - вполголоса сказал Захар, указывая налево в коридор, - это полусабля графа Толстого, и они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают.
В продолжение часа, проведенного мной у Тургенева, мы говорили вполголоса из боязни разбудить спящего за дверью графа.
- Вот, все время так, - говорил с усмешкой Тургенев, - вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь! А затем до двух часов спит как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукой".
В январе беззаботная, веселая жизнь Толстого нарушилась. Он получил известие из Орла, что брат его Димитрий, о котором он в то время мало думал, умирал от чахотки. Поездка эта ему была тягостна.
"Я был особенно отвратителен в эту пору, - писал он в своих воспоминаниях, как всегда, с полной откровенностью и безжалостностью бичуя самого себя. - Я приехал в Орел из Петербурга, где я ездил в свет и был весь полон тщеславия. Мне жалко было Митеньку, но мало. Я повернулся в Орле и уехал, а он умер через несколько дней".
Почему Толстой уехал, не дождавшись кончины брата? Может быть, он не сознавал, насколько Митенька был плох, может быть, обстановка, в которой находился брат, была ему невыносима. Толстой любил Димитрия и высоко ставил его душевные качества: его отношение к обиженным и несчастным, его независимость от людей предержащих, его отрицательное отношение к крепостному праву и желание служить и приносить пользу людям. Митенька всегда был странным, не такой как все, но за последнее же время он опустился, ничего не делал, пил. Теперь он умирал от чахотки и за ним ходила преданная ему рябая девка Маша, бывшая проститутка, которую он выкупил и взял к себе.
"Он был ужасен, - пишет Толстой. - Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо было - одни глаза, и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал, и не хотел умирать". Может быть, эта чуждая женщина, хлопочущая у постели больного, помешала Льву ближе подойти к брату, сказать ему то, что так трудно выразить у постели умирающего и то, что иногда бывает так необходимо сказать человеку перед переходом его в новый мир. А между тем, так недавно еще, 13 марта 1854 года, Толстой писал брату: "Передо мной стоит теперь твой портрет, которому я мысленно говорю много искреннего, дружеского, которого почему–то не пишу тебе, да и не говорил, когда с тобой виделся. Но надеюсь, ты сам знаешь, что я тебя очень люблю".
2 февраля, узнав о смерти брата, он записывает в дневнике: "Брат Дмитрий умер, я нынче узнал это. Хочу дни свои проводить с завтра так, чтобы приятно было вспоминать о них".
Вернувшись, Толстой снова окунулся в петербургскую жизнь. В то время все крупные литературные силы объединились в Петербурге вокруг "Современника", а в Москве вокруг "Отечественных Записок", вдохновителем которых был С. Т. Аксаков.
"Современник" возник еще в 1836 году и одним из его основателей был А. С. Пушкин. Некоторое время близкое участие в журнале принимал Белинский, позднее, Некрасов и Панаев купили журнал, все лучшие писатели стали в нем сотрудничать и он быстро пошел в гору.
Вероятно, писатели того времени сами не сознавали своей значимости, того, что они, все вместе взятые, создали целую эру расцвета русской литературы, русской культуры. Воспитанные на западно–европейской литературе, впитавшие в себя мощь и размах поэзии Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, смелость и острый ум Гоголя, писатели того времени шли каждый своим путем, описывая тот быт, который они лучше всего знали, создавая новые характеры, типы, вырабатывая свой собственный стиль… Ни один из них не подражал другому. Гончаров создал своего бессмертного Обломова, впоследствии ставшего нарицательным именем, Дружинин, Писемский, Некрасов - все это были писатели с большими именами, но самым выдающимся из всех считался Иван Сергеевич Тургенев, заслуживший уже в то время большое имя в русской литературе.
Толстой был новичком, к нему присматривались, прислушивались, а он бережно лелеял зарождавшиеся в нем мысли и образы и искал собственных путей их отображения.
"Этот офицеришка всех нас заклюет! Хоть бросай перо!"… - сказал про Толстого Писемский 4. Тургенев, по всей вероятности, решил покровительствовать молодому писателю, старался помочь ему, сойтись с ним, но молодой писатель не нуждался в покровительстве, и постепенно, сам того не сознавая, артиллерийский поручик с юнкерскими замашками, как говорил про него Тургенев, могучими плечами своими постепенно отодвигал Тургенева на второе место. Несмотря на все свое благородство и беспристрастность, Тургеневу было трудно это пережить.
Толстой был молод, горяч, резок, не переносил никаких условностей. Тургенева шокировали его непродуманные суждения, противоречащие общепринятым мнениям, традициям, иногда даже простому приличию.
"Ни одного слова, ни одного движения в нем нет естественного! - говорил он, - Он вечно рисуется перед нами, и я затрудняюсь, как объяснить в умном человеке эту глупую кичливость своим захудалым графством!"… "Хоть в щелоке вари три дня русского офицера, а не вываришь из него юнкерского ухарства; каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все–таки в нем просвечивает зверство"'.
А Толстой, чувствуя покровительственный, "отечественный" тон Тургенева, как сорвавшийся с цепи мальчишка, на зло всем и каждому, продолжал противоречить и задирать собратий своих по перу, выражая мнения, приводящие даже его защитников в полное недоумение.
Сотрудники "Современника", Некрасов, Панаев и другие, понимали, что Тургенев, может быть, и бессознательно испытывает чувство смутной ревности к Толстому, и защищали его, но и они пришли в ужас, когда Толстой, приглашенный на ужин, устраивавшийся в редакции "Современника", при Тургеневе и других горячих поклонниках Жорж Занд, напал на нее. Не помогли уговоры и предупреждения Д. В. Григоровича, приехавшего с Толстым на этот ужин. Первую половину вечера Толстой вел себя прилично и хорошо, молчал, но к концу ужина сорвался. "Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам".
Тургенев был взбешен и написал Боткину возмущенное письмо:
"С Толстым я едва ли не рассорился - нет, брат, невозможно, чтобы необразованность не отозвалась так или иначе. Третьего дня, за обедом у Некрасова, он по поводу Жорж Занд высказал столько пошлостей и грубостей, что передать нельзя. Спор зашел очень далеко - словом, он возмутил всех и показал себя в весьма невыгодном свете".
Но Толстой не унимался и продолжал возмущать сотрудников "Современника" своей неслыханной дерзостью. "Вот бы наслушались всяких чудес! - говорил Панаев одному своему знакомому. - Узнали бы, что Шекспир дюжинный писака, и что иаше удивление и восхищение Шекспиром - не более как желание не отставать от других и привычка повторять чужие мнения. Да-с, это курьез… Человек не хочет знать никаких традиций, ни теоретических, ни исторических!"8
Очевидно и здесь мнение Толстого было принято только за желание порисоваться, пооригинальничать. На самом же деле Толстой действительно никогда не восхищался Шекспиром и если в те годы он еще недостаточно проанализировал свое отношение к Шекспиру, то, позднее, в статье своей о нем, написанной в 1903 году, Толстой приводит серьезные критические доводы, развенчивающие великого драматурга.
С самого детства общепринятые понятия не имели никакого значения для Толстого. "Все так думают, все так делают", никогда не являлось для него законом и иногда достаточно было сказать, что "все так думают" для того, чтобы Толстой полез на стену, подвергая такие суждение всестороннему, острому анализу.
Часто он бывал нетерпим, почти груб; увлекаясь, терял свойственную ему застенчивость, говорил неприятные вещи, о которых впоследствии сожалел. В спокойные минуты он сознавал, что его резкие выпады не могут убедить людей, а только раздражают их. В записной книжке от 3 декабря 1856 года он пишет: "Избави Бог действовать [на него (другого человека)] прямо, как разбить куколку червяка и оставить его голого; а надо кормить червяка, чтобы он вырос из куколки и сам сбросил ее, когда он уже бабочка".
Многие обижались, сторонились Толстого, другие любили его и прощали ему его выпады. "Толстой написал превосходную повесть "Два гусара", - пишет Некрасов Боткину 17 апреля, - она уже у меня и будет в 5‑м номере "Современника". Милый Толстой! Как журналист, я ему обязан в последнее время самыми приятными минутами, да и человек он хороший, а блажь уходится".
28 марта Боткин пишет Некрасову: "Поклонись Толстому: я чувствую к нему какую–то нервическую, страстную склонность…" "Я жду не дождусь видеть Толстого, к которому, чувствую, привязанность моя, молча и независимо от всякого сознания, растет в глубину".
В старости Толстой не любил вспоминать это время. Свои мечты о создании журнала, восторги и разочарования, литературные вечера, где читались новые произведения, только что вышедшие из–под пера Островского, Аксакова, Тургенева и других - все это Толстой забыл - осталась жестокая критика жизни и деятельности того времени. "Жизнь вообще идет развиваясь, - писал он в своей "Исповеди", жестоко обличая себя и своих сотоварищей литераторов, - и что в этом развитии главное участие принимаем мы - художники, поэты. Наше призвание - учить людей….Я, художник, поэт - писал, учил, сам не зная чему".
Учил ли он?
Сам Толстой много раз впоследствии говорил о том, что творчество несовместимо с учительством. Невольно вспоминается стихотворение Пушкина:
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,Как пробудившийся орел.
Разве могут поэты, писатели, художники в такие минуты хладнокровно рассуждать о том, что они призваны учить людей?
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…(А. С. Пушкин. Поэт)
ГЛАВА ХII. НЕУДАЧИ
В марте месяце 1856 г. император Александр II обратился к московскому дворянству с речью о необходимости уничтожения крепостного права. Мир в то время был уже заключен, и правительство, чувствуя все более и более назревавшую необходимость срочных реформ, прислушивалось к общественному мнению и шло ему навстречу.
Речью Государя вопрос об отмене крепостного права был предрешен, и вся лучшая передовая часть дворянства стала предпринимать шаги к освобождению крестьян в своих поместьях.
Одним из таких помещиков был Лев Толстой. Еще 2 августа 1855 г. в Крыму, обдумывая "Роман русского помещика", он записал в своем дневнике, что в основу этого романа должна быть положена мысль о "невозможности жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством".
Речь Государя снова натолкнула его на этот вопрос. "Мое отношение к крепостным начинает сильно тревожить меня", - пишет Толстой в дневнике от 22 апреля, и на следующий же день он поехал к писателю Кавелину, который дал ему обильный материал по вопросу о крепостном праве.
"Приехал от него (Кавелина) веселый, надежный, счастливый, - писал Толстой в дневнике от 23 апреля. - Поеду в деревню с готовым писаным проектом".
Но оказалось, что освобождение крестьян было совсем не легким делом. Толстой встретил целый ряд препятствий на своем пути. Мало того, что надо было составить проект, но при представлении этого проекта в министерство внутренних дел Толстой наткнулся на обычную правительственную чисто формальную волокиту, которая приводила его в отчаяние. Наконец, с готовым проектом, полный радужных надежд, с чувством морального удовлетворения, что он наконец освободится от того гнета, который стал с такой силой давить его, он поехал в Ясную Поляну.
По дороге он остановился в Москве, где познакомился с сотрудниками "Отечественных записок". С. Т. Аксаков дружески принял Толстого, познакомил его с Хомяковым, читал ему отрывки из своей "Семейной хроники". "Хорош, но старика захвалили", - кратко отозвался Толстой о произведении Аксакова.
Вместе с Константином Александровичем Иславиным он заехал в подмосковное имение Глебово-Стрешнево, где жила Любовь Александровна, Любочка, вышедшая замуж за придворного доктора Андрея Евстафьевича Берса - сестра Константина Александровича. Простой, здоровый и добропорядочный уклад семьи Берсов, где Толстой впервые обратил внимание на свою будущую жену, понравился Толстому и он записал в своем дневнике:
"Дети нам прислуживали, что за милые, веселые девочки".
Но мысли Толстого были уже в Ясной Поляне, куда он торопился, чтобы завершить то дело, которое больше всего его интересовало в это время. По приезде в деревню, он, не откладывая ни одного дня, немедленно собрал сходку крестьян для объявления им о своем решении - проведении проекта своего в жизнь.
"Был на сходке, - записал он в дневнике от 28 мая. - Дело идет хорошо. Мужики радостно понимают. И видят во мне афериста, потому верят". Единственно, с кем он мог поговорить о волнующем его вопросе, была тетенька Татьяна Александровна, но она не разделяла восторгов своего любимого Левочки и не сочувствовала его либеральным идеям. Самое ужасное было то, что сами мужики приняли благородный порыв своего барина тупо–равнодушно и не поверили ему. Не поверили именно потому, что видели в помещиках аферистов, которые из выгоды держат их в рабстве и если теперь и шли на какие–то уступки, то только потому, что где–то была скрыта их собственная в этом выгода, в которой они по "темноте своей", не умели разобраться. Им и в голову не могло придти, что у помещика могло быть какое–либо другое побуждение, кроме выгоды, и что их молодой барин хотел им помочь, сделать им добро, дав им свободу.
3 июня Толстой написал в своем дневнике: "Вечером сходки не было. Но узнал от Василья, что мужики подозревают обман, что в коронацию всем будет свобода, а я хочу их связать контрактом".
Но он упорно продолжал беседовать с мужиками, убеждая их принять свободу, а они упорно и тупо стояли на своем, боясь обмана.
"Не хотят свободу", - записал Толстой 4 июня в своем дневнике. "Вечером беседовал с некоторыми мужиками, и их упорство доводило меня до злобы, которую я с трудом мог удерживать".
"Два сильных человека связаны острой цепью, - пишет он 9 июня, - обоим больно, как кто зашевелится, и как один зашевелится, невольно режет другого, и обоим простора нет работать".
Крестьяне ждали "свободы" от "царя–батюшки", шел слух, что и землю помещичью крестьяне получат даром, а граф требовал за нее небольшого выкупа.
Так кончилась эта вторая попытка Толстого подойти ближе к крестьянам.
За последнее время, из литературных работ он закончил своих "Двух гусар", гениальное произведение по глубине психологического анализа двух военных типов: отца - лихого, бесшабашного молодца, широкого, разгульного и невольно привлекающего к себе симпатии читателя, и сына - расчетливого, мелкого, неприятного типа, встречающегося и в современной жизни. По–прежнему Толстой с увлечением работал над "Юностью".
Жизнь била в нем ключом. Природа, музыка, красивые женщины действовали на него как шампанское, порою побуждая его к творчеству, порою вызывая острое желание личного счастья, любви к женщине…
Он знал, что единственное лекарство, которое могло исцелить, упорядочить его внутреннюю и внешнюю жизнь - была женитьба.
Жениться! Но на ком? Женитьба свяжет его на всю жизнь и он боялся этого решительного шага. Застенчивость, робость мешали ему подойти к порядочным женщинам, сближаться с ними. А тут еще перед самым отъездом из Москвы он случайно встретил и страстно, по–мальчишески, влюбился в сестру своего друга Дмитрия Алексеевича Дьякова, Александрии Оболенскую.
"Не узнал Александрии Оболенскую, - записывает он в дневнике от 22 мая, - так она переменилась. Я не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно… Да и теперь мне ужасно больно вспомнить о том счастии, которое могло быть мое…"
Несмотря на то, что ему показалось, что Александрии могла бы разделить его чувства, он все же решил уехать, записав в своем дневнике (24 мая): "…Скучал жестоко, не предвидя возможности увидеть нынче Александрии. Оставаться незачем, но уехать ужасно не хочется. Четыре чувства с необыкновенной силой овладели мной: любовь, тоска раскаяния (однако приятная), желание жениться (чтобы выйти из этой тоски), и - природы".
Тетенька по–своему толковала состояние Левочки и тоже считала, что его давно пора женить.
В семи верстах от Ясной Поляны, недалеко от Киевского шоссе, по дороге в Тулу, в уютном, старинном имении жили три барышни Арсеньевы, опекаемые тетушкой и француженкой–гувернанткой. Это были самые обыкновенные мечтающие о женихах барышни: благовоспитанные, говорящие по–французски, хорошенькие, хорошей семьи, хотя и не из высшего аристократического круга. Самой привлекательной из трех была Валерия, и ее–то и прочили в невесты Льву Толстому.
По дороге из Москвы в Ясную Поляну Толстой заехал к Арсеньевым и с той поры стал постоянно бывать у них. Тетенька Татьяна Александровна радовалась: наконец–то Левочка образумится и женится на порядочной девушке. Арсеньевы радушно принимали Толстого, а он, окруженный заботами и вниманием всех этих женщин, присматривался и никак не мог решить: она ли это? Та ли это женщина, с которой он должен связать себя на всю жизнь? Любит ли она его по–настоящему? Любит ли он ее? Что в ней? Есть ли в ней пока еще скрытый для него, неиссякаемый источник живой воды, могущий утолить постоянную его жажду духовного общения с близким человеком, или же, докопавшись до истинной ее сути, он наткнется на безвкусную, подпочвенную мутную водичку, которая не только не утолит этой жажды, но еще больше замутит его душу?
Иногда пешком, иногда верхом, он совершал свои одинокие прогулки, любуясь то перламутровым, прозрачным оттенком в тучах серого дня, то извилистыми тропинками в девственных, заросших орешником лесах. В воскресенье, сокращенными дорогами, он шагал через лес и поле три версты в церковь, где со всех деревень собирались крестьяне и помещики; где у кирпичного забора лениво мотали головами и обмахивались редкими хвостами от назойливых мух маленькие, лохматые лошаденки, запряженные в телеги; где в церкви, набитой народом, было душно, пахло ладаном, кричали дети, которым разряженные в расшитых занавесках, паневах и плисовых безрукавках бабы, совали в рты разжеванные мякиши хлеба, чтобы не орали; где вокруг церкви бродили парни в новых, чистых рубахах и высоких сапогах, густо смазанных дегтем; где на погосте, среди могил, выделялся кирпичный фамильный склеп с останками родителей Толстого.